И на носу его мерцает ярко-голубая Шанашайда, похожая на лютик на небесном поле.
Опуская налитые свинцовой тяжестью веки, он улыбнулся ей, как старой знакомой.
* * *
Варвары собрали немногочисленные доспехи и оружие защитников Тогутила.
Осиротевшую Ритту с трепетом положили к ногам вождя; а мешок с игрушками, вырезанными из дерева, вызвал неожиданно большой интерес.
Огромные, косматые, покрытые кровью и копотью воины бережно брали их в руки, крутили во все стороны и восторженно цокали языками. Они разбирали их с детской радостью, бережно пряча в меховые седельные сумки: кошек, сусликов, собак, рыцарей, птиц и лошадок. И их суровые, раскрашенные алой краской лица будто освещались изнутри.
Жизнь – странная штука.
Каждый из убийц теперь бережно хранил кусочек души гармоста Руа Салора.
* * *
Бобадилья Хорн всегда мечтал о воинской карьере, как иные юноши мечтают о любви прекраснейшей из женщин.
Когда другие мальчишки еще только играли в войну, он посвящал все свое время изнурительным тренировкам и со временем стал настоящим атлетом и прекрасным бойцом. Отец его всячески поощрял, полагая, что славный герб Хорнов заслуживает чести быть выбитым на щите полемарха Охриды, и прочил Бобадилье великую судьбу. Он возлагал на него все свои надежды, тем более что старшего сына – как он сам нередко говорил – потерял безвозвратно.
Барон Хорн, как и поколения его воинственных предков, чтил древних богов. Он больше верил в кровожадного и неистового Ингельгейма, нежели в Пантократора, чье присутствие никак не обозначалось в обычной человеческой жизни. И то, что его надежда и гордость, Риардон, решил посвятить себя служению этому странному богу, повергло его в отчаяние и ярость. Он отрекся от старшего сына, навсегда запретив ему появляться в родительском доме. Но это не заставило Риардона изменить свое решение. Он стремительно продвигался вверх по иерархической лестнице в ордене гро-вантаров, а его младший брат между тем добивался высокой чести быть принятым в когорту Созидателей.
Напрасно Мэдчен, баронесса Хорн, умоляла супруга, чтобы он отговорил младшего, любимого сына от этого опрометчивого поступка. Да, в случае успеха его ждали успех, слава, воинские звания и деньги, что тоже немаловажно. Но, скорее всего, его, как и сотни других молодых рыцарей, постигнет совсем иная участь. Неужели, кричала она, ломая руки и ползая перед непреклонным супругом по холодным каменным плитам оружейной, он желает всю оставшуюся жизнь оплакивать Бобадилью?! Или он думает, что красноглазый Ингельгейм убережет их дитя на поле брани? Напрасно! Чем их сын отличается от тысяч и десятков тысяч ему подобных, которых пожрал зловещий бог войны? И разве он хочет, чтобы она, простоволосая и в черных одеждах, постаревшая от горя и посеревшая от слез, бродила в толпе других безутешных матерей по полю битвы в поисках своего сына?
Но ни слезы, ни просьбы матери не остановили Бобадилью, и он добился своего, в двадцать с лишним вступив, наконец, в когорту Созидателей. А в двадцать пять получил бронзовый наплечник гармоста Руа Салора, сосланного в Тогутил на три года за поединок, закончившийся гибелью знатного вауга, с которым они поспорили из-за какой-то мелочи.
Своего командира, Картахаля, Бобадилья Хорн любил не меньше, чем его брат Риардон – великого магистра Монтекассино. Но если последнему суровый мавайен заменил и мать, и отца, то Картахаль совершенно не замечал молодого сержанта. Тот из кожи вон лез, чтобы доказать командиру, что он достоин его дружбы, однако тот по-прежнему дружил с барабаном Бунда-Хумом, а Бобадилью разве что замечал. Впрочем, приблизительно так же он относился и к новому котарбинскому священнику, который был приписан к когорте.
Зато Лио Бардонеро и Бобадилья Хорн быстро нашли общий язык и сдружились.
Со временем, побывав в нескольких сражениях, пройдя вместе короткую, но трудную войну с мятежниками на Валапаганах, они поняли, отчего так скуп на проявления чувств – да и на сами чувства – доблестный Картахаль.
Он проявлял чудеса храбрости, он всегда и везде был первым, будто нарочно искал смерти – нет, не для того, чтобы умереть, но чтобы заглянуть ей в глаза и, вероятно, что-то понять. Или чтобы искупить какой-то давний грех либо ошибку. Но по странному стечению обстоятельств, если Картахаль гонялся за смертью, то она от него убегала. Она упорно обходила его стороной, так что в когорте всерьез верили в то, что он заговоренный.
Удача его представлялась невероятной: редкие небольшие царапины получал он изредка в бою, но никогда не бывал серьезно ранен. И когда сальпинги трубили общий сбор и под разорванным и окровавленным голубым знаменем Альгаррода собирались потрепанные остатки когорты, над полем звучал его хриплый, сорванный в схватке голос:
– Ищу Созидателей! Ищу Созидателей!!!
И потом, превозмогая смертельную усталость, бродил он по полю до темноты, а иногда и в темноте, освещая себе дорогу факелом, без устали помогая лекарям отыскивать и выносить раненых, раздавая воду и сладкие корешки игорота, который вызывал блаженное забытье и усмирял боль.
Бобадилье казалось, что среди сотен раненых и убитых Созидателей он ищет кого-то одного.
Гармосту Хорну понравился сегодняшний новобранец, Ноэль Рагана. И он вдруг подумал, что будет жалко и тоскливо на душе, если его убьют. Он представил себе, как станет бродить вместе с Картахалем, разыскивая этого Рагану, до которого ему, в общем-то, нет никакого дела, и понял (эта мысль пришла внезапно, как озарение), отчего командир никогда не спрашивает имен своих рыцарей.
Они для него все – Созидатели.
Бобадилья Хорн так не умел и больше всего на свете боялся, что однажды сумеет…
* * *
У танцующих в тронном зале придворных сложилось впечатление, что в центр стола, за которым Могадор Первый принимал своих приближенных, ударила молния.
В том, что Гус Хиттинг способен взвизгнуть от удивления, не теряя при этом невозмутимого выражения смуглого лица, не сомневался никто. Но что храбрый полемарх может подскочить в своем кресле вершка на два вверх, как девица, которой сунули под нос дохлую крысу, не приходило в голову даже самому отпетому фантазеру.
– Какая ересь! – воскликнул он трагическим шепотом. – Как вы ее повторяете?
И с печальной укоризной взглянул на старого логофета.
– Повторяю, дитя мое, ибо такова правда, – вздохнул Берголомо. – О том же свидетельствуют тайные записи Алкуина, а сомневаться в честности основателя котарбинской церкви я не имею ни права, ни оснований.
– Ладно, – быстро сказал сообразительный чегодаец. – Пускай будет так: не добро и зло, не бог и нечистый дух, а отец и сын. И такое случается, причем часто, даже в очень приличных семьях. Что с того, я вас спрашиваю?
– Как – что?!! – снова взвился Де Геррен.
– Генерал, вы привлекаете слишком много внимания, – мягко заметил Могадор.
– Не каждый день услышишь такую новость, – пробормотал полемарх и, чтобы как-то себя занять, накинулся на свиную ножку, фаршированную сливами и орехами.
– Новость, конечно, необычайная, чтобы не сказать больше, – согласился Хиттинг. – Однако практически она не может принести большого вреда. Об этом никто не знает, верно? Вот пусть и не знают дальше, а мы постараемся сохранить тайну, которая стала нам известна, хотя-я…
– Что вы имеете в виду, говоря это протяжное «хотя»? – подозрительно уточнил Монтекассино. – Какая еще каверза созрела в вашей мудрой голове?
– Хотя я не верю, что на протяжении стольких веков котарбинская церковь, я уже не говорю про рыцарей Эрдабайхе, напускала такую атмосферу таинственности из-за единственной еретической либо чересчур сложной для простых верующих семейной истории. Нет? Я не прав?
В подобных случаях Фрагг Монтекассино с восхищением восклицал: «Ох и подлец! Ведь экий же подлец, собака!» – имея в виду исключительно похвалу. Но тут он удержал себя от подобного изъявления чувств, ибо понимал, что это приведет к очередному туру несвоевременных и к тому же совершенно бесполезных переговоров с начальником Сумеречной канцелярии.
– В начале этого века пророчества Печального короля внезапно стали сбываться, – сказал он просто. – Самые безумные, самые невероятные, самые бредовые – они сбывались одно за другим. Причем сперва находилась книга, или рукопись, или те самые жалкие обрывки пергамента, а после случалось то, что было в них написано. Те мистические тайны, в которые мы были посвящены веками, лишь в редких случаях напрямую касались нашей повседневной, обыденной жизни – с бесконечной борьбой с монстрами, с интригами и заговорами, о которых вспомнил барон Хиттинг. И вдруг, в одночасье, все перевернулось. Мы словно прозрели и впервые увидели, что на самом деле происходит вокруг нас.
* * *
Лорна поставила перед Картахалем праздничный ужин и осталась стоять рядом, – может, он закажет еще вина или захочет ее знаменитых пирожков со сладким повидлом; а может, пригласит ее сесть, и они будут рядом, – пусть недолго, но и то счастье.
На ней сегодня самое нарядное платье – синее, под цвет глаз, с открытым воротником, пышными рукавами и многослойной юбкой. В ложбинке груди заманчивой капелькой поблескивает дорогой жемчужный кулон на витом серебряном шнурке. Она подвела глаза сурьмой и намазала губы сладковатой тягучей розовой помадой из маленькой золотой коробочки: хатанский купец, просивший за нее большие деньги, уверял, что она творит чудеса и любой мужчина воспылает желанием приникнуть к устам, покрытым его чудодейственной смесью.
И он даже не наврал. Каждый второй посетитель «Выпивохи» вслух замечал, что сегодня прелестная хозяюшка вдвое краше против обычного, и лез целоваться.
Только Картахаль сидел безучастно.
И во внезапном приливе обиды и злости Лорна подумала, что однажды возьмет на кухне длинный нож, которым повара разделывают свежую рыбу, пойдет в казарму и изрежет проклятый барабан на мелкие кусочки. А что не сможет изрезать, разобьет.
Барабан, тот самый огромный инструмент, который всегда вывозили на поле боя, чтобы он своим мерным стуком воодушевлял Созидателей на битву, звали Бунда-Хум. Всем новобранцам, без исключения, отчего-то казалось, что он говорит «бун-да-хум, бун-да-хум, бун-да-хум», когда тяжелые била охаживают его кожаные бока.
Он служил в когорте Созидателей чуть ли не целый век. Его чинили после каждой битвы, латали, перетягивали кожу и снова отправляли в сражение. Воины менялись, человеческие лица мелькали, сливаясь в одно, а он оставался прежним. Он был единственным из всех, кто непременно выживет, кого не придется оплакивать, празднуя победу и подсчитывая горькие потери. Он не оставит в одиночестве, тоске и растерянности; он не подарит чувства вечной вины и невозможности эту вину искупить. Его не придется хоронить и после ходить на могилу, все сильнее зарастающую дикими растениями. Он всегда будет рядом – до и после боя, к нему можно привалиться спиной, прижаться и почувствовать себя в безопасности.
Картахаль не видел смысла сближаться с товарищами по оружию – ни с равными, ни с подчиненными. Чем они лучше, чем отважнее и честнее, тем скорее постигнет их судьба Лейфорта. А если они к тому же разумны и удачливы, то при первой же возможности оставят когорту и подадутся на службу в орден, либо получат офицерское звание и отправятся командовать собственным отрядом. В любом случае ему суждено снова пережить горечь утраты.
За семь лет, минувших со дня Торогайского сражения, только он не покинул когорту Созидателей, дослужившись от рядового гермагора до командира. Он, да еще славный Бунда-Хум.
Вот почему, придирчиво выбрав его из всех окружающих, Картахаль дружил с барабаном. Он поместил в него всю свою горячую привязанность, преданность, нежность и теплоту, на какие только был способен.
Лорне не досталось ни капли.
* * *
Придворные старательно и притом совершенно искренне выполняли приказ его величества – веселиться. Музыка и смех не умолкали ни на минуту. Танцующие пары кружились по всему залу. И королевский стол, за которым шла тихая беседа, выглядел одиноким островком в океане.
Подали третью перемену блюд – морских тварей, приготовленных на открытом огне, щедро политых винным соусом и приправленных чесноком. Они выглядели так аппетитно, что, невзирая на тяжелый разговор, все взяли себе по кусочку и какое-то время тщательно пережевывали еду, скрываясь за этим сложным и важным занятием от насущных проблем, а также выигрывая драгоценные минуты на размышление.
Риардон Хорн молчал – не в его чинах вмешиваться в бурные перепалки высокопоставленных особ. Но внимательно наблюдал за ними, подмечая каждую мелочь, как учил его Фрагг Монтекассино.
Сам великий магистр спокоен и сосредоточен. Он уже пересек незримую черту, и отступать ему некуда, а это, как ни странно, всегда облегчает душу. Нет места изнурительным душевным метаниям, колебаниям и сомнениям. Остается только идти вперед, к намеченной цели, а это опытный боец Монтекассино умеет лучше всего.
Его янтарные глаза сверкали злым весельем, как в яростном сражении, – посмотрим, кто кого!
Гус Хиттинг уже справился с первым недоумением и теперь вычисляет причины и следствия. Он великолепный стратег, и если бы не абсолютное его бескорыстие и беззаветная преданность – преданность, на какую способны только собаки, варвары и один безумный чегодаец, он бы мог испортить много крови и гро-вантарам, и котарбинцам, и королю.
Де Геррен явно потрясен. Конечно, он всегда знал, что рыцари Эрдабайхе отличаются от простых смертных неким тайным знанием, но не предполагал, что такое знание поколеблет сами основы. Он никогда не претендовал на подобную степень посвященности – ему вполне хватало собственной службы. Однако тем и хорош полемарх Охриды, что на него всегда можно положиться. Он будет зол на тебя, разгневается, предаст анафеме и не пожелает видеть и слышать, но ты будешь наверняка знать, что твоя спина надежно защищена. Пока он жив, те, кому он служит, в безопасности.
Могадор на удивление спокоен. То ли сказывается королевское воспитание, то ли он давно подозревал что-то подобное – ведь и в королевском дворце существуют секретные архивы, да и Сумеречная канцелярия не зря работает круглые сутки, и по ночам в окошках черного приземистого здания, стоящего над Аньяном, светятся десятки окон.
Государь внимательно слушает, по своему обыкновению складывая из шелковой салфетки то пышный цветок, то человечка, то собачью голову. Глядя на то, с какой ловкостью двигаются его длинные тонкие пальцы, унизанные перстнями, Риардон думает, что из короля – не родись он королем – вышел бы чудесный музыкант, ювелир или вор.
А добрый логофет смотрит на всех взглядом, полным жалости и сострадания. Ему уже известно, что ждет их дальше; он всем сердцем желал бы уберечь их от боли, горя и грядущих несчастий, но это не в его власти; и падре Берголомо чувствует себя виноватым в том, что не может помочь.
– Он был сыном Пантократора, – говорил между тем Монтекассино, – плоть от плоти и кровь от крови. Ему ведомо страдание, жалость – и любовь. Просто он надолго забыл об этом. Но пророчество гласит, что однажды его ледяное сердце оттает, оживет, и Абарбанель снова изведает сие удивительное чувство. От этой любви у него родится сын…
– Стоп, – сказал въедливый начальник Сумеречной канцелярии, – насколько мне известно, дети рождаются не у отцов, а у матерей. И пока этот способ еще никто не отменял. Отсюда вопрос: кто счастливая мать?
– Если бы мы это знали, – отвечал ему мавайен, – все остальное не имело бы такого значения. Но Печальный король не проронил по этому поводу ни словечка. По вполне понятным причинам я не имею возможности обратиться с этим вопросом к отцу. Я могу продолжать?
– Да, да, пожалуйста.
– Так вот, родится сын. И этому несчастному мальчику уготована страшная и трагическая судьба.
– Странно слышать, друг мой, что вы называете сына Абарбанеля «несчастным мальчиком», – сказал король, складывая из салфетки голову, увенчанную странным рогатым убором.
– Не хотел бы я оказаться на его месте, – признался Монтекассино. – От рождения быть предназначенным на заклание, не иметь права на собственную судьбу, потому что она уже тысячу лет назад кем-то предопределена… А может, и не тысячу, а гораздо больше… Отвечать за грехи отца – увольте, господа.
– Позвольте я поясню суть проблемы, – осторожно вмешался падре Берголомо. – Официальная церковь привыкла считать, что злой дух Абарбанель лишен как души, так и возможности создавать одушевленных тварей. И до сих пор эти предположения полностью подтверждались фактами. А сила неодушевленных чудовищ хоть и огромна, но ограниченна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Опуская налитые свинцовой тяжестью веки, он улыбнулся ей, как старой знакомой.
* * *
Варвары собрали немногочисленные доспехи и оружие защитников Тогутила.
Осиротевшую Ритту с трепетом положили к ногам вождя; а мешок с игрушками, вырезанными из дерева, вызвал неожиданно большой интерес.
Огромные, косматые, покрытые кровью и копотью воины бережно брали их в руки, крутили во все стороны и восторженно цокали языками. Они разбирали их с детской радостью, бережно пряча в меховые седельные сумки: кошек, сусликов, собак, рыцарей, птиц и лошадок. И их суровые, раскрашенные алой краской лица будто освещались изнутри.
Жизнь – странная штука.
Каждый из убийц теперь бережно хранил кусочек души гармоста Руа Салора.
* * *
Бобадилья Хорн всегда мечтал о воинской карьере, как иные юноши мечтают о любви прекраснейшей из женщин.
Когда другие мальчишки еще только играли в войну, он посвящал все свое время изнурительным тренировкам и со временем стал настоящим атлетом и прекрасным бойцом. Отец его всячески поощрял, полагая, что славный герб Хорнов заслуживает чести быть выбитым на щите полемарха Охриды, и прочил Бобадилье великую судьбу. Он возлагал на него все свои надежды, тем более что старшего сына – как он сам нередко говорил – потерял безвозвратно.
Барон Хорн, как и поколения его воинственных предков, чтил древних богов. Он больше верил в кровожадного и неистового Ингельгейма, нежели в Пантократора, чье присутствие никак не обозначалось в обычной человеческой жизни. И то, что его надежда и гордость, Риардон, решил посвятить себя служению этому странному богу, повергло его в отчаяние и ярость. Он отрекся от старшего сына, навсегда запретив ему появляться в родительском доме. Но это не заставило Риардона изменить свое решение. Он стремительно продвигался вверх по иерархической лестнице в ордене гро-вантаров, а его младший брат между тем добивался высокой чести быть принятым в когорту Созидателей.
Напрасно Мэдчен, баронесса Хорн, умоляла супруга, чтобы он отговорил младшего, любимого сына от этого опрометчивого поступка. Да, в случае успеха его ждали успех, слава, воинские звания и деньги, что тоже немаловажно. Но, скорее всего, его, как и сотни других молодых рыцарей, постигнет совсем иная участь. Неужели, кричала она, ломая руки и ползая перед непреклонным супругом по холодным каменным плитам оружейной, он желает всю оставшуюся жизнь оплакивать Бобадилью?! Или он думает, что красноглазый Ингельгейм убережет их дитя на поле брани? Напрасно! Чем их сын отличается от тысяч и десятков тысяч ему подобных, которых пожрал зловещий бог войны? И разве он хочет, чтобы она, простоволосая и в черных одеждах, постаревшая от горя и посеревшая от слез, бродила в толпе других безутешных матерей по полю битвы в поисках своего сына?
Но ни слезы, ни просьбы матери не остановили Бобадилью, и он добился своего, в двадцать с лишним вступив, наконец, в когорту Созидателей. А в двадцать пять получил бронзовый наплечник гармоста Руа Салора, сосланного в Тогутил на три года за поединок, закончившийся гибелью знатного вауга, с которым они поспорили из-за какой-то мелочи.
Своего командира, Картахаля, Бобадилья Хорн любил не меньше, чем его брат Риардон – великого магистра Монтекассино. Но если последнему суровый мавайен заменил и мать, и отца, то Картахаль совершенно не замечал молодого сержанта. Тот из кожи вон лез, чтобы доказать командиру, что он достоин его дружбы, однако тот по-прежнему дружил с барабаном Бунда-Хумом, а Бобадилью разве что замечал. Впрочем, приблизительно так же он относился и к новому котарбинскому священнику, который был приписан к когорте.
Зато Лио Бардонеро и Бобадилья Хорн быстро нашли общий язык и сдружились.
Со временем, побывав в нескольких сражениях, пройдя вместе короткую, но трудную войну с мятежниками на Валапаганах, они поняли, отчего так скуп на проявления чувств – да и на сами чувства – доблестный Картахаль.
Он проявлял чудеса храбрости, он всегда и везде был первым, будто нарочно искал смерти – нет, не для того, чтобы умереть, но чтобы заглянуть ей в глаза и, вероятно, что-то понять. Или чтобы искупить какой-то давний грех либо ошибку. Но по странному стечению обстоятельств, если Картахаль гонялся за смертью, то она от него убегала. Она упорно обходила его стороной, так что в когорте всерьез верили в то, что он заговоренный.
Удача его представлялась невероятной: редкие небольшие царапины получал он изредка в бою, но никогда не бывал серьезно ранен. И когда сальпинги трубили общий сбор и под разорванным и окровавленным голубым знаменем Альгаррода собирались потрепанные остатки когорты, над полем звучал его хриплый, сорванный в схватке голос:
– Ищу Созидателей! Ищу Созидателей!!!
И потом, превозмогая смертельную усталость, бродил он по полю до темноты, а иногда и в темноте, освещая себе дорогу факелом, без устали помогая лекарям отыскивать и выносить раненых, раздавая воду и сладкие корешки игорота, который вызывал блаженное забытье и усмирял боль.
Бобадилье казалось, что среди сотен раненых и убитых Созидателей он ищет кого-то одного.
Гармосту Хорну понравился сегодняшний новобранец, Ноэль Рагана. И он вдруг подумал, что будет жалко и тоскливо на душе, если его убьют. Он представил себе, как станет бродить вместе с Картахалем, разыскивая этого Рагану, до которого ему, в общем-то, нет никакого дела, и понял (эта мысль пришла внезапно, как озарение), отчего командир никогда не спрашивает имен своих рыцарей.
Они для него все – Созидатели.
Бобадилья Хорн так не умел и больше всего на свете боялся, что однажды сумеет…
* * *
У танцующих в тронном зале придворных сложилось впечатление, что в центр стола, за которым Могадор Первый принимал своих приближенных, ударила молния.
В том, что Гус Хиттинг способен взвизгнуть от удивления, не теряя при этом невозмутимого выражения смуглого лица, не сомневался никто. Но что храбрый полемарх может подскочить в своем кресле вершка на два вверх, как девица, которой сунули под нос дохлую крысу, не приходило в голову даже самому отпетому фантазеру.
– Какая ересь! – воскликнул он трагическим шепотом. – Как вы ее повторяете?
И с печальной укоризной взглянул на старого логофета.
– Повторяю, дитя мое, ибо такова правда, – вздохнул Берголомо. – О том же свидетельствуют тайные записи Алкуина, а сомневаться в честности основателя котарбинской церкви я не имею ни права, ни оснований.
– Ладно, – быстро сказал сообразительный чегодаец. – Пускай будет так: не добро и зло, не бог и нечистый дух, а отец и сын. И такое случается, причем часто, даже в очень приличных семьях. Что с того, я вас спрашиваю?
– Как – что?!! – снова взвился Де Геррен.
– Генерал, вы привлекаете слишком много внимания, – мягко заметил Могадор.
– Не каждый день услышишь такую новость, – пробормотал полемарх и, чтобы как-то себя занять, накинулся на свиную ножку, фаршированную сливами и орехами.
– Новость, конечно, необычайная, чтобы не сказать больше, – согласился Хиттинг. – Однако практически она не может принести большого вреда. Об этом никто не знает, верно? Вот пусть и не знают дальше, а мы постараемся сохранить тайну, которая стала нам известна, хотя-я…
– Что вы имеете в виду, говоря это протяжное «хотя»? – подозрительно уточнил Монтекассино. – Какая еще каверза созрела в вашей мудрой голове?
– Хотя я не верю, что на протяжении стольких веков котарбинская церковь, я уже не говорю про рыцарей Эрдабайхе, напускала такую атмосферу таинственности из-за единственной еретической либо чересчур сложной для простых верующих семейной истории. Нет? Я не прав?
В подобных случаях Фрагг Монтекассино с восхищением восклицал: «Ох и подлец! Ведь экий же подлец, собака!» – имея в виду исключительно похвалу. Но тут он удержал себя от подобного изъявления чувств, ибо понимал, что это приведет к очередному туру несвоевременных и к тому же совершенно бесполезных переговоров с начальником Сумеречной канцелярии.
– В начале этого века пророчества Печального короля внезапно стали сбываться, – сказал он просто. – Самые безумные, самые невероятные, самые бредовые – они сбывались одно за другим. Причем сперва находилась книга, или рукопись, или те самые жалкие обрывки пергамента, а после случалось то, что было в них написано. Те мистические тайны, в которые мы были посвящены веками, лишь в редких случаях напрямую касались нашей повседневной, обыденной жизни – с бесконечной борьбой с монстрами, с интригами и заговорами, о которых вспомнил барон Хиттинг. И вдруг, в одночасье, все перевернулось. Мы словно прозрели и впервые увидели, что на самом деле происходит вокруг нас.
* * *
Лорна поставила перед Картахалем праздничный ужин и осталась стоять рядом, – может, он закажет еще вина или захочет ее знаменитых пирожков со сладким повидлом; а может, пригласит ее сесть, и они будут рядом, – пусть недолго, но и то счастье.
На ней сегодня самое нарядное платье – синее, под цвет глаз, с открытым воротником, пышными рукавами и многослойной юбкой. В ложбинке груди заманчивой капелькой поблескивает дорогой жемчужный кулон на витом серебряном шнурке. Она подвела глаза сурьмой и намазала губы сладковатой тягучей розовой помадой из маленькой золотой коробочки: хатанский купец, просивший за нее большие деньги, уверял, что она творит чудеса и любой мужчина воспылает желанием приникнуть к устам, покрытым его чудодейственной смесью.
И он даже не наврал. Каждый второй посетитель «Выпивохи» вслух замечал, что сегодня прелестная хозяюшка вдвое краше против обычного, и лез целоваться.
Только Картахаль сидел безучастно.
И во внезапном приливе обиды и злости Лорна подумала, что однажды возьмет на кухне длинный нож, которым повара разделывают свежую рыбу, пойдет в казарму и изрежет проклятый барабан на мелкие кусочки. А что не сможет изрезать, разобьет.
Барабан, тот самый огромный инструмент, который всегда вывозили на поле боя, чтобы он своим мерным стуком воодушевлял Созидателей на битву, звали Бунда-Хум. Всем новобранцам, без исключения, отчего-то казалось, что он говорит «бун-да-хум, бун-да-хум, бун-да-хум», когда тяжелые била охаживают его кожаные бока.
Он служил в когорте Созидателей чуть ли не целый век. Его чинили после каждой битвы, латали, перетягивали кожу и снова отправляли в сражение. Воины менялись, человеческие лица мелькали, сливаясь в одно, а он оставался прежним. Он был единственным из всех, кто непременно выживет, кого не придется оплакивать, празднуя победу и подсчитывая горькие потери. Он не оставит в одиночестве, тоске и растерянности; он не подарит чувства вечной вины и невозможности эту вину искупить. Его не придется хоронить и после ходить на могилу, все сильнее зарастающую дикими растениями. Он всегда будет рядом – до и после боя, к нему можно привалиться спиной, прижаться и почувствовать себя в безопасности.
Картахаль не видел смысла сближаться с товарищами по оружию – ни с равными, ни с подчиненными. Чем они лучше, чем отважнее и честнее, тем скорее постигнет их судьба Лейфорта. А если они к тому же разумны и удачливы, то при первой же возможности оставят когорту и подадутся на службу в орден, либо получат офицерское звание и отправятся командовать собственным отрядом. В любом случае ему суждено снова пережить горечь утраты.
За семь лет, минувших со дня Торогайского сражения, только он не покинул когорту Созидателей, дослужившись от рядового гермагора до командира. Он, да еще славный Бунда-Хум.
Вот почему, придирчиво выбрав его из всех окружающих, Картахаль дружил с барабаном. Он поместил в него всю свою горячую привязанность, преданность, нежность и теплоту, на какие только был способен.
Лорне не досталось ни капли.
* * *
Придворные старательно и притом совершенно искренне выполняли приказ его величества – веселиться. Музыка и смех не умолкали ни на минуту. Танцующие пары кружились по всему залу. И королевский стол, за которым шла тихая беседа, выглядел одиноким островком в океане.
Подали третью перемену блюд – морских тварей, приготовленных на открытом огне, щедро политых винным соусом и приправленных чесноком. Они выглядели так аппетитно, что, невзирая на тяжелый разговор, все взяли себе по кусочку и какое-то время тщательно пережевывали еду, скрываясь за этим сложным и важным занятием от насущных проблем, а также выигрывая драгоценные минуты на размышление.
Риардон Хорн молчал – не в его чинах вмешиваться в бурные перепалки высокопоставленных особ. Но внимательно наблюдал за ними, подмечая каждую мелочь, как учил его Фрагг Монтекассино.
Сам великий магистр спокоен и сосредоточен. Он уже пересек незримую черту, и отступать ему некуда, а это, как ни странно, всегда облегчает душу. Нет места изнурительным душевным метаниям, колебаниям и сомнениям. Остается только идти вперед, к намеченной цели, а это опытный боец Монтекассино умеет лучше всего.
Его янтарные глаза сверкали злым весельем, как в яростном сражении, – посмотрим, кто кого!
Гус Хиттинг уже справился с первым недоумением и теперь вычисляет причины и следствия. Он великолепный стратег, и если бы не абсолютное его бескорыстие и беззаветная преданность – преданность, на какую способны только собаки, варвары и один безумный чегодаец, он бы мог испортить много крови и гро-вантарам, и котарбинцам, и королю.
Де Геррен явно потрясен. Конечно, он всегда знал, что рыцари Эрдабайхе отличаются от простых смертных неким тайным знанием, но не предполагал, что такое знание поколеблет сами основы. Он никогда не претендовал на подобную степень посвященности – ему вполне хватало собственной службы. Однако тем и хорош полемарх Охриды, что на него всегда можно положиться. Он будет зол на тебя, разгневается, предаст анафеме и не пожелает видеть и слышать, но ты будешь наверняка знать, что твоя спина надежно защищена. Пока он жив, те, кому он служит, в безопасности.
Могадор на удивление спокоен. То ли сказывается королевское воспитание, то ли он давно подозревал что-то подобное – ведь и в королевском дворце существуют секретные архивы, да и Сумеречная канцелярия не зря работает круглые сутки, и по ночам в окошках черного приземистого здания, стоящего над Аньяном, светятся десятки окон.
Государь внимательно слушает, по своему обыкновению складывая из шелковой салфетки то пышный цветок, то человечка, то собачью голову. Глядя на то, с какой ловкостью двигаются его длинные тонкие пальцы, унизанные перстнями, Риардон думает, что из короля – не родись он королем – вышел бы чудесный музыкант, ювелир или вор.
А добрый логофет смотрит на всех взглядом, полным жалости и сострадания. Ему уже известно, что ждет их дальше; он всем сердцем желал бы уберечь их от боли, горя и грядущих несчастий, но это не в его власти; и падре Берголомо чувствует себя виноватым в том, что не может помочь.
– Он был сыном Пантократора, – говорил между тем Монтекассино, – плоть от плоти и кровь от крови. Ему ведомо страдание, жалость – и любовь. Просто он надолго забыл об этом. Но пророчество гласит, что однажды его ледяное сердце оттает, оживет, и Абарбанель снова изведает сие удивительное чувство. От этой любви у него родится сын…
– Стоп, – сказал въедливый начальник Сумеречной канцелярии, – насколько мне известно, дети рождаются не у отцов, а у матерей. И пока этот способ еще никто не отменял. Отсюда вопрос: кто счастливая мать?
– Если бы мы это знали, – отвечал ему мавайен, – все остальное не имело бы такого значения. Но Печальный король не проронил по этому поводу ни словечка. По вполне понятным причинам я не имею возможности обратиться с этим вопросом к отцу. Я могу продолжать?
– Да, да, пожалуйста.
– Так вот, родится сын. И этому несчастному мальчику уготована страшная и трагическая судьба.
– Странно слышать, друг мой, что вы называете сына Абарбанеля «несчастным мальчиком», – сказал король, складывая из салфетки голову, увенчанную странным рогатым убором.
– Не хотел бы я оказаться на его месте, – признался Монтекассино. – От рождения быть предназначенным на заклание, не иметь права на собственную судьбу, потому что она уже тысячу лет назад кем-то предопределена… А может, и не тысячу, а гораздо больше… Отвечать за грехи отца – увольте, господа.
– Позвольте я поясню суть проблемы, – осторожно вмешался падре Берголомо. – Официальная церковь привыкла считать, что злой дух Абарбанель лишен как души, так и возможности создавать одушевленных тварей. И до сих пор эти предположения полностью подтверждались фактами. А сила неодушевленных чудовищ хоть и огромна, но ограниченна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41