.. И о Тахани Рашид я думал не потому, что любил ее, а скорее всего, потому, что искал в этот момент кого-нибудь, на кого можно опереться и постепенно, шаг за шагом вернуться к жизни.
И я ухватился за Амину, как утопающий за спасательный круг. Она совсем не походила ни на Тахани, подругу моей юности, ни на одну из знакомых мне женщин. Сильная, уверенная в себе, талантливая, она ясно понимала, чего хочет, и шла к своей цели упорно и направленно. Такие люди, как правило, и добиваются успеха. И любить она умела, и душевная щедрость в ней была. Но бывала она порой и жестокой, и неуступчивой, ненавидела трусость, двоедушие, презирала слабость... Что ж, ее можно понять. Она всего в жизни добилась сама, собственным трудом и, выбравшись однажды из грязи, не желала увязнуть в ней снова. Да, она умела быть и мягкой, по-настоящему человечной. Но этот железный характер, эта непомерная гордость... Нет, таким, как она, не место среди простых смертных. А уж со мной, грешным, ей и вовсе не по пути. Жаль только, что понял я эту истину слишком поздно... А в те дни жизнь была ко мне щедра, будто решила воздать мне за упущенные годы... Одно было плохо: я никак не хотел примириться с тем, что теперь я всего лишь обыкновенный чиновник, маленький винтик, от которого ровным счетом ничего не зависит: пришел на службу, отсидел свое время, покопался в бумагах и — привет!.. Одним словом — неудачник.
И вдруг все переменилось... В то утро в дверь моего кабинета осторожно постучали. Я взглянул на вошедшего: смуглый, белозубый, незнакомый мне человек в синем, аккуратно выглаженном комбинезоне.
— Доброе утро! Меня зовут Сайд Абу Карам, я наладчик станков в таблеточном цехе, председатель заводского профсоюзного комитета.
— Очень приятно... Садитесь, пожалуйста... Одну минуточку... Прежде, чем мы начнем наш разговор, позвольте узнать, что вы будете пить? Кофе? Чай? Или, может, мятный отвар? А может, хотите напиток с корицей?
Он рассмеялся:
— С корицей, если можно.
Сейчас я уже не припомню во всех деталях, о чем мы тогда говорили. Помню только, что время от времени я ловил на себе его пристальный, изучающий взгляд. Когда все формальности были уже позади и выпит напиток с корицей, он, потупившись и помолчав немного, вдруг огорошил меня вопросом:
— Скажите, вы окончательно решили отойти от общественной работы или я ошибаюсь?
Мучительно-неуютно под взглядом этих серьезных глаз.
— По-вашему, моя повседневная работа, стало быть, не есть служение обществу?
Он вопросительно на меня поглядел.
— И потом, позвольте вас спросить, почему вы, собственно, этим интересуетесь?
— Я пришел к вам за помощью... У вас большой опыт...
— За помощью? Ко мне? Но что я могу?
— Это уже другой разговор. Иными словами, вы готовы с нами работать, но рамки ваших возможностей ограниченны. Вы это хотите сказать?
— Я не говорил ничего подобного. И я вовсе не собираюсь с вами ни в чем участвовать...
— Но почему так сразу — и нет? Вы что, не доверяете нам?
— Дело вовсе не в этом. Просто я уже свое отработал — и, между прочим, за это поплатился... Нет уж, увольте, пускай теперь работают другие...
— Значит, вы окончательно выбрали себе позицию стороннего наблюдателя? Неплохо для социалиста с вашим стажем! Подались на пенсию, как водится у чиновников, так, что ли?
Нет, каков нахал! Разговаривать со мной в таком тоне!
— Ну хорошо... А чем, собственно, вы занимаетесь? Вот вы лично?
— Я уже сказал — я председатель заводского профсоюзного комитета...
— А, понятно... Проверенный, так сказать, человек...
Мои слова неприятно его резанули, я видел это по его лицу.
— Я не политик и не принадлежу ни к какой партии... Я просто рабочий и прекрасно понимаю, что жалкие права, которых мы добились с таким трудом, вот-вот уплывут от нас, если мы не будем едины. Вот почему я и возглавил наш профсоюзный комитет...
— А от меня-то что вам конкретно нужно?
— В отношении вас у меня есть такое предложение. Стать членом нашего комитета такому человеку, как вы, конечно, не дадут, это ясно. Но мы имеем право создать при комитете совещательную группу из людей, чей опыт может быть полезен в нашей работе. Вот в эту группу я и предлагаю вам войти...
У него хорошее, открытое лицо. Человеку с таким лицом можно верить. А если все-таки ловушка? Тогда опять все сначала? Волчьей тенью подкрадется на рассвете к дому полицейский фургон... Забарабанят в дверь... Вытащат сонного из постели... Родится сын, а я в тюрьме?.. И снова валяться на полу, на циновке под тощим одеялом? Бр-р...
— Должен вас огорчить: я не желаю принимать участие в вашей работе — ни в профсоюзной, ни в какой другой. Но вы со своей стороны могли бы мне очень помочь. В ближайшее время )
я собираюсь закончить работу над книгой, которую когда-то начал, и мне могут потребоваться некоторые сведения. Я вас разыщу тогда сам...
Он встал. Неторопливо так, с достоинством, как человек, который сам решает, когда ему закончить беседу. Пожал протянутую ему руку.
— Всего хорошего, господин Халиль!
Я не сомневался, что он на этом не успокоится. Я просто был уверен в этом. Но прошла неделя, другая, третья, а он не показывался. Меня стала разбирать досада. С одной стороны, вроде бы все нормально. Ведь я же сам ему сказал, что не желаю никаких контактов с их комитетом, а если мне потребуется, сумею его найти. И все-таки немного неприятно, когда вот так, не скрывая, тебе показывают, что не очень-то в тебе нуждаются. Мол, невелика птица, нечего с ним цацкаться! Его время прошло, что с него теперь проку?.. Да кто он вообще такой, этот Сайд Абу Карам, чтобы так обо мне думать? Подумаешь, великий профсоюзный вождь! Простой наладчик... В наши дни в профсоюзах вообще одни ничтожества. А я — профессиональный политик, борец, у меня за плечами тюремные казематы, скитания, подполье. У меня, наконец, есть имя! До каких же пор я буду вот так отсиживаться в сторонке? Тратить свою жизнь на то, чтобы возиться с этими бумажонками, с этими постылыми папками ради неизвестно чьих интересов. Ради паршивого жалованья? Сайд хоть по крайней мере еще пытается что-то делать, сопротивляется, не поддается тем, кто по кусочку распродает страну.
Я снимаю телефонную трубку и вызываю к себе секретаршу. Входит. Длинное платье плотно обтягивает бедра. Голова повязана белым платком — последний крик моды среди "правоверных" мусульманок.
— Инас, я хочу узнать у вас кое-что об одном из рабочих. Сайд Абу Карам — вы его знаете?
Лиидее напрягается, в глазах зажигается огонек настороженности.
— Сайд Абу Карам? Слышала о таком, хотя вообще-то я с ним незнакома...
— А что вы о нем слышали?
— Про него говорят, что он любит мутить воду.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, что он вечно не в ладах с начальством... Потом... — она запнулась, — говорят, что он коммунист...
— Даже так?
Как быть, спросить ее или, может, не стоит? Э, была не была!
— А про меня такое тоже говорят?
Мнется, не знает, что сказать. Глаза забегали, как мыши в мышеловке.
— Да, и про вас так говорят. Но люди знают, вы ведь теперь исправились...
Кровь бросается мне в голову. Сердце куда-то проваливается и, кажется, сейчас остановится совсем. Поднимаю глаза и встречаюсь с невинным взглядом человека, который доверил свой разум всевышнему, полностью освободив свои извилины от излишней нагрузки. Ну что с нее возьмешь? Она ведь сама не понимает, что говорит.
— А почему про Сайда говорят, что он коммунист?
— Он не постится в рамадан, никогда не молится.
— Да, но таких людей много! Молчит, не знает, что сказать.
— Вы-то сами что думаете?
— Я думаю, что молиться и соблюдать пост обязан каждый.
— Да нет, я спрашиваю, что вы думаете о Сайде?
— Да мало ли что я думаю! Я вообще этим не интересуюсь. И ни с кем особенно не знаюсь...
Вот тут ты, милая, врешь. Знаешься, и еще как! Например, с начальником отдела безопасности. Потому-то тебя и определили ко мне секретаршей. Ну да ладно, придет день, и я от тебя избавлюсь. Ишь как шарит глазами по кабинету. Впрочем, иногда она делает это не только глазами — обыскивает мой кабинет по утрам до моего прихода. А посмотришь — тихоня тихоней, мухи не обидит.
— Спасибо, Инас. Вы можете идти.
Иди, иди, дорогая, и поскорее доложи о нашей беседе своему ухажеру из отдела безопасности. Плевать! Семь бед — один ответ. А все-таки надо от нее избавляться — и чем скорее, тем лучше. Мне вообще от многого теперь придется избавляться. Постоял в сторонке, хватит... Разыщу Сайда, а там будь что будет.
III
На процессе об убийстве этой американки, Рут Харрисон, я проходил как свидетель. Правда, когда пришел мой черед говорить, они своими вопросами из меня чуть ли не обвиняемого сделали. Ну и народ! Да только я не поддался, не стал с ними заводиться — только хуже для Халиля будет. Про себя решил твердо: врать не стану, но говорить буду в его пользу. Вначале рассказал о себе. Так мол, и так. Зовут меня Сайд Абу Карам, возраст — сорок лет, работал в те дни наладчиком оборудования в таблеточном цехе фармацевтической компании "Фивы"... Уроженец провинции Асуан, шести месяцев от роду переехал с родителями на постоянное жительство в Каир. Образование — неполное среднее, окончил также техническое училище, слесарное отделение. По окончании учебы работал в Хелуане, переходил с места на место, потому как занялся профсоюзной деятельностью и стал конфликтовать с начальством. В конце концов устроился в компанию "Фивы" — один мой родственник, он поваром у президента компании служит, замолвил за меня словечко...
Теперь вот ушел, работаю в частной мастерской по ремонту автомашин в Асуане. Хозяин тоже мне родственником приходится. Почему ушел? Да хотели меня в Асьют перебросить, на склады. Это все после забастовки началось, года три назад. Обвинили меня тогда в подстрекательстве. В ту пору я был председателем заводского профсоюзного комитета. А так случилось, что в это самое время компания "Фивы" затеяла переговоры с французской фирмой "Ла Рошель" насчет превращения нашего предприятия в один из филиалов этой самой фирмы. Разговоры тут пошли всякие — "рационализация производства", "упорядочение рабочих мест"... Но мы-то, рабочие, знали, чем все это пахнет: не меньше двухсот человек будут выброшены на улицу...
С Халилем Мансуром мы были большие друзья. Познакомился я с ним после его назначения к нам и до сих пор, несмотря на все, что случилось, питаю к нему самые лучшие чувства. Я убежден, что такой человек, как он, достоин лучшей судьбы, и она бы, конечно, сложилась у него иначе, окажись он в других условиях.
Помню, когда его к нам назначили, поползли по заводу разные слухи. Ведь все знали, что у него было в прошлом, да он и сам этого не скрывал. Болтать о себе много не любил, но, если его спрашивали, отвечал прямо, без утайки: "Да, я социалист, с 1956 года..." Долго мы у себя в профсоюзном комитете спорили — привлекать его к работе или нет? Большинство считало, что лучше не связываться. Кто его знает, чем оно обернется: условия нынче сложные, пойдут всякие разговоры — мол, профсоюзным комитетом заправляют "подрывные элементы"... Другие попросту боялись — все-таки социалист! Ну а третьи вообще считали, что комитету нечего соваться в политику, так оно спокойней. Но я-то думал совсем по-другому. И не потому, что я, скажем, был членом партии — ни в какой партии я тогда не состоял, — или потому, что хорошо разбирался в политике и теории социализма. Нет, просто я считал, что такой человек, как Халиль Мансур, не может не быть за рабочих. Пусть в чем-то мы с ним не согласны, но он социалист, а раз так, он не пойдет против наших интересов.
И еще мне было любопытно: что же он на самом деле за человек? Шутка сказать, столько лет просидел в тюрьме за свои убеждения! Каким он оттуда вышел? Сломался, продал свою совесть? Подобное ведь случается, я это знал. Да, но только не с такими, как Халиль Мансур. Человек всего себя отдал борьбе за высокие идеалы... Ну а что шума вокруг него много, так то еще разобраться надо, кто шумит. Недруги наши весь этот шум поднимают, те самые, что на нас наживаются. А если подумать, зачем им это нужно? То-то и оно! Что же, думаю, Сайд, так и будешь брести за стадом — куда оно, туда и ты? Своей головы у тебя, что ли, нет? Вот и решай сам, не поддавайся им, фанатизм плохой советчик.
Долго я раздумывал, все никак не решался поговорить с Халилем. Я ведь на виду, с этим тоже приходилось считаться. За каждым шагом следят. Я еще не забыл, в каких мне пришлось побывать переделках. А потом махнул рукой — где наша не пропадала! — и пошел к нему, прямо в кабинет. Он сидел за столом, перекладывал какие-то бумаги. Лицо приветливое, но усталое, высохшее какое-то и все в морщинах. На столе ничего лишнего — карандаши, пресс-папье, линейки, "скотч" и два ящичка для "входящих" и "исходящих". На стене за спиной большая таблица, где отмечается процесс производства, новые проекты, исследования. По всему видно, что обитатель кабинета приходит сюда действительно работать, а не делать вид, что работает.
Он предложил мне сесть, захлопотал, стал расспрашивать, что я буду пить — кофе, чай, фруктовую воду...
Мне понравилась его манера говорить — слова выговаривает четко, спокойно, не торопясь. И вообще во всем его поведении чувствуется, что он из семьи, в которой достаток ценился не меньше, чем привычка к порядку. Открытая, чуть-чуть грустная улыбка... Почему-то он напомнил мне звонкую, до отказа натянутую струну — того и гляди, лопнет. Да, была в этом обаятельном, сильном человеке какая-то внутренняя слабинка, но какая — я тогда так и не понял. И все-таки он мне очень понравился.
Шло время, и мы с ним по-настоящему подружились, что само по себе в заводской среде случается не так-то уж часто. У нас ведь социальная среда диктует свои законы: техники свысока глядят на служащих административного аппарата, те — с презрением на рабочих, мужчины ни во что не ставят женщин, а начальники — те просто всех остальных за людей не считают. Так оно и-бывает в обществе, где нет справедливости и где каждый норовит оторвать себе кусок пожирнее, а про солидарность вспоминает, только когда нависнет общая опасность. Поэтому и дружба моя с Халилем стала предметом сплетен и пересудов. Где ж это видано, чтобы образованный, интеллигентный человек, "начальник" знался с простым наладчиком? Нет, тут что-то не так... Но Халиль и бровью не повел. Ему наплевать на то, кем ты
•3/10
работаешь, из какой ты семьи. Для него главное — какой ты человек. Поэтому он запросто приглашал меня к себе домой, познакомил со своей женой, Аминой. Она того же сорта, что и Ха-лиль, и так же, как и он, напомнила мне натянутую струну — только такую, что не лопнет, выдержит любой груз. Каждому из нас, наверное, отпущен при рождении свой запас прочности. Но, конечно, и семья, и детство, и вся последующая жизнь человека тоже играют не последнюю роль. Да, Халиль вырос в обеспеченной семье и с детства не знал лишений. Но ведь лишения дают жизненный опыт, в борьбе с ними человек мужает. У Хали-ля такого опыта не было, вот и не по силам оказалось выдержать испытание тюрьмой. А Амина — как камень: чем больше его точишь, тем глаже он становится снаружи и тверже внутри. Хотя, быть может, эта ее сила только ускорила его гибель...
...Не знаю, что за отношения у него были с Рут Харрисон, но только я убежден, я просто нутром чую, что она сумела нащупать слабинку в его характере и, умело сыграв на ней, столкнула его в пропасть. Таких, как эта самая Рут Харрисон, в наши дни развелось немало. Я бы даже сказал, они стали знамением времени. Жадные до всего лучшего, чистого, что есть в нашей стране, они безжалостно уродуют, развращают нас, опутывают, как паутиной, своим богатством, силой, хитростью и блеском роскоши... Я простой рабочий, мне недоступны премудрости высокой политики. Но есть вещи, которые стали мне близки и понятны. И этим я обязан Халилю Мансуру. Это он сказал мне как-то: "Сайд, для таких, как ты, социализм — единственная надежда..."
Итак, я пошел к нему, чтобы познакомиться и привлечь его к работе в нашем комитете. Я, конечно, понимал, что выбрать его в члены комитета нам не дадут. Ведь начальство у нас понимает демократию по-своему. Для них демократия нужна, чтобы держать профсоюз в узде, и раз так, то долой всех, кто действительно выступает за рабочих. А Халиль Мансур — социалист со стажем. Правда, в последние годы он отошел от борьбы, но подголоском властей не стал, и за это я его очень уважал. Вот и пришла мне в голову неплохая мысль: почему бы не создать нам при комитете нечто вроде группы советников из людей, опыт которых мог бы нам пригодиться? Долго ребята со мной не соглашались, но в конце концов я все-таки сумел их убедить, и мне поручили переговорить с Халилем.
И вдруг — отказ! В первый момент я даже не понял почему. Только что он слушал меня с неподдельным воодушевлением — возбужденный, глаза горят... А потом почему-то помрачнел, взгляд потускнел снова, и весь он как-то насторожился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
И я ухватился за Амину, как утопающий за спасательный круг. Она совсем не походила ни на Тахани, подругу моей юности, ни на одну из знакомых мне женщин. Сильная, уверенная в себе, талантливая, она ясно понимала, чего хочет, и шла к своей цели упорно и направленно. Такие люди, как правило, и добиваются успеха. И любить она умела, и душевная щедрость в ней была. Но бывала она порой и жестокой, и неуступчивой, ненавидела трусость, двоедушие, презирала слабость... Что ж, ее можно понять. Она всего в жизни добилась сама, собственным трудом и, выбравшись однажды из грязи, не желала увязнуть в ней снова. Да, она умела быть и мягкой, по-настоящему человечной. Но этот железный характер, эта непомерная гордость... Нет, таким, как она, не место среди простых смертных. А уж со мной, грешным, ей и вовсе не по пути. Жаль только, что понял я эту истину слишком поздно... А в те дни жизнь была ко мне щедра, будто решила воздать мне за упущенные годы... Одно было плохо: я никак не хотел примириться с тем, что теперь я всего лишь обыкновенный чиновник, маленький винтик, от которого ровным счетом ничего не зависит: пришел на службу, отсидел свое время, покопался в бумагах и — привет!.. Одним словом — неудачник.
И вдруг все переменилось... В то утро в дверь моего кабинета осторожно постучали. Я взглянул на вошедшего: смуглый, белозубый, незнакомый мне человек в синем, аккуратно выглаженном комбинезоне.
— Доброе утро! Меня зовут Сайд Абу Карам, я наладчик станков в таблеточном цехе, председатель заводского профсоюзного комитета.
— Очень приятно... Садитесь, пожалуйста... Одну минуточку... Прежде, чем мы начнем наш разговор, позвольте узнать, что вы будете пить? Кофе? Чай? Или, может, мятный отвар? А может, хотите напиток с корицей?
Он рассмеялся:
— С корицей, если можно.
Сейчас я уже не припомню во всех деталях, о чем мы тогда говорили. Помню только, что время от времени я ловил на себе его пристальный, изучающий взгляд. Когда все формальности были уже позади и выпит напиток с корицей, он, потупившись и помолчав немного, вдруг огорошил меня вопросом:
— Скажите, вы окончательно решили отойти от общественной работы или я ошибаюсь?
Мучительно-неуютно под взглядом этих серьезных глаз.
— По-вашему, моя повседневная работа, стало быть, не есть служение обществу?
Он вопросительно на меня поглядел.
— И потом, позвольте вас спросить, почему вы, собственно, этим интересуетесь?
— Я пришел к вам за помощью... У вас большой опыт...
— За помощью? Ко мне? Но что я могу?
— Это уже другой разговор. Иными словами, вы готовы с нами работать, но рамки ваших возможностей ограниченны. Вы это хотите сказать?
— Я не говорил ничего подобного. И я вовсе не собираюсь с вами ни в чем участвовать...
— Но почему так сразу — и нет? Вы что, не доверяете нам?
— Дело вовсе не в этом. Просто я уже свое отработал — и, между прочим, за это поплатился... Нет уж, увольте, пускай теперь работают другие...
— Значит, вы окончательно выбрали себе позицию стороннего наблюдателя? Неплохо для социалиста с вашим стажем! Подались на пенсию, как водится у чиновников, так, что ли?
Нет, каков нахал! Разговаривать со мной в таком тоне!
— Ну хорошо... А чем, собственно, вы занимаетесь? Вот вы лично?
— Я уже сказал — я председатель заводского профсоюзного комитета...
— А, понятно... Проверенный, так сказать, человек...
Мои слова неприятно его резанули, я видел это по его лицу.
— Я не политик и не принадлежу ни к какой партии... Я просто рабочий и прекрасно понимаю, что жалкие права, которых мы добились с таким трудом, вот-вот уплывут от нас, если мы не будем едины. Вот почему я и возглавил наш профсоюзный комитет...
— А от меня-то что вам конкретно нужно?
— В отношении вас у меня есть такое предложение. Стать членом нашего комитета такому человеку, как вы, конечно, не дадут, это ясно. Но мы имеем право создать при комитете совещательную группу из людей, чей опыт может быть полезен в нашей работе. Вот в эту группу я и предлагаю вам войти...
У него хорошее, открытое лицо. Человеку с таким лицом можно верить. А если все-таки ловушка? Тогда опять все сначала? Волчьей тенью подкрадется на рассвете к дому полицейский фургон... Забарабанят в дверь... Вытащат сонного из постели... Родится сын, а я в тюрьме?.. И снова валяться на полу, на циновке под тощим одеялом? Бр-р...
— Должен вас огорчить: я не желаю принимать участие в вашей работе — ни в профсоюзной, ни в какой другой. Но вы со своей стороны могли бы мне очень помочь. В ближайшее время )
я собираюсь закончить работу над книгой, которую когда-то начал, и мне могут потребоваться некоторые сведения. Я вас разыщу тогда сам...
Он встал. Неторопливо так, с достоинством, как человек, который сам решает, когда ему закончить беседу. Пожал протянутую ему руку.
— Всего хорошего, господин Халиль!
Я не сомневался, что он на этом не успокоится. Я просто был уверен в этом. Но прошла неделя, другая, третья, а он не показывался. Меня стала разбирать досада. С одной стороны, вроде бы все нормально. Ведь я же сам ему сказал, что не желаю никаких контактов с их комитетом, а если мне потребуется, сумею его найти. И все-таки немного неприятно, когда вот так, не скрывая, тебе показывают, что не очень-то в тебе нуждаются. Мол, невелика птица, нечего с ним цацкаться! Его время прошло, что с него теперь проку?.. Да кто он вообще такой, этот Сайд Абу Карам, чтобы так обо мне думать? Подумаешь, великий профсоюзный вождь! Простой наладчик... В наши дни в профсоюзах вообще одни ничтожества. А я — профессиональный политик, борец, у меня за плечами тюремные казематы, скитания, подполье. У меня, наконец, есть имя! До каких же пор я буду вот так отсиживаться в сторонке? Тратить свою жизнь на то, чтобы возиться с этими бумажонками, с этими постылыми папками ради неизвестно чьих интересов. Ради паршивого жалованья? Сайд хоть по крайней мере еще пытается что-то делать, сопротивляется, не поддается тем, кто по кусочку распродает страну.
Я снимаю телефонную трубку и вызываю к себе секретаршу. Входит. Длинное платье плотно обтягивает бедра. Голова повязана белым платком — последний крик моды среди "правоверных" мусульманок.
— Инас, я хочу узнать у вас кое-что об одном из рабочих. Сайд Абу Карам — вы его знаете?
Лиидее напрягается, в глазах зажигается огонек настороженности.
— Сайд Абу Карам? Слышала о таком, хотя вообще-то я с ним незнакома...
— А что вы о нем слышали?
— Про него говорят, что он любит мутить воду.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, что он вечно не в ладах с начальством... Потом... — она запнулась, — говорят, что он коммунист...
— Даже так?
Как быть, спросить ее или, может, не стоит? Э, была не была!
— А про меня такое тоже говорят?
Мнется, не знает, что сказать. Глаза забегали, как мыши в мышеловке.
— Да, и про вас так говорят. Но люди знают, вы ведь теперь исправились...
Кровь бросается мне в голову. Сердце куда-то проваливается и, кажется, сейчас остановится совсем. Поднимаю глаза и встречаюсь с невинным взглядом человека, который доверил свой разум всевышнему, полностью освободив свои извилины от излишней нагрузки. Ну что с нее возьмешь? Она ведь сама не понимает, что говорит.
— А почему про Сайда говорят, что он коммунист?
— Он не постится в рамадан, никогда не молится.
— Да, но таких людей много! Молчит, не знает, что сказать.
— Вы-то сами что думаете?
— Я думаю, что молиться и соблюдать пост обязан каждый.
— Да нет, я спрашиваю, что вы думаете о Сайде?
— Да мало ли что я думаю! Я вообще этим не интересуюсь. И ни с кем особенно не знаюсь...
Вот тут ты, милая, врешь. Знаешься, и еще как! Например, с начальником отдела безопасности. Потому-то тебя и определили ко мне секретаршей. Ну да ладно, придет день, и я от тебя избавлюсь. Ишь как шарит глазами по кабинету. Впрочем, иногда она делает это не только глазами — обыскивает мой кабинет по утрам до моего прихода. А посмотришь — тихоня тихоней, мухи не обидит.
— Спасибо, Инас. Вы можете идти.
Иди, иди, дорогая, и поскорее доложи о нашей беседе своему ухажеру из отдела безопасности. Плевать! Семь бед — один ответ. А все-таки надо от нее избавляться — и чем скорее, тем лучше. Мне вообще от многого теперь придется избавляться. Постоял в сторонке, хватит... Разыщу Сайда, а там будь что будет.
III
На процессе об убийстве этой американки, Рут Харрисон, я проходил как свидетель. Правда, когда пришел мой черед говорить, они своими вопросами из меня чуть ли не обвиняемого сделали. Ну и народ! Да только я не поддался, не стал с ними заводиться — только хуже для Халиля будет. Про себя решил твердо: врать не стану, но говорить буду в его пользу. Вначале рассказал о себе. Так мол, и так. Зовут меня Сайд Абу Карам, возраст — сорок лет, работал в те дни наладчиком оборудования в таблеточном цехе фармацевтической компании "Фивы"... Уроженец провинции Асуан, шести месяцев от роду переехал с родителями на постоянное жительство в Каир. Образование — неполное среднее, окончил также техническое училище, слесарное отделение. По окончании учебы работал в Хелуане, переходил с места на место, потому как занялся профсоюзной деятельностью и стал конфликтовать с начальством. В конце концов устроился в компанию "Фивы" — один мой родственник, он поваром у президента компании служит, замолвил за меня словечко...
Теперь вот ушел, работаю в частной мастерской по ремонту автомашин в Асуане. Хозяин тоже мне родственником приходится. Почему ушел? Да хотели меня в Асьют перебросить, на склады. Это все после забастовки началось, года три назад. Обвинили меня тогда в подстрекательстве. В ту пору я был председателем заводского профсоюзного комитета. А так случилось, что в это самое время компания "Фивы" затеяла переговоры с французской фирмой "Ла Рошель" насчет превращения нашего предприятия в один из филиалов этой самой фирмы. Разговоры тут пошли всякие — "рационализация производства", "упорядочение рабочих мест"... Но мы-то, рабочие, знали, чем все это пахнет: не меньше двухсот человек будут выброшены на улицу...
С Халилем Мансуром мы были большие друзья. Познакомился я с ним после его назначения к нам и до сих пор, несмотря на все, что случилось, питаю к нему самые лучшие чувства. Я убежден, что такой человек, как он, достоин лучшей судьбы, и она бы, конечно, сложилась у него иначе, окажись он в других условиях.
Помню, когда его к нам назначили, поползли по заводу разные слухи. Ведь все знали, что у него было в прошлом, да он и сам этого не скрывал. Болтать о себе много не любил, но, если его спрашивали, отвечал прямо, без утайки: "Да, я социалист, с 1956 года..." Долго мы у себя в профсоюзном комитете спорили — привлекать его к работе или нет? Большинство считало, что лучше не связываться. Кто его знает, чем оно обернется: условия нынче сложные, пойдут всякие разговоры — мол, профсоюзным комитетом заправляют "подрывные элементы"... Другие попросту боялись — все-таки социалист! Ну а третьи вообще считали, что комитету нечего соваться в политику, так оно спокойней. Но я-то думал совсем по-другому. И не потому, что я, скажем, был членом партии — ни в какой партии я тогда не состоял, — или потому, что хорошо разбирался в политике и теории социализма. Нет, просто я считал, что такой человек, как Халиль Мансур, не может не быть за рабочих. Пусть в чем-то мы с ним не согласны, но он социалист, а раз так, он не пойдет против наших интересов.
И еще мне было любопытно: что же он на самом деле за человек? Шутка сказать, столько лет просидел в тюрьме за свои убеждения! Каким он оттуда вышел? Сломался, продал свою совесть? Подобное ведь случается, я это знал. Да, но только не с такими, как Халиль Мансур. Человек всего себя отдал борьбе за высокие идеалы... Ну а что шума вокруг него много, так то еще разобраться надо, кто шумит. Недруги наши весь этот шум поднимают, те самые, что на нас наживаются. А если подумать, зачем им это нужно? То-то и оно! Что же, думаю, Сайд, так и будешь брести за стадом — куда оно, туда и ты? Своей головы у тебя, что ли, нет? Вот и решай сам, не поддавайся им, фанатизм плохой советчик.
Долго я раздумывал, все никак не решался поговорить с Халилем. Я ведь на виду, с этим тоже приходилось считаться. За каждым шагом следят. Я еще не забыл, в каких мне пришлось побывать переделках. А потом махнул рукой — где наша не пропадала! — и пошел к нему, прямо в кабинет. Он сидел за столом, перекладывал какие-то бумаги. Лицо приветливое, но усталое, высохшее какое-то и все в морщинах. На столе ничего лишнего — карандаши, пресс-папье, линейки, "скотч" и два ящичка для "входящих" и "исходящих". На стене за спиной большая таблица, где отмечается процесс производства, новые проекты, исследования. По всему видно, что обитатель кабинета приходит сюда действительно работать, а не делать вид, что работает.
Он предложил мне сесть, захлопотал, стал расспрашивать, что я буду пить — кофе, чай, фруктовую воду...
Мне понравилась его манера говорить — слова выговаривает четко, спокойно, не торопясь. И вообще во всем его поведении чувствуется, что он из семьи, в которой достаток ценился не меньше, чем привычка к порядку. Открытая, чуть-чуть грустная улыбка... Почему-то он напомнил мне звонкую, до отказа натянутую струну — того и гляди, лопнет. Да, была в этом обаятельном, сильном человеке какая-то внутренняя слабинка, но какая — я тогда так и не понял. И все-таки он мне очень понравился.
Шло время, и мы с ним по-настоящему подружились, что само по себе в заводской среде случается не так-то уж часто. У нас ведь социальная среда диктует свои законы: техники свысока глядят на служащих административного аппарата, те — с презрением на рабочих, мужчины ни во что не ставят женщин, а начальники — те просто всех остальных за людей не считают. Так оно и-бывает в обществе, где нет справедливости и где каждый норовит оторвать себе кусок пожирнее, а про солидарность вспоминает, только когда нависнет общая опасность. Поэтому и дружба моя с Халилем стала предметом сплетен и пересудов. Где ж это видано, чтобы образованный, интеллигентный человек, "начальник" знался с простым наладчиком? Нет, тут что-то не так... Но Халиль и бровью не повел. Ему наплевать на то, кем ты
•3/10
работаешь, из какой ты семьи. Для него главное — какой ты человек. Поэтому он запросто приглашал меня к себе домой, познакомил со своей женой, Аминой. Она того же сорта, что и Ха-лиль, и так же, как и он, напомнила мне натянутую струну — только такую, что не лопнет, выдержит любой груз. Каждому из нас, наверное, отпущен при рождении свой запас прочности. Но, конечно, и семья, и детство, и вся последующая жизнь человека тоже играют не последнюю роль. Да, Халиль вырос в обеспеченной семье и с детства не знал лишений. Но ведь лишения дают жизненный опыт, в борьбе с ними человек мужает. У Хали-ля такого опыта не было, вот и не по силам оказалось выдержать испытание тюрьмой. А Амина — как камень: чем больше его точишь, тем глаже он становится снаружи и тверже внутри. Хотя, быть может, эта ее сила только ускорила его гибель...
...Не знаю, что за отношения у него были с Рут Харрисон, но только я убежден, я просто нутром чую, что она сумела нащупать слабинку в его характере и, умело сыграв на ней, столкнула его в пропасть. Таких, как эта самая Рут Харрисон, в наши дни развелось немало. Я бы даже сказал, они стали знамением времени. Жадные до всего лучшего, чистого, что есть в нашей стране, они безжалостно уродуют, развращают нас, опутывают, как паутиной, своим богатством, силой, хитростью и блеском роскоши... Я простой рабочий, мне недоступны премудрости высокой политики. Но есть вещи, которые стали мне близки и понятны. И этим я обязан Халилю Мансуру. Это он сказал мне как-то: "Сайд, для таких, как ты, социализм — единственная надежда..."
Итак, я пошел к нему, чтобы познакомиться и привлечь его к работе в нашем комитете. Я, конечно, понимал, что выбрать его в члены комитета нам не дадут. Ведь начальство у нас понимает демократию по-своему. Для них демократия нужна, чтобы держать профсоюз в узде, и раз так, то долой всех, кто действительно выступает за рабочих. А Халиль Мансур — социалист со стажем. Правда, в последние годы он отошел от борьбы, но подголоском властей не стал, и за это я его очень уважал. Вот и пришла мне в голову неплохая мысль: почему бы не создать нам при комитете нечто вроде группы советников из людей, опыт которых мог бы нам пригодиться? Долго ребята со мной не соглашались, но в конце концов я все-таки сумел их убедить, и мне поручили переговорить с Халилем.
И вдруг — отказ! В первый момент я даже не понял почему. Только что он слушал меня с неподдельным воодушевлением — возбужденный, глаза горят... А потом почему-то помрачнел, взгляд потускнел снова, и весь он как-то насторожился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17