Помочь ей я не могу, а пристрелить не вправе. Теперь она принадлежит только себе и сама вершит над собою суд, хладнокровно и спокойно. Обложили со всех сторон. Любовь обречена. Будущего нет. Тупик, западня. Вырвалась из одной, чтобы угодить в другую. Круг замкнулся, поединок с судьбой проигран. Вздумала бросить вызов чудовищу, которое опутало своими сетями весь мир, наивно надеялась ускользнуть от его /щупальцев? А в результате погибает у меня на глазах, и я не в силах ей помочь, хоть знаю, что, если б не она, я тоже не избежал бы подобной участи. Что я могу? Она ведь приняла уже свое решение, я чувствую это, я в этом уверен. Ну хорошо, буду пытаться ее отговорить, стану убеждать, упрашивать. Да только ни к чему все это: ничто не заставит ее сейчас передумать, отказаться от того, что она задумала...
— Халиль, мы расстаемся, я знаю... У меня к тебе единственная просьба — последняя, можно сказать: не уходи сегодня, хорошо? Останься, прошу тебя...
Она встала и вышла из комнаты, а я еще некоторое время сидел, тупо уставившись ззглядом в кресло напротив. Легкий щелчок — будто чиркнули спичкой — вывел меня из задумчивости: в магнитофонной кассете кончилась пленка.
XIII
Опять зеркало грязное! Сколько раз говорил этой девчонке: протирай зеркало как следует! Ленивая, хитрая дрянь, чуть что — прикидывается дурочкой. И Лейле без конца твержу: чтоб на зеркале ни пылинки не было! Ведь знает же, что глядеться в него мне приходится часто и подолгу. Когда ухожу на работу, я обязательно должен проверить, все ли на мне в порядке. Кто работает на людях, должен выглядеть безукоризненно. Но до каких же пор будет продолжаться это безобразие в моем доме? В конце концов, жена она мне или не жена? И вдруг слышу: не нравится — возьми тряпку да и протри сам. Мне, генеральному прокурору, человеку, которому доверили важнейший в истории Египта судебный процесс, бегать по дому с тряпкой?! Неслыханно! Если б не спешил, клянусь, я бы ее избил как собаку. Еле-еле сдержался: впереди заседание, надо беречь нервы.
Итак, как я сегодня выгляжу? Подходяще. Вот только проплешина на макушке портит общий вид. И губы толстоваты малость. Но это как раз неплохо, толстые губы признак сладострастной натуры. Красивым меня вроде бы не назовешь, но вообще-то я мужчина хоть куда. Иначе не поглядывали бы на меня наши дамы в Управлении, когда я совершаю свой еженедельный инспекционный обход по отделам. А может, это они просто со страху? Все ведь знают, я человек суровый, одного взгляда моего боятся. Да, взгляд у меня что надо — особенно на снимке в газетах, когда объявили, что следствие по делу об убийстве Рут Харрисон поручено мне.
А вот рост подкачал. За столом сидишь, еще не так заметно, а на трибуне... С учетом важности процесса пришлось даже заказать столярам специальную деревянную подставку. В первый раз забыл о ней — чуть не грохнулся.
Но это все пустяки, мелочи, не стоящие внимания в сравнении с проблемами, которые я сам себе создал, взявшись за этот процесс. Вот уж воистину права поговорка: если б люди знали, что несет им будущее, никто не расстался бы с настоящим. Когда дело из прокуратуры передали в Управление охраны морали и общественной нравственности, поднялась целая буря. Забегали, засуетились, все знакомства были пущены в ход. Еще бы, это вам не какой-то там уголовный процесс. Тут дело политическое, а раз так, то тут тебе и пресса, и радио, и телевидение. Повсюду только и разговоров, что об этом убийстве. Сколько ж я трудов положил, пока мне поручили это дело, скольких конкурентов обошел — подумать страшно. К кому только не обращался, кого не просил! Наконец вспомнил: Яхья Саадани! Вот кто может мне помочь. Когда-то мы вместе учились, потом снова встретились уже в Париже. Я, готовил диссертацию в области права, а он занимался какими-то исследованиями для ЮНЕСКО. Вернувшись в Египет, я как-то потерял его из виду, но, когда он стал советником в Министерстве национальной безопасности, счел своим долгом нанести ему визит и поздравить с назначением. Да и потом не забывал навещать его по праздникам. Шутка ли сказать, второй человек после министра, с высоким начальством на короткой ноге. Даже с американцами, которые в Египте занимаются вопросами безопасности, имеет дело. Такому человеку все карты в руки. К кому же мне обращаться, как не к нему?
Принял он меня радушно, ничего сказать не могу, целых полчаса у себя в кабинете продержал. А вот глаза у него неприятные — холодные такие, будто тоже из стали, как оправа его очков. Выслушал меня, помолчал, подумал и сказал, что не возражает. Ты, говорит, по-моему, человек подходящий, тебе можно было бы доверить это дело. Но тут же завилял. Мол, дело это не простое, есть в нем какие-то там нюансы, неизвестные мне, но, разумеется, известные ему, потому как должность у него такая. Ага, думаю, ищет предлог, чтобы все-таки отказать. А он будто мысли мои прочитал. Не беспокойся, говорит, я действительно хочу, чтоб это дело поручили именно тебе. Никто лучше тебя с ним не справится, я в этом убежден. В общем, говорит, если ты готов взвалить на себя эту ношу и неукоснительно действовать в интересах государственной политики, я думаю, никаких проблем с твоим назначением не будет.
Я, разумеется, тут же сказал, что готов. Дескать, как же иначе, это мой долг... В таком случае, говорит, будем считать, что мы договорились. Сегодня же доложу министру. Как ты понимаешь, последнее слово все-таки не за мной, а за ним — он многозначительно улыбнулся, — а может, и за кем-то повыше. Впрочем, думаю, никаких осложнений не будет.
До двери меня проводил, руку пожал да еще по плечу похлопал — не робей, мол, выше голову! А дня через четыре сам позвонил и сказал: все в порядке, я назначен главным прокурором по делу об убийстве Рут Харрисон. Ох и ликовал же я! По дороге домой бутылку французского коньяка даже на радостях купил.
А здорово все-таки я в последнее время осунулся. Лицо какое-то вялое, изможденное. Совсем издергался. Что ни ночь, кошмары: будто это я сижу на скамье подсудимых. Просыпаюсь с криком в холодном поту. Руки вон дрожать стали, сегодня даже порезался, когда брился.
На часах девять. Заседание в половине одиннадцатого, есть еще время. День только начинается, а сил уже никаких. И никому ведь не расскажешь, ни с кем не поделишься, даже с Лейлой. И не потому, что рискованно. Нет, просто стыдно. У меня на глазах совершается преступление, а я молчу. Больше того, сам участвую в этой грязной игре.
Помню, как, впервые придя на процесс, увидел его на скамье подсудимых и по обыкновению стал исподтишка за ним наблюдать. Любопытно ведь, как поведет себя человек в его положении. Да и не каждый день случаются такие громкие процессы, как этот. А кроме того, мною руководил и профессиональный интерес: ведь на суде обвиняемый становится моим противником. Помню, как на мгновение скрестились наши взгляды и я первым отвел глаза, не выдержал. Не по себе мне стало, когда я заглянул в эти спокойно-отрешенные глаза, которые будто говорили: "Перед вами человек, покончивший все счеты с жизнью. И с совестью. И даже с богом. Делайте со мной что хотите".
Этот взгляд преследовал меня потом целый день и не дал мне спать всю ночь. Вот тут-то и начались мои сомнения. А что, если я участвую в осуждении невиновного? Так ли уж несомненно, что он убил Рут Харрисон, а не она сама наложила на себя руки? И чем объяснить, что против него так откровенно настроено ведомство общественной безопасности? Просто землю роют, чтобы его засудить. Каких только свидетелей не раскапывают! Но при этом сначала обязательно привезут их к себе в министерство, хорошенько там с ними поработают и только потом передают следствию. Неспроста все это. Сперва я, правда, объяснял это тем, что убитая — американская подданная. Кто знает, может властям в США не безразлично, при каких обстоятельствах она погибла. Тем более что птица она, судя по всему, не простая, может, даже и с ЦРУ была связана. Впрочем, кем бы она ни была, меня это не касается. Все равно никакого влияния на ход следствия это оказать не может.
Я с головой ушел в дело Халиля Мансура, допрашивал его часами, копался, искал хоть какую-нибудь зацепку — ничего! Отвечает просто, без выкрутасов и хитростей, с полной откровенностью. Рассказывает все, до мельчайших подробностей, — как познакомился с Рут Харрисон, как они полюбили друг друга, как ездили вместе в Париж, где он нанялся на работу в фирму ее мужа... И про то, как складывались у него дела на прежней работе и как уволили его после забастовки, а он вернулся туда снова благодаря вмешательству влиятельной особы. И так это гладко, без запинки рассказывает, что поначалу я подумал: лжет. Продумал все хорошенько, обкатал в уме, а теперь выдает за экспромт. Но потом понял: нет, невозможно выстроить в уме такой стройный, логически безупречный рассказ, в котором буквально ни сучка ни задоринки. Это не выдумка, это истина. Я просиживал с ним до поздней ночи, истязал его бесконечными вопросами, давил на него, пытался подловить и так и эдак — все было напрасно. Ни разу он не споткнулся, не замешкался с ответом, ни разу не сорвался, не вышел из себя. К концу такого вот допроса я чувствовал себя как выжатый лимон, а ему хоть бы что. Еще, бывало, спросит: "Не хотите ли узнать чего-нибудь еще?", как будто это не я, а он меня допрашивает! Какая-то нечеловеческая выдержка. Откуда она у него? От природы или потому, что он уже испытал все это в прошлом? А потом понял — ни то и ни другое. Просто человек дошел, что называется, до точки, и никакие муки, физические или душевные, ему теперь не страшны. Тот, кто изведал истинное отчаяние и скорбь, вряд ли станет горевать о жизни с ее никчемной суетой.
Да, он полюбил эту женщину, а она его. Вечером, накануне ее смерти, у них было объяснение, решили расстаться. Последнюю ночь провели вместе. Утром он проснулся первым, уложил чемодан, поставил в гостиной. В ожидании когда она встанет, позавтракал. Внезапно услышал приглушенный звук выстрела, кинулся в спальню. На кровати увидел ее, в правой руке пистолет, из маленького отверстия над ухом струится кровь. Тронул ее за руку — пульса нет. Обернулся, заметил в дверях Джафара, слугу. Крикнул ему, чтобы вызвал полицию и "скорую помощь". Приехали, забрали обоих. Его посадили в "Цитадель", а что с Джафаром — не знает, не слышал о нем с того самого утра. Спрашиваю, не могло ли их решение расстаться стать причиной ее самоубийства. "Отчего же, могло — в числе других причин". — "Каких именно?" — "Это вы поймете потом". И добавляет при этом, что в момент ареста у него в кармане были две магнитофонные кассеты. Во время обыска там же, в квартире, их у него изъяли. "Это серьезные вещественные доказательства. Убедительно прошу вас разыскать их и приобщить к делу... Джафар? Да, пожалуй, он может подтвердить, что все сказанное мною здесь правда". — "А вам не кажется странным, что, уже решив расстаться, вы проводите ночь вместе?" — "Странным? Почему? Мы же любили друг друга. Боязнь одиночества... Нет, по-моему, это было вполне естественно".
Мне это, правда, естественным не показалось. И вообще, многое из того, о чем он рассказывал, меня не убедило. Странный он все-таки тип, в жизни не встречал таких. И, хоть убейте, не могу понять, что так тянуло к нему женщин? Только в деле об убийстве фигурируют трое, а сколько других, о которых мы не знаем? И что они в нем нашли? Невзрачный с виду, среднего роста, тощий, в очках. Так нет, липнут, к тому же одна краше другой. Может, извращенец? А что, вполне вероятно. Женщины на таких падки, в особенности иностранки. Недаром он мне сразу как-то не показался: и спокойствие какое-то странное, и глядит как-то не так... Нет, нет, таким не место в нашем обществе, от них всего ждать можно... Кстати, не забыть бы про кассеты. В этих, говорит, кассетах прямое доказательство моей невиновности... И про Джафара не забыть, взять у него показания. Прямо сейчас этим и займемся. Кассеты должны быть в Управлении общественной безопасности — если они, конечно, существуют вообще. Хотя, с другой стороны, зачем ему врать? Если их нет в природе, никакие ссылки на них ему не помогут.
...Половина десятого, скоро идти. Ох, как не хочется. А ведь когда все это начиналось, летел на работу как на крыльях. Сколько было надежд, думал прославлюсь, войду в историю, люди будут узнавать меня на улице: смотрите, вон идет прокурор, который вел знаменитое дело об убийстве американки Рут Харрисон, помните? До поздней ночи просиживал над материалами следствия, анализировал, сопоставлял, перечитывал протоколы дознания, пытался докопаться до истины. И докопался — понял, что угодил в западню и стою на краю пропасти. Барахтаюсь в гнусной трясине и все отчетливее сознаю, что так просто мне из нее не выбраться. Действовать по совести, в рамках закона? Но кому же охота своими собственными руками рыть себе могилу? Чем глубже влезаю в это дело, тем ясней для меня, что материалы следствия приоткрыли лишь частицу истины, а вся она по-прежнему за семью печатями и какие-то неведомые темные силы зорко следят за тем, чтобы она никоим образом не выплыла наружу. Шаг за шагом, методично и твердо они ведут дело к тому* чтобы обвиняемый был признан виновным и отправлен на виселицу. Все средства пущены в ход, приведена в действие целая сеть, опутавшая даже верхние этажи власти, а люди с их судьбами и совестью стали в этой грязной игре простыми пешками.
Итак, свидетели. Свидетели и кассеты с пленками. Кстати, почему они там, в Управлении общественной безопасности, так трясутся над вещественными доказательствами? Где это сказано, что доказательства, все до единого, должны непременно храниться у них? Дескать, существует опасность превращения этого обычного уголовного дела в громкий политический процесс, а это нежелательно. Сомнительно что-то. Похоже, все как раз наоборот: кое-кому крайне желательно придать делу именно политический характер... А уж как они вертелись вокруг меня, как впивались в каждого свидетеля. Про самого обвиняемого я уж и не говорю, к нему они просто никого не подпускают. Предложил было перевести его из "Цитадели" в обычную тюрьму, так на меня руками замахали. Они, видите ли, опасаются за его жизнь, у них он будет в большей безопасности. Вот и поспорь тут с ними. Рут Харрисон иначе как "убитая" не называют. Я вначале удивлялся: откуда такая уверенность? Ведь, если судить по уликам, которые у нас имеются, налицо явное самоубийство. А они знай гнут свое: убитая, убитая. Что прикажете делать? Тоже начал вслед за ними говорить о ней как о жертве преступления. Какая уж тут объективность, когда от тебя постоянно требуют только одного: стоять на страже режима и защищать его от всякой критики. А я, между прочим, генеральный прокурор, мое дело — стоять на страже закона. Режим — если он, конечно, хочет продержаться подольше — должен думать о том, чтобы выглядеть мало-мальски пристойно. И закон, к вашему сведению, играет в этом не последнюю роль, да, да! А у нас? Такие дела именем закона творятся, что уму непостижимо. Я не политик, мне отец, еще когда я в школу ходил, наказывал держаться от политики подальше и уж тем более не связываться с "левыми". Так что себя я по убеждениям отношу к "правым" — разумеется, к их умеренному солидному крылу. А его отличает в первую очередь что? Приверженность к закону, неукоснительному соблюдению конституции и стремление гарантировать гражданам свободу мнений — в допустимых, разумеется, пределах. Говорят-то об этом нынче и пишут много, а вот на деле... Одна фикция, глядеть противно. Неужели он всерьез полагает, будто в двадцатом веке закон способен помешать созданию политических партий или заткнуть людям глотки во имя "чистоты общественной морали"? Или думает, что допустимо, скажем, чтобы страной единолично правил один человек — ну пусть не один, а с кучкой своих сторонников? Да, в такое время, как наше, лучше уж торговать на улице вареной фасолью, чем стоять на страже закона.
Но я, кажется, отвлекся. О чем бишь я думал? Ах да, о допросе Джафара. Когда он неслышной кошачьей походкой вошел в мой кабинет, первое, что я подумал: этот способен на многое. Про таких говорят: убьет да еще речь на панихиде скажет. Неподвижное, будто высеченное из черного камня, лицо и холодные, настороженные глаза хищника. Напрасно искать в них хоть какие-то признаки человеческих эмоций. Ни смеяться, ни плакать, ни сострадать они не способны. На вопросы отвечает спокойно, не торопясь, основательно обдумывая каждое слово. Так и видишь перед собой зверя, осторожно подкрадывающегося к своей жертве. Неглуп, изрядно наблюдателен. И хитер, ни на один вопрос не отвечает прямо, а старается исподволь подвести тебя к нужному выводу. И вот так, незаметно, шаг за шагом, упорно продвигается к своей цели — убедить тебя, что Халиль Мансур убийца. Нет, оружия в руках Мансура он не видел, но зато видел, как тот входил в спальню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Халиль, мы расстаемся, я знаю... У меня к тебе единственная просьба — последняя, можно сказать: не уходи сегодня, хорошо? Останься, прошу тебя...
Она встала и вышла из комнаты, а я еще некоторое время сидел, тупо уставившись ззглядом в кресло напротив. Легкий щелчок — будто чиркнули спичкой — вывел меня из задумчивости: в магнитофонной кассете кончилась пленка.
XIII
Опять зеркало грязное! Сколько раз говорил этой девчонке: протирай зеркало как следует! Ленивая, хитрая дрянь, чуть что — прикидывается дурочкой. И Лейле без конца твержу: чтоб на зеркале ни пылинки не было! Ведь знает же, что глядеться в него мне приходится часто и подолгу. Когда ухожу на работу, я обязательно должен проверить, все ли на мне в порядке. Кто работает на людях, должен выглядеть безукоризненно. Но до каких же пор будет продолжаться это безобразие в моем доме? В конце концов, жена она мне или не жена? И вдруг слышу: не нравится — возьми тряпку да и протри сам. Мне, генеральному прокурору, человеку, которому доверили важнейший в истории Египта судебный процесс, бегать по дому с тряпкой?! Неслыханно! Если б не спешил, клянусь, я бы ее избил как собаку. Еле-еле сдержался: впереди заседание, надо беречь нервы.
Итак, как я сегодня выгляжу? Подходяще. Вот только проплешина на макушке портит общий вид. И губы толстоваты малость. Но это как раз неплохо, толстые губы признак сладострастной натуры. Красивым меня вроде бы не назовешь, но вообще-то я мужчина хоть куда. Иначе не поглядывали бы на меня наши дамы в Управлении, когда я совершаю свой еженедельный инспекционный обход по отделам. А может, это они просто со страху? Все ведь знают, я человек суровый, одного взгляда моего боятся. Да, взгляд у меня что надо — особенно на снимке в газетах, когда объявили, что следствие по делу об убийстве Рут Харрисон поручено мне.
А вот рост подкачал. За столом сидишь, еще не так заметно, а на трибуне... С учетом важности процесса пришлось даже заказать столярам специальную деревянную подставку. В первый раз забыл о ней — чуть не грохнулся.
Но это все пустяки, мелочи, не стоящие внимания в сравнении с проблемами, которые я сам себе создал, взявшись за этот процесс. Вот уж воистину права поговорка: если б люди знали, что несет им будущее, никто не расстался бы с настоящим. Когда дело из прокуратуры передали в Управление охраны морали и общественной нравственности, поднялась целая буря. Забегали, засуетились, все знакомства были пущены в ход. Еще бы, это вам не какой-то там уголовный процесс. Тут дело политическое, а раз так, то тут тебе и пресса, и радио, и телевидение. Повсюду только и разговоров, что об этом убийстве. Сколько ж я трудов положил, пока мне поручили это дело, скольких конкурентов обошел — подумать страшно. К кому только не обращался, кого не просил! Наконец вспомнил: Яхья Саадани! Вот кто может мне помочь. Когда-то мы вместе учились, потом снова встретились уже в Париже. Я, готовил диссертацию в области права, а он занимался какими-то исследованиями для ЮНЕСКО. Вернувшись в Египет, я как-то потерял его из виду, но, когда он стал советником в Министерстве национальной безопасности, счел своим долгом нанести ему визит и поздравить с назначением. Да и потом не забывал навещать его по праздникам. Шутка ли сказать, второй человек после министра, с высоким начальством на короткой ноге. Даже с американцами, которые в Египте занимаются вопросами безопасности, имеет дело. Такому человеку все карты в руки. К кому же мне обращаться, как не к нему?
Принял он меня радушно, ничего сказать не могу, целых полчаса у себя в кабинете продержал. А вот глаза у него неприятные — холодные такие, будто тоже из стали, как оправа его очков. Выслушал меня, помолчал, подумал и сказал, что не возражает. Ты, говорит, по-моему, человек подходящий, тебе можно было бы доверить это дело. Но тут же завилял. Мол, дело это не простое, есть в нем какие-то там нюансы, неизвестные мне, но, разумеется, известные ему, потому как должность у него такая. Ага, думаю, ищет предлог, чтобы все-таки отказать. А он будто мысли мои прочитал. Не беспокойся, говорит, я действительно хочу, чтоб это дело поручили именно тебе. Никто лучше тебя с ним не справится, я в этом убежден. В общем, говорит, если ты готов взвалить на себя эту ношу и неукоснительно действовать в интересах государственной политики, я думаю, никаких проблем с твоим назначением не будет.
Я, разумеется, тут же сказал, что готов. Дескать, как же иначе, это мой долг... В таком случае, говорит, будем считать, что мы договорились. Сегодня же доложу министру. Как ты понимаешь, последнее слово все-таки не за мной, а за ним — он многозначительно улыбнулся, — а может, и за кем-то повыше. Впрочем, думаю, никаких осложнений не будет.
До двери меня проводил, руку пожал да еще по плечу похлопал — не робей, мол, выше голову! А дня через четыре сам позвонил и сказал: все в порядке, я назначен главным прокурором по делу об убийстве Рут Харрисон. Ох и ликовал же я! По дороге домой бутылку французского коньяка даже на радостях купил.
А здорово все-таки я в последнее время осунулся. Лицо какое-то вялое, изможденное. Совсем издергался. Что ни ночь, кошмары: будто это я сижу на скамье подсудимых. Просыпаюсь с криком в холодном поту. Руки вон дрожать стали, сегодня даже порезался, когда брился.
На часах девять. Заседание в половине одиннадцатого, есть еще время. День только начинается, а сил уже никаких. И никому ведь не расскажешь, ни с кем не поделишься, даже с Лейлой. И не потому, что рискованно. Нет, просто стыдно. У меня на глазах совершается преступление, а я молчу. Больше того, сам участвую в этой грязной игре.
Помню, как, впервые придя на процесс, увидел его на скамье подсудимых и по обыкновению стал исподтишка за ним наблюдать. Любопытно ведь, как поведет себя человек в его положении. Да и не каждый день случаются такие громкие процессы, как этот. А кроме того, мною руководил и профессиональный интерес: ведь на суде обвиняемый становится моим противником. Помню, как на мгновение скрестились наши взгляды и я первым отвел глаза, не выдержал. Не по себе мне стало, когда я заглянул в эти спокойно-отрешенные глаза, которые будто говорили: "Перед вами человек, покончивший все счеты с жизнью. И с совестью. И даже с богом. Делайте со мной что хотите".
Этот взгляд преследовал меня потом целый день и не дал мне спать всю ночь. Вот тут-то и начались мои сомнения. А что, если я участвую в осуждении невиновного? Так ли уж несомненно, что он убил Рут Харрисон, а не она сама наложила на себя руки? И чем объяснить, что против него так откровенно настроено ведомство общественной безопасности? Просто землю роют, чтобы его засудить. Каких только свидетелей не раскапывают! Но при этом сначала обязательно привезут их к себе в министерство, хорошенько там с ними поработают и только потом передают следствию. Неспроста все это. Сперва я, правда, объяснял это тем, что убитая — американская подданная. Кто знает, может властям в США не безразлично, при каких обстоятельствах она погибла. Тем более что птица она, судя по всему, не простая, может, даже и с ЦРУ была связана. Впрочем, кем бы она ни была, меня это не касается. Все равно никакого влияния на ход следствия это оказать не может.
Я с головой ушел в дело Халиля Мансура, допрашивал его часами, копался, искал хоть какую-нибудь зацепку — ничего! Отвечает просто, без выкрутасов и хитростей, с полной откровенностью. Рассказывает все, до мельчайших подробностей, — как познакомился с Рут Харрисон, как они полюбили друг друга, как ездили вместе в Париж, где он нанялся на работу в фирму ее мужа... И про то, как складывались у него дела на прежней работе и как уволили его после забастовки, а он вернулся туда снова благодаря вмешательству влиятельной особы. И так это гладко, без запинки рассказывает, что поначалу я подумал: лжет. Продумал все хорошенько, обкатал в уме, а теперь выдает за экспромт. Но потом понял: нет, невозможно выстроить в уме такой стройный, логически безупречный рассказ, в котором буквально ни сучка ни задоринки. Это не выдумка, это истина. Я просиживал с ним до поздней ночи, истязал его бесконечными вопросами, давил на него, пытался подловить и так и эдак — все было напрасно. Ни разу он не споткнулся, не замешкался с ответом, ни разу не сорвался, не вышел из себя. К концу такого вот допроса я чувствовал себя как выжатый лимон, а ему хоть бы что. Еще, бывало, спросит: "Не хотите ли узнать чего-нибудь еще?", как будто это не я, а он меня допрашивает! Какая-то нечеловеческая выдержка. Откуда она у него? От природы или потому, что он уже испытал все это в прошлом? А потом понял — ни то и ни другое. Просто человек дошел, что называется, до точки, и никакие муки, физические или душевные, ему теперь не страшны. Тот, кто изведал истинное отчаяние и скорбь, вряд ли станет горевать о жизни с ее никчемной суетой.
Да, он полюбил эту женщину, а она его. Вечером, накануне ее смерти, у них было объяснение, решили расстаться. Последнюю ночь провели вместе. Утром он проснулся первым, уложил чемодан, поставил в гостиной. В ожидании когда она встанет, позавтракал. Внезапно услышал приглушенный звук выстрела, кинулся в спальню. На кровати увидел ее, в правой руке пистолет, из маленького отверстия над ухом струится кровь. Тронул ее за руку — пульса нет. Обернулся, заметил в дверях Джафара, слугу. Крикнул ему, чтобы вызвал полицию и "скорую помощь". Приехали, забрали обоих. Его посадили в "Цитадель", а что с Джафаром — не знает, не слышал о нем с того самого утра. Спрашиваю, не могло ли их решение расстаться стать причиной ее самоубийства. "Отчего же, могло — в числе других причин". — "Каких именно?" — "Это вы поймете потом". И добавляет при этом, что в момент ареста у него в кармане были две магнитофонные кассеты. Во время обыска там же, в квартире, их у него изъяли. "Это серьезные вещественные доказательства. Убедительно прошу вас разыскать их и приобщить к делу... Джафар? Да, пожалуй, он может подтвердить, что все сказанное мною здесь правда". — "А вам не кажется странным, что, уже решив расстаться, вы проводите ночь вместе?" — "Странным? Почему? Мы же любили друг друга. Боязнь одиночества... Нет, по-моему, это было вполне естественно".
Мне это, правда, естественным не показалось. И вообще, многое из того, о чем он рассказывал, меня не убедило. Странный он все-таки тип, в жизни не встречал таких. И, хоть убейте, не могу понять, что так тянуло к нему женщин? Только в деле об убийстве фигурируют трое, а сколько других, о которых мы не знаем? И что они в нем нашли? Невзрачный с виду, среднего роста, тощий, в очках. Так нет, липнут, к тому же одна краше другой. Может, извращенец? А что, вполне вероятно. Женщины на таких падки, в особенности иностранки. Недаром он мне сразу как-то не показался: и спокойствие какое-то странное, и глядит как-то не так... Нет, нет, таким не место в нашем обществе, от них всего ждать можно... Кстати, не забыть бы про кассеты. В этих, говорит, кассетах прямое доказательство моей невиновности... И про Джафара не забыть, взять у него показания. Прямо сейчас этим и займемся. Кассеты должны быть в Управлении общественной безопасности — если они, конечно, существуют вообще. Хотя, с другой стороны, зачем ему врать? Если их нет в природе, никакие ссылки на них ему не помогут.
...Половина десятого, скоро идти. Ох, как не хочется. А ведь когда все это начиналось, летел на работу как на крыльях. Сколько было надежд, думал прославлюсь, войду в историю, люди будут узнавать меня на улице: смотрите, вон идет прокурор, который вел знаменитое дело об убийстве американки Рут Харрисон, помните? До поздней ночи просиживал над материалами следствия, анализировал, сопоставлял, перечитывал протоколы дознания, пытался докопаться до истины. И докопался — понял, что угодил в западню и стою на краю пропасти. Барахтаюсь в гнусной трясине и все отчетливее сознаю, что так просто мне из нее не выбраться. Действовать по совести, в рамках закона? Но кому же охота своими собственными руками рыть себе могилу? Чем глубже влезаю в это дело, тем ясней для меня, что материалы следствия приоткрыли лишь частицу истины, а вся она по-прежнему за семью печатями и какие-то неведомые темные силы зорко следят за тем, чтобы она никоим образом не выплыла наружу. Шаг за шагом, методично и твердо они ведут дело к тому* чтобы обвиняемый был признан виновным и отправлен на виселицу. Все средства пущены в ход, приведена в действие целая сеть, опутавшая даже верхние этажи власти, а люди с их судьбами и совестью стали в этой грязной игре простыми пешками.
Итак, свидетели. Свидетели и кассеты с пленками. Кстати, почему они там, в Управлении общественной безопасности, так трясутся над вещественными доказательствами? Где это сказано, что доказательства, все до единого, должны непременно храниться у них? Дескать, существует опасность превращения этого обычного уголовного дела в громкий политический процесс, а это нежелательно. Сомнительно что-то. Похоже, все как раз наоборот: кое-кому крайне желательно придать делу именно политический характер... А уж как они вертелись вокруг меня, как впивались в каждого свидетеля. Про самого обвиняемого я уж и не говорю, к нему они просто никого не подпускают. Предложил было перевести его из "Цитадели" в обычную тюрьму, так на меня руками замахали. Они, видите ли, опасаются за его жизнь, у них он будет в большей безопасности. Вот и поспорь тут с ними. Рут Харрисон иначе как "убитая" не называют. Я вначале удивлялся: откуда такая уверенность? Ведь, если судить по уликам, которые у нас имеются, налицо явное самоубийство. А они знай гнут свое: убитая, убитая. Что прикажете делать? Тоже начал вслед за ними говорить о ней как о жертве преступления. Какая уж тут объективность, когда от тебя постоянно требуют только одного: стоять на страже режима и защищать его от всякой критики. А я, между прочим, генеральный прокурор, мое дело — стоять на страже закона. Режим — если он, конечно, хочет продержаться подольше — должен думать о том, чтобы выглядеть мало-мальски пристойно. И закон, к вашему сведению, играет в этом не последнюю роль, да, да! А у нас? Такие дела именем закона творятся, что уму непостижимо. Я не политик, мне отец, еще когда я в школу ходил, наказывал держаться от политики подальше и уж тем более не связываться с "левыми". Так что себя я по убеждениям отношу к "правым" — разумеется, к их умеренному солидному крылу. А его отличает в первую очередь что? Приверженность к закону, неукоснительному соблюдению конституции и стремление гарантировать гражданам свободу мнений — в допустимых, разумеется, пределах. Говорят-то об этом нынче и пишут много, а вот на деле... Одна фикция, глядеть противно. Неужели он всерьез полагает, будто в двадцатом веке закон способен помешать созданию политических партий или заткнуть людям глотки во имя "чистоты общественной морали"? Или думает, что допустимо, скажем, чтобы страной единолично правил один человек — ну пусть не один, а с кучкой своих сторонников? Да, в такое время, как наше, лучше уж торговать на улице вареной фасолью, чем стоять на страже закона.
Но я, кажется, отвлекся. О чем бишь я думал? Ах да, о допросе Джафара. Когда он неслышной кошачьей походкой вошел в мой кабинет, первое, что я подумал: этот способен на многое. Про таких говорят: убьет да еще речь на панихиде скажет. Неподвижное, будто высеченное из черного камня, лицо и холодные, настороженные глаза хищника. Напрасно искать в них хоть какие-то признаки человеческих эмоций. Ни смеяться, ни плакать, ни сострадать они не способны. На вопросы отвечает спокойно, не торопясь, основательно обдумывая каждое слово. Так и видишь перед собой зверя, осторожно подкрадывающегося к своей жертве. Неглуп, изрядно наблюдателен. И хитер, ни на один вопрос не отвечает прямо, а старается исподволь подвести тебя к нужному выводу. И вот так, незаметно, шаг за шагом, упорно продвигается к своей цели — убедить тебя, что Халиль Мансур убийца. Нет, оружия в руках Мансура он не видел, но зато видел, как тот входил в спальню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17