– замахал на него руками Монтекассино. – Я так себе и представляю: сперва ты просишь Керберона исполнить эту «невинную» просьбу, а потом до самой смерти, дай бог лет этак пятьдесят, грызешь себя ежедневно не хуже, чем голодный пселлус грызет душу последнего грешника. Да и ни к чему все это.
– Ты чего-то недоговариваешь.
– Если я начну рассказывать тебе о каждой мелочи, ты окончательно расстроишься. А у меня не так много близких людей, чьим душевным спокойствием я дорожу.
– Я и так сплю неспокойно.
– Но все-таки спишь.
* * *
Как только Гай Субейран покинул стены дворца Атри, зиккенгенская принцесса повела себя довольно странно.
Во-первых, она кликнула степенного толстого мажордома и приказала немедленно угомонить суетящихся слуг и перестать изображать бестолковые и шумные приготовления к отъезду. Она велела расставить по прежним местам мебель и посуду, отправить груженную сундуками карету в путь, не дожидаясь хозяйки, а ей – оседлать на конюшне гнедую кобылу. При этом из ее голоса удивительным образом исчезли те визгливые, истерические нотки, которые доводили до бешенства ее сыновей и хварлингского вельможу.
Эдесса Атри ненадолго удалилась в свои покои, а появилась оттуда в костюме всадника, чудесно облегавшем ее по-прежнему стройную фигуру. Герцогиня облачилась в темно-зеленый камзол с золотым шитьем, золотистые рейтузы и высокие сапоги, доходящие до бедра. Ее тонкая талия была перетянута зеленым поясом, на котором болтался легкий меч. Лишь немногие из приближенных рыжеволосой зиккенгенки знали, что он висел там вовсе не для украшения или создания стиля, а мог при случае покинуть ножны. Эдесса Атри великолепно обращалась с холодным оружием. Искусству фехтования ее долго и терпеливо обучал отец, так никогда и не смирившийся с тем, что не имел сына.
Единственную дочь он воспитывал, как воспитывал бы наследника мужского пола, и рано объяснил ей преимущества ее положения.
– Все будут видеть в тебе красивую глупую бабу, – говорил он, с удовольствием наблюдая, как придворный цирюльник укладывает роскошные волосы его дочери в замысловатую прическу. – И не спорь с ними, незачем. Умнее всего ты поступишь, если не станешь открыто демонстрировать свой ум. Тогда тебя никто не станет воспринимать всерьез, а это хоть и обидно, но зато крайне выгодно. От тебя не будут скрывать секреты, при тебе будут обсуждать важные дела. Зевай, помалкивай, делай вид, что ничего не понимаешь и умираешь от скуки, но слушай внимательно. И запоминай все, что тебе однажды может пригодиться. А когда добьешься своего и увенчаешь свой прелестный мраморный лобик венцом хоттогайтских государей, вот тогда и отплатишь всем и каждому, кто насмехался над тобой.
Науку эту принцесса запомнила навсегда и была бесконечно признательна за нее своему жестокому и циничному родителю. Как умел, он все-таки любил ее.
Когда Гай Субейран замыслил совершить дворцовый переворот и избрал ее в качестве того несчастного истуканчика, на которого повалятся все шишки в случае неудачи, она откровенно обрадовалась его предложению. Бедняга думал, что он ловко управляет ею, но на самом деле это зиккенгенская принцесса расчетливо руководила всеми его действиями. Заносчивому хварлингу было невдомек, отчего в ее алькове, наслаждаясь холодным вином после горячих любовных утех, они постоянно говорят только о делах. Ему казалось, она из кожи вон лезет, чтобы казаться умной и, значит, достойной еще большего поклонения. А она осторожно вкладывала в его голову необходимые мысли, нужные слова и верные решения. Она догадывалась, что Субейран без колебания избавится от нее, как только получит желаемое, но твердо знала, что успеет первой.
Мажордом что-то тревожно болботал, путаясь у нее под ногами. Принцесса подняла на него удивленный взгляд – она начисто забыла о том, что он находится рядом. Она уже поставила ногу в стремя и готовилась вскочить в седло, когда он умоляюще схватил ее за полу алого, подбитого золотым шелком плаща.
– Что вам еще, Тарри? – недовольно спросила она.
Мажордом снова сбивчиво заговорил, сложив пухлые ручки дощечкой. Наконец она поняла, что он просит ее не выезжать из замка в одиночку, а взять с собой стражников или слуг. А лучше и тех и других.
– Не беспокойтесь обо мне, – произнесла она милостиво. – Я еду не одна. У меня будет сопровождающий.
И, не обращая более внимания на робкие протесты толстяка, выехала с подворья.
Путь был неблизкий, но она даже радовалась этому. Зато можно всласть помечтать. Зиккенгенская принцесса уже и не помнила, когда она мечтала в последний раз. Возможно, что и никогда. Отец не одобрял подобной слабости, твердя, что у человека должна быть ясная цель в жизни и нельзя затуманивать рассудок ни вином, ни бесцельными мыслями.
– Воздушные замки не защитят от врагов; вымышленные рыцари не пойдут за тебя в сражение; придуманное королевство умрет вместе с тобой.
Сорок пять лет она считала, что он прав. И только теперь поняла, что и в царстве грез есть своя прелесть и своя сила. Эту истину ей открыла влюбленность. Эдесса Атри потеряла голову от мужчины первый раз в жизни, и это состояние пугало ее, но в то же самое время доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие.
Его объятия возбуждали ее гораздо больше, чем ласки дюка Субейрана и бесчисленной армии забытых уже любовников, не говоря о покойном супруге, который ужасно гордился тремя сыновьями и так никогда и не узнал, что не оставил после себя потомства. Его поцелуи обжигали невыносимым холодом, и она жалась к нему в поисках тепла и защиты. Он был силен, сильнее всех, кого она знала, даже ее отца, – телом и духом. Он был смел, как может быть смелым тот, кто не раз получал доказательства собственного могущества. Он был прекрасен, как совершеннейшее в своем роде творение. Принцесса могла часами рассматривать его вытянутое лицо с высокими скулами и тонкими губами, голубоватые веки и раскосые, вздернутые к вискам желтые глаза василиска.
Когда Эдесса Атри закрывала глаза и замирала, тесно прижимаясь к любовнику, вся трепеща от страсти, ей казалось, что она обнимает мраморное, могучее, идеально сложенное тело Фрагга Монтекассино; и эта мысль доставляла ей столь сильное наслаждение, что она рычала от восторга.
* * *
Просторный зал «Выпивохи» огласился громкими огорченными возгласами.
– Ну, это уже не смешно, – прогудел широкоплечий воин с внушительным брюшком, вставая из-за стола. – Картахаль снова выиграл. Я спустил ему половину своего месячного жалованья.
– Только не вздумай отыгрываться, Мурли, – предупредил его другой, высокий, худощавый, в синем нарядном камзоле и дорогих синих же сапогах, уже забрызганных не то вином, не то соусом. – А то останешься на бобах. Лу Кастель всегда выигрывает – что в карты, что в кости. Это так же верно, как и то, что солнце встанет завтра утром.
– И что особенно обидно – не мухлюет, – горестно вздохнул веснушчатый коротышка, известный завсегдатаям кабачка под именем Хвостатый Этико, поскольку любой его пояс неизменно украшал сзади последний сегмент шипастого хвоста теймури. Этико утверждал, что отрезал его от собственноручно уничтоженного хищника, остальные полагали, что ему просто повезло натолкнуться на дохлую тварь в лесу. – Мухлевал бы, так хоть на поединок вызвать можно…
Окружающие воззрились на него с тревогой, но, обнаружив, что Хвостатый сохраняет равновесие по той лишь причине, что вовремя прилепился к столбу с цепкостью морской ракушки, путешествующей на днище корабля, и тоскливо заглядывает в почти пустой кувшин эля, успокоились. Идея вызвать на поединок Картахаля могла прийти только в голову такого вот в зюзю пьяного фантазера, отъявленного безумца, либо человека, свалившегося с облака минуту назад и еще ничего не слыхавшего о когорте Созидателей и ее отважном командире.
Зеваки и сочувствующие, плотным кольцом окружившие стол с игроками, вытянули шеи и издали единодушный не то жалобный стон, не то завистливый вопль, когда Лу Кастель широким жестом сгреб со стола кучу серебряных леров, в которой заманчиво сверкали редкие золотые нобли, и они посыпались в его кожаный кошель, словно рыба из невода, сталкиваясь, подпрыгивая и радуя ухо чудесным нежным звоном.
– Это ему так везет в игре, потому что не везет в любви, – авторитетно высказался какой-то прыщавый юнец.
Лорна Дью, прелестная, как молодая нимфа, в кружевном голубом чепце и розовом платье с голубыми кружевами по вороту, рукавам и подолу, принесла Картахалю высокий хрустальный стакан, полный марьяги. Она улыбалась ему так, словно не было вокруг толпы посетителей, словно не суетились слуги, разнося оловянные блюда с дымящимся жарким, источающим пряный запах соуса и специй, и кружки с элем. Она никого не видела, кроме него, и даже не стеснялась этого.
– Если бы мне так не везло, – пробормотал толстяк Мурли, – я бы считал себя счастливейшим из смертных.
– То ты, а то Картахаль, – выдал Этико очередной образчик своих умозаключений, плавно сползая по столбу на дощатый пол. Примечательно при этом, что речь его оставалась четкой и связной, как у абсолютно трезвого. – Кто-нибудь, – попросил он, – поставьте меня поустойчивее. Не видите, что ли, – выпившему человеку нужно опереться на дружеское плечо.
– Это – Лорна Дью, хозяйка данного заведения, – пояснил Лио Бардонеро троим рыцарям, с которыми они с гармостом Хорном делили сейчас стол, уставленный аппетитными закусками и бутылками с вином. – Она любит Картахаля. Уже давно.
– А он ее? – спросил Ульрих, вглядываясь в красивое и печальное лицо молодой женщины.
– А он ее нет. Он любит Бунда-Хума.
– Ты это всерьез? – уточнил Ноэль.
Их уже познакомили с главной достопримечательностью и старожилом когорты – славным барабаном Бунда-Хумом. Описывая его приключения, Бобадилья Хорн уложился в рекордные полчаса.
– Как тебе сказать, – протянул Бардонеро, задумчиво поглаживая свой клевец. – Разумеется, я не в том смысле, что командир Лу Кастель – какой-нибудь извращенец и бедный барабан вызывает у него вспышки дикой страсти. Просто это единственное, чем он теперь по-настоящему дорожит.
– А нас в упор не видит, – обиженно прибавил Бобадилья Хорн.
– Не слушайте его, – велел Бардонеро. – В нем говорит не изжитая до конца обида. Доля истины в его словах, конечно, есть, но это всего лишь часть правды. А всю правду человеку не дано узнать, потому что она такая…
– Большая? – подсказал Бобадилья.
– Не столько большая, сколько неохватная. Вот, скажем, нетрудно сейчас вскочить на коня и за несколько минут оказаться на улице Мертвых Генералов, чтобы посмотреть, что там да как. Совсем ведь недалеко. Однако же нам не дано постигнуть, что происходит в казармах, не покидая «Выпивохи».
– Плохой пример, – рассмеялся гармост Хорн. – Еще как дано. Ставлю десять против одного, что писарь Ноа Гарр и сержант Тори Тутол приступили к торжественному распитию третьей бутылки вина из тех восьми, что я видел у них под столом. В этом состоянии они обычно спорят, какие барышни красивее – блондинки с голубыми глазами или брюнетки с черными.
– А после четвертой? – поинтересовался Лахандан. – О чем они станут спорить после четвертой?
– Не поверишь – о поэзии.
– Ты прав, не поверю.
– Тори Тутол будет читать стихи собственного сочинения, а писарь – слушать их, плакать и кричать, что он тоже смог бы написать нечто возвышенное, если бы Пантократор не обделил его талантом.
– Всегда приятно знать, что в твоих бедах виноват кто-то другой, – усмехнулся Лахандан. – Я видел сержанта Тутола. Вот уж в ком бы не заподозрил склонности к стихосложению.
– Трудно представить себе, что человек, пишущий про зайчиков на весеннем лужку и белые облачка, столь увлеченно крошил черепа и панцири рыцарей Вольсиния, – произнес падре Бардонеро, попивая вино.
– Кстати, о панцирях и черепах, – заметил Рагана, наклоняясь к Ульриху. – Ты отлично дерешься, но как-то отстраненно. Это хорошо в зале, во время дружеского поединка, но может дорого обойтись на поле боя. Битва взыскует ярости.
– Мне нельзя гневаться, – тихо ответил Ульрих. – Совсем нельзя.
Ноэль хотел было выяснить почему, но его внимание отвлек Лио Бардонеро каким-то пустяковым вопросом.
В этот момент и появился в «Выпивохе» человек с сурком и деревянным лотком на шее.
– Счастливые билетики, – сказал он, напевно растягивая слова. – Благородные господа и прекрасные дамы, загляните в свое будущее. Выберите судьбу по собственному вкусу! Удостоверьтесь, что впереди у вас все будет настолько прекрасно, насколько это вообще возможно на сей грешной земле. Доверьтесь моему помощнику Гауденцию…
И поскольку упитанный Гауденций, отчаянно цепляясь задними лапками за рукав хозяина и вращая куцым толстым хвостиком, повис вниз головой, пытаясь стащить с ближайшего стола какой-то приглянувшийся кусочек, строго его одернул:
– Гауденций, не забывайся! Ты же на работе.
Бобадилья Хорн окинул быстрым взглядом пеструю кучу маленьких кусков пергамента, свернутых в трубочку и перевязанных цветными шнурками либо просто сложенных конвертиками, и вопросил:
– И кому они нужны, эти глупые билетики? Кто станет платить деньги за эту чушь?
Человек, расслышав его слова, обратил к нему печальный взор. В нем сквозила такая стылая вселенская тоска, что, казалось, Бобадилья посмеялся не над жалкими обрезками пергамента, а над душами давно умерших, но бесконечно дорогих лоточнику людей. Невыплаканные слезы стояли в его бездонных голубых глазах, и отчего-то казалось, что это не его слезы, а чужие. Но ведь так не могло быть.
– Никто и не хочет платить за это деньги, – сказал он тихо и горько. – Да и бесплатно охотников не находится. Вы правы, добрый господин, кто захочет?
– Я.
Ульрих поднялся со своего места и подошел к лоточнику, протягивая ему золотой нобль.
– Надеюсь, добрый человек, Гауденция не обидит столь скромная плата за его труд?
Человек широко улыбнулся:
– Напротив, Гауденций безмерно благодарен. Правда? Эй, толстячок, не будь невежей, отвечай, когда с тобой разговаривают благородные господа.
Сурок выбрался ему на плечо, поскальзываясь на гладкой ткани белого балахона, и одобрительно зачмокал. Выглядело это так уморительно, что посетители «Выпивохи» буквально покатились со смеху.
– Ну, подскажи, милое создание, что меня ждет, – попросил Ульрих, почесывая зверьку брюшко, похожее на маленький меховой барабанчик.
– Вы обязательно должны спросить, когда именно ждет, – внезапно вмешался лоточник. – Теперь, пару дней спустя или под конец вашей жизни. Или, быть может, вы предпочитаете узнать свое прошлое?
– В жизни не слышал подобной глупости, – возмутился Бобадилья Хорн. – Зачем мне спрашивать о том, что со мной было? Будто я и сам не знаю.
– А я бы спросил, – сказал Бардонеро. – Только я боюсь.
И принялся копаться в мошне огромной ручищей.
– Забавно. – Герцог пожал плечами. – Ну что, прошлое меня пока что не привлекает, я только-только от него избавился и начал новую жизнь; конец ее тоже мало меня интересует, а то вдруг выяснится что-нибудь чересчур неприятное, и я до самых последних дней буду ждать катастрофы, чем испорчу себе и то счастье, которое мне тоже полагается. Нет, давай-ка, дружок, скажи мне, что ждет меня в самом ближайшем будущем, в двух шагах отсюда.
Сурок глядел на него темными умными глазками и кивал в такт, будто внимал каждому слову. Затем он спрыгнул на лоток и принялся уморительно копаться в пергаментах, пока не выбрал один, откуда-то из самой середины. Он осторожно взял трубочку, перевязанную золотистым шнурком, и, встав на задние лапки, подал ее Де Корбею.
– Смышленая тварюшка, – сказал Бобадилья. – Ну, Герцог, читай вслух. Мы все хотим знать, что говорит предсказание. Может, глядя на тебя, и сами рискнем…
«В двух шагах, за дверью, тебя ждет неожиданность, которая может стать твоим будущим», – звонко прочитал Ульрих.
– Ну что, проверим? – спросил Рагана и шагнул к двери.
Почему-то все присутствующие в «Выпивохе» затаили дыхание, и даже Картахаль повернул голову к выходу, словно могучий хищник, внезапно заинтересовавшийся веселой возней своих детенышей на мелководье.
Ноэль широко распахнул двери и…
…порог кабачка переступила дева, похожая на гессерскую богиню-воительницу Гатор Трехликую.
* * *
Гус Хиттинг вернулся в Эрдабайхе ближе к полудню.
– Я так и знал, что вы приедете, – проворчал Монтекассино, завидев неугомонного чегодайца на пороге своего кабинета.
В комнате пылал камин, а великий магистр, кутаясь в меховую накидку, сидел у самого огня. И начальнику Сумеречной канцелярии показалось, что он бы и в самое пламя сунулся, если бы было возможно.
– Вы плохо себя чувствуете, – сказал он извиняющимся голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Ты чего-то недоговариваешь.
– Если я начну рассказывать тебе о каждой мелочи, ты окончательно расстроишься. А у меня не так много близких людей, чьим душевным спокойствием я дорожу.
– Я и так сплю неспокойно.
– Но все-таки спишь.
* * *
Как только Гай Субейран покинул стены дворца Атри, зиккенгенская принцесса повела себя довольно странно.
Во-первых, она кликнула степенного толстого мажордома и приказала немедленно угомонить суетящихся слуг и перестать изображать бестолковые и шумные приготовления к отъезду. Она велела расставить по прежним местам мебель и посуду, отправить груженную сундуками карету в путь, не дожидаясь хозяйки, а ей – оседлать на конюшне гнедую кобылу. При этом из ее голоса удивительным образом исчезли те визгливые, истерические нотки, которые доводили до бешенства ее сыновей и хварлингского вельможу.
Эдесса Атри ненадолго удалилась в свои покои, а появилась оттуда в костюме всадника, чудесно облегавшем ее по-прежнему стройную фигуру. Герцогиня облачилась в темно-зеленый камзол с золотым шитьем, золотистые рейтузы и высокие сапоги, доходящие до бедра. Ее тонкая талия была перетянута зеленым поясом, на котором болтался легкий меч. Лишь немногие из приближенных рыжеволосой зиккенгенки знали, что он висел там вовсе не для украшения или создания стиля, а мог при случае покинуть ножны. Эдесса Атри великолепно обращалась с холодным оружием. Искусству фехтования ее долго и терпеливо обучал отец, так никогда и не смирившийся с тем, что не имел сына.
Единственную дочь он воспитывал, как воспитывал бы наследника мужского пола, и рано объяснил ей преимущества ее положения.
– Все будут видеть в тебе красивую глупую бабу, – говорил он, с удовольствием наблюдая, как придворный цирюльник укладывает роскошные волосы его дочери в замысловатую прическу. – И не спорь с ними, незачем. Умнее всего ты поступишь, если не станешь открыто демонстрировать свой ум. Тогда тебя никто не станет воспринимать всерьез, а это хоть и обидно, но зато крайне выгодно. От тебя не будут скрывать секреты, при тебе будут обсуждать важные дела. Зевай, помалкивай, делай вид, что ничего не понимаешь и умираешь от скуки, но слушай внимательно. И запоминай все, что тебе однажды может пригодиться. А когда добьешься своего и увенчаешь свой прелестный мраморный лобик венцом хоттогайтских государей, вот тогда и отплатишь всем и каждому, кто насмехался над тобой.
Науку эту принцесса запомнила навсегда и была бесконечно признательна за нее своему жестокому и циничному родителю. Как умел, он все-таки любил ее.
Когда Гай Субейран замыслил совершить дворцовый переворот и избрал ее в качестве того несчастного истуканчика, на которого повалятся все шишки в случае неудачи, она откровенно обрадовалась его предложению. Бедняга думал, что он ловко управляет ею, но на самом деле это зиккенгенская принцесса расчетливо руководила всеми его действиями. Заносчивому хварлингу было невдомек, отчего в ее алькове, наслаждаясь холодным вином после горячих любовных утех, они постоянно говорят только о делах. Ему казалось, она из кожи вон лезет, чтобы казаться умной и, значит, достойной еще большего поклонения. А она осторожно вкладывала в его голову необходимые мысли, нужные слова и верные решения. Она догадывалась, что Субейран без колебания избавится от нее, как только получит желаемое, но твердо знала, что успеет первой.
Мажордом что-то тревожно болботал, путаясь у нее под ногами. Принцесса подняла на него удивленный взгляд – она начисто забыла о том, что он находится рядом. Она уже поставила ногу в стремя и готовилась вскочить в седло, когда он умоляюще схватил ее за полу алого, подбитого золотым шелком плаща.
– Что вам еще, Тарри? – недовольно спросила она.
Мажордом снова сбивчиво заговорил, сложив пухлые ручки дощечкой. Наконец она поняла, что он просит ее не выезжать из замка в одиночку, а взять с собой стражников или слуг. А лучше и тех и других.
– Не беспокойтесь обо мне, – произнесла она милостиво. – Я еду не одна. У меня будет сопровождающий.
И, не обращая более внимания на робкие протесты толстяка, выехала с подворья.
Путь был неблизкий, но она даже радовалась этому. Зато можно всласть помечтать. Зиккенгенская принцесса уже и не помнила, когда она мечтала в последний раз. Возможно, что и никогда. Отец не одобрял подобной слабости, твердя, что у человека должна быть ясная цель в жизни и нельзя затуманивать рассудок ни вином, ни бесцельными мыслями.
– Воздушные замки не защитят от врагов; вымышленные рыцари не пойдут за тебя в сражение; придуманное королевство умрет вместе с тобой.
Сорок пять лет она считала, что он прав. И только теперь поняла, что и в царстве грез есть своя прелесть и своя сила. Эту истину ей открыла влюбленность. Эдесса Атри потеряла голову от мужчины первый раз в жизни, и это состояние пугало ее, но в то же самое время доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие.
Его объятия возбуждали ее гораздо больше, чем ласки дюка Субейрана и бесчисленной армии забытых уже любовников, не говоря о покойном супруге, который ужасно гордился тремя сыновьями и так никогда и не узнал, что не оставил после себя потомства. Его поцелуи обжигали невыносимым холодом, и она жалась к нему в поисках тепла и защиты. Он был силен, сильнее всех, кого она знала, даже ее отца, – телом и духом. Он был смел, как может быть смелым тот, кто не раз получал доказательства собственного могущества. Он был прекрасен, как совершеннейшее в своем роде творение. Принцесса могла часами рассматривать его вытянутое лицо с высокими скулами и тонкими губами, голубоватые веки и раскосые, вздернутые к вискам желтые глаза василиска.
Когда Эдесса Атри закрывала глаза и замирала, тесно прижимаясь к любовнику, вся трепеща от страсти, ей казалось, что она обнимает мраморное, могучее, идеально сложенное тело Фрагга Монтекассино; и эта мысль доставляла ей столь сильное наслаждение, что она рычала от восторга.
* * *
Просторный зал «Выпивохи» огласился громкими огорченными возгласами.
– Ну, это уже не смешно, – прогудел широкоплечий воин с внушительным брюшком, вставая из-за стола. – Картахаль снова выиграл. Я спустил ему половину своего месячного жалованья.
– Только не вздумай отыгрываться, Мурли, – предупредил его другой, высокий, худощавый, в синем нарядном камзоле и дорогих синих же сапогах, уже забрызганных не то вином, не то соусом. – А то останешься на бобах. Лу Кастель всегда выигрывает – что в карты, что в кости. Это так же верно, как и то, что солнце встанет завтра утром.
– И что особенно обидно – не мухлюет, – горестно вздохнул веснушчатый коротышка, известный завсегдатаям кабачка под именем Хвостатый Этико, поскольку любой его пояс неизменно украшал сзади последний сегмент шипастого хвоста теймури. Этико утверждал, что отрезал его от собственноручно уничтоженного хищника, остальные полагали, что ему просто повезло натолкнуться на дохлую тварь в лесу. – Мухлевал бы, так хоть на поединок вызвать можно…
Окружающие воззрились на него с тревогой, но, обнаружив, что Хвостатый сохраняет равновесие по той лишь причине, что вовремя прилепился к столбу с цепкостью морской ракушки, путешествующей на днище корабля, и тоскливо заглядывает в почти пустой кувшин эля, успокоились. Идея вызвать на поединок Картахаля могла прийти только в голову такого вот в зюзю пьяного фантазера, отъявленного безумца, либо человека, свалившегося с облака минуту назад и еще ничего не слыхавшего о когорте Созидателей и ее отважном командире.
Зеваки и сочувствующие, плотным кольцом окружившие стол с игроками, вытянули шеи и издали единодушный не то жалобный стон, не то завистливый вопль, когда Лу Кастель широким жестом сгреб со стола кучу серебряных леров, в которой заманчиво сверкали редкие золотые нобли, и они посыпались в его кожаный кошель, словно рыба из невода, сталкиваясь, подпрыгивая и радуя ухо чудесным нежным звоном.
– Это ему так везет в игре, потому что не везет в любви, – авторитетно высказался какой-то прыщавый юнец.
Лорна Дью, прелестная, как молодая нимфа, в кружевном голубом чепце и розовом платье с голубыми кружевами по вороту, рукавам и подолу, принесла Картахалю высокий хрустальный стакан, полный марьяги. Она улыбалась ему так, словно не было вокруг толпы посетителей, словно не суетились слуги, разнося оловянные блюда с дымящимся жарким, источающим пряный запах соуса и специй, и кружки с элем. Она никого не видела, кроме него, и даже не стеснялась этого.
– Если бы мне так не везло, – пробормотал толстяк Мурли, – я бы считал себя счастливейшим из смертных.
– То ты, а то Картахаль, – выдал Этико очередной образчик своих умозаключений, плавно сползая по столбу на дощатый пол. Примечательно при этом, что речь его оставалась четкой и связной, как у абсолютно трезвого. – Кто-нибудь, – попросил он, – поставьте меня поустойчивее. Не видите, что ли, – выпившему человеку нужно опереться на дружеское плечо.
– Это – Лорна Дью, хозяйка данного заведения, – пояснил Лио Бардонеро троим рыцарям, с которыми они с гармостом Хорном делили сейчас стол, уставленный аппетитными закусками и бутылками с вином. – Она любит Картахаля. Уже давно.
– А он ее? – спросил Ульрих, вглядываясь в красивое и печальное лицо молодой женщины.
– А он ее нет. Он любит Бунда-Хума.
– Ты это всерьез? – уточнил Ноэль.
Их уже познакомили с главной достопримечательностью и старожилом когорты – славным барабаном Бунда-Хумом. Описывая его приключения, Бобадилья Хорн уложился в рекордные полчаса.
– Как тебе сказать, – протянул Бардонеро, задумчиво поглаживая свой клевец. – Разумеется, я не в том смысле, что командир Лу Кастель – какой-нибудь извращенец и бедный барабан вызывает у него вспышки дикой страсти. Просто это единственное, чем он теперь по-настоящему дорожит.
– А нас в упор не видит, – обиженно прибавил Бобадилья Хорн.
– Не слушайте его, – велел Бардонеро. – В нем говорит не изжитая до конца обида. Доля истины в его словах, конечно, есть, но это всего лишь часть правды. А всю правду человеку не дано узнать, потому что она такая…
– Большая? – подсказал Бобадилья.
– Не столько большая, сколько неохватная. Вот, скажем, нетрудно сейчас вскочить на коня и за несколько минут оказаться на улице Мертвых Генералов, чтобы посмотреть, что там да как. Совсем ведь недалеко. Однако же нам не дано постигнуть, что происходит в казармах, не покидая «Выпивохи».
– Плохой пример, – рассмеялся гармост Хорн. – Еще как дано. Ставлю десять против одного, что писарь Ноа Гарр и сержант Тори Тутол приступили к торжественному распитию третьей бутылки вина из тех восьми, что я видел у них под столом. В этом состоянии они обычно спорят, какие барышни красивее – блондинки с голубыми глазами или брюнетки с черными.
– А после четвертой? – поинтересовался Лахандан. – О чем они станут спорить после четвертой?
– Не поверишь – о поэзии.
– Ты прав, не поверю.
– Тори Тутол будет читать стихи собственного сочинения, а писарь – слушать их, плакать и кричать, что он тоже смог бы написать нечто возвышенное, если бы Пантократор не обделил его талантом.
– Всегда приятно знать, что в твоих бедах виноват кто-то другой, – усмехнулся Лахандан. – Я видел сержанта Тутола. Вот уж в ком бы не заподозрил склонности к стихосложению.
– Трудно представить себе, что человек, пишущий про зайчиков на весеннем лужку и белые облачка, столь увлеченно крошил черепа и панцири рыцарей Вольсиния, – произнес падре Бардонеро, попивая вино.
– Кстати, о панцирях и черепах, – заметил Рагана, наклоняясь к Ульриху. – Ты отлично дерешься, но как-то отстраненно. Это хорошо в зале, во время дружеского поединка, но может дорого обойтись на поле боя. Битва взыскует ярости.
– Мне нельзя гневаться, – тихо ответил Ульрих. – Совсем нельзя.
Ноэль хотел было выяснить почему, но его внимание отвлек Лио Бардонеро каким-то пустяковым вопросом.
В этот момент и появился в «Выпивохе» человек с сурком и деревянным лотком на шее.
– Счастливые билетики, – сказал он, напевно растягивая слова. – Благородные господа и прекрасные дамы, загляните в свое будущее. Выберите судьбу по собственному вкусу! Удостоверьтесь, что впереди у вас все будет настолько прекрасно, насколько это вообще возможно на сей грешной земле. Доверьтесь моему помощнику Гауденцию…
И поскольку упитанный Гауденций, отчаянно цепляясь задними лапками за рукав хозяина и вращая куцым толстым хвостиком, повис вниз головой, пытаясь стащить с ближайшего стола какой-то приглянувшийся кусочек, строго его одернул:
– Гауденций, не забывайся! Ты же на работе.
Бобадилья Хорн окинул быстрым взглядом пеструю кучу маленьких кусков пергамента, свернутых в трубочку и перевязанных цветными шнурками либо просто сложенных конвертиками, и вопросил:
– И кому они нужны, эти глупые билетики? Кто станет платить деньги за эту чушь?
Человек, расслышав его слова, обратил к нему печальный взор. В нем сквозила такая стылая вселенская тоска, что, казалось, Бобадилья посмеялся не над жалкими обрезками пергамента, а над душами давно умерших, но бесконечно дорогих лоточнику людей. Невыплаканные слезы стояли в его бездонных голубых глазах, и отчего-то казалось, что это не его слезы, а чужие. Но ведь так не могло быть.
– Никто и не хочет платить за это деньги, – сказал он тихо и горько. – Да и бесплатно охотников не находится. Вы правы, добрый господин, кто захочет?
– Я.
Ульрих поднялся со своего места и подошел к лоточнику, протягивая ему золотой нобль.
– Надеюсь, добрый человек, Гауденция не обидит столь скромная плата за его труд?
Человек широко улыбнулся:
– Напротив, Гауденций безмерно благодарен. Правда? Эй, толстячок, не будь невежей, отвечай, когда с тобой разговаривают благородные господа.
Сурок выбрался ему на плечо, поскальзываясь на гладкой ткани белого балахона, и одобрительно зачмокал. Выглядело это так уморительно, что посетители «Выпивохи» буквально покатились со смеху.
– Ну, подскажи, милое создание, что меня ждет, – попросил Ульрих, почесывая зверьку брюшко, похожее на маленький меховой барабанчик.
– Вы обязательно должны спросить, когда именно ждет, – внезапно вмешался лоточник. – Теперь, пару дней спустя или под конец вашей жизни. Или, быть может, вы предпочитаете узнать свое прошлое?
– В жизни не слышал подобной глупости, – возмутился Бобадилья Хорн. – Зачем мне спрашивать о том, что со мной было? Будто я и сам не знаю.
– А я бы спросил, – сказал Бардонеро. – Только я боюсь.
И принялся копаться в мошне огромной ручищей.
– Забавно. – Герцог пожал плечами. – Ну что, прошлое меня пока что не привлекает, я только-только от него избавился и начал новую жизнь; конец ее тоже мало меня интересует, а то вдруг выяснится что-нибудь чересчур неприятное, и я до самых последних дней буду ждать катастрофы, чем испорчу себе и то счастье, которое мне тоже полагается. Нет, давай-ка, дружок, скажи мне, что ждет меня в самом ближайшем будущем, в двух шагах отсюда.
Сурок глядел на него темными умными глазками и кивал в такт, будто внимал каждому слову. Затем он спрыгнул на лоток и принялся уморительно копаться в пергаментах, пока не выбрал один, откуда-то из самой середины. Он осторожно взял трубочку, перевязанную золотистым шнурком, и, встав на задние лапки, подал ее Де Корбею.
– Смышленая тварюшка, – сказал Бобадилья. – Ну, Герцог, читай вслух. Мы все хотим знать, что говорит предсказание. Может, глядя на тебя, и сами рискнем…
«В двух шагах, за дверью, тебя ждет неожиданность, которая может стать твоим будущим», – звонко прочитал Ульрих.
– Ну что, проверим? – спросил Рагана и шагнул к двери.
Почему-то все присутствующие в «Выпивохе» затаили дыхание, и даже Картахаль повернул голову к выходу, словно могучий хищник, внезапно заинтересовавшийся веселой возней своих детенышей на мелководье.
Ноэль широко распахнул двери и…
…порог кабачка переступила дева, похожая на гессерскую богиню-воительницу Гатор Трехликую.
* * *
Гус Хиттинг вернулся в Эрдабайхе ближе к полудню.
– Я так и знал, что вы приедете, – проворчал Монтекассино, завидев неугомонного чегодайца на пороге своего кабинета.
В комнате пылал камин, а великий магистр, кутаясь в меховую накидку, сидел у самого огня. И начальнику Сумеречной канцелярии показалось, что он бы и в самое пламя сунулся, если бы было возможно.
– Вы плохо себя чувствуете, – сказал он извиняющимся голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41