— Я... Из-за тебя...
— Я тоже... Тоже частенько ночую на стороне — из-за тебя!
Это была ложь, но произнес он ее с злорадным наслаждением.
— Почему?.. — Наверное, она не поняла, что он хотел сказать, вопрос ее прозвучал до крайности нелепо.
— Почему?.. А ты — почему?.. — Вот и я — по той же самой причине.
Он все же не повторил, не решился повторить, что "ночует на стороне". Но теперь она сообразила, что он имеет в виду. Сообразила, поняла — и вспыхнула, щеки ее запылали. Она отпрянула назад, соскользнула с подоконника, на котором до того полулежала, — наверное, встала на ноги. Но снаружи казалось, будто она неожиданно уменьшилась в росте или что подпорка, на которой она держалась, вылетела у нее из-под ног.
— Так что мы друг друга стоим, — сказал Едиге примирительно. — Две прорехи — одна заплатка. Что, если мы, как писали в старинных романах, соединимся вновь и рука об руку пройдем остаток жизненного пути?.. Я не шучу. Я официально делаю тебе предложение.
Он произнес последнюю фразу спокойно, вполне будничным тоном, как если бы приглашал знакомую девушку в кино. И, запрокинув голову, с холодным выражением лица уставился на окно, в ожидании немедленного ответа.
Несмотря на спокойствие, граничившее с надменностью, сердце его бешено колотилось. Он чувствовал, дальнейшие препирательства ни к чему не приведут, надо решить все разом.
Гульшат за время их короткой дружбы успела привыкнуть к выходкам Едиге, удивить ее было трудно. И все же она, вероятно, не поверила своим ушам. А поверив ушам, не поверила Едиге... Во всяком случае, голова ее скрылась за колыхнувшейся занавеской. С минуту ее не было видно. Потом она осторожно выглянула, как испуганная улитка из своего домика. Но едва лицо Гульшат появилось над подоконником и глаза растерянно встретились с глазами Едиге, как взгляд ее тут же скользнул в сторону и замер.
Едите невольно обернулся. По тротуару, с желтым портфелем под мышкой, вышагивал Бердибек. Во второй руке нес он сетку-авоську, разбухшую, набитую кульками и свертками.
—• Пардон, — сказал Едите и жестом приподнял над головой несуществующую шляпу. — Хозяин явился. Когда подплывает пароход, лодки расступаются перед ним, давая дорогу... Я исчезаю.
Гульшат хотела что-то сказать, замешкалась, у нее слова, казалось, застряли в горле.
Едиге вскинул руку и помахал ей:
— Гуд бай.
Он сам направился к Бердибеку, который, видимо, надеялся прошмыгнуть мимо, сделав вид, что ничего не заметил. Но Едиге преградил ему путь. Он поинтересовался, что у Бердибека в сетке, спросил, какие и где приобрел он спиртные припасы (он так и сказал, пощелкав пальцем по торчавшему среди пакетов горлышку: Не "вино" или "водка", а "спиртные припасы") , затем осведомился, из какого магазина у Бердибека огурцы в маринаде, а также колбаса, и особенно дотошно допрашивал, почем нынче макароны. Он задал Бердибеку еще несколько вопросов о том и о сем, и не отпускал минут пятнадцать, пока у того не проступила на лбу легкая испарина. При этом он все время ощущал на себе пристальный взгляд Гульшат, наблюдавшей за ними из окна, чувствовал всем своим телом, всем существом, затылком, спиной, лопатками. Ему хотелось обернуться, увидеть ее лицо, чтобы понять, что этот взгляд означает, но он боялся, что собьется, выйдет из роли.
Стоял конец апреля, близились праздники. Едиге, впрочем, помнил только, что сегодня тридцатое число, остальное выскочило у него из головы. Он шел к профессору Бекмухамедову, чтобы решить вопрос, от которого зависела теперь вся его жизнь.
Дверь отворила светловолосая, неряшливо одетая женщина с бледным лицом, густо усеянным веснушками. Она была молода, но тело у нее раздалось, отяжелело, в движениях ощущалась медлительная степенность, как у пожилых байбише.
— Вы к Санжару? — Она окинула Едиге недоверчивым взглядом. — Его нет дома.
— Простите, я перепутал... Дверь захлопнулась.
Он проверил номер квартиры. Никакой ошибки...
Едиге спустился по лестнице, вышел во двор. Нет, и дом тот же, и тот же подъезд... Азь-ага переехал, и его квартиру заняли другие?.. Едиге вернулся и нерешительно надавил на пуговку звонка.
— Еще раз простите... Здесь Бекмухамедовы живут?
— Бекмухамедовы. — Опершись полным плечом о косяк, женщина смотрела на него с легкой усмешкой.
— А профессор дома?
— Так бы сразу и сказали. — Женщина отступила назад, освобождая дорогу. — Папа дома. Проходите... Азимхан Бекежанович, к вам! — крикнула она в сторону профессорского кабинета. Оставив Едиге в прихожей, она прошла на кухню, покачивая грузными бедрами. Наверное, беременна, — подумал Едиге. — Новая невестка...
Профессор восседал'на широкой тахте, покрытой зеленой бархатной накидкой, и читал газету. Ноги у него были подвернуты по-турецки, плечи согревала шаль из мягкого козьего пуха.
Судя по выражению лица, Азь-аг^был чем-то необычайно обрадован.
— Вот, пожалуйста, — отвечая на приветствие, он протянул Едиге развернутую газету и с торжествующим лицом потряс ею. — Я всегда говорил: из этого джигита выйдет толк! Мать дороги — копыта, мать науки — поиск. Так-то, сынок, лишь тот, кто работает, не жалея сил, добьется в науке успеха. Видишь, и Бакен... Хотя ты, кажется, еще не прочел, возьми-ка газету да присядь за стол...
Едиге без особой охоты подчинился. Продолжая стоять, он бросил на указанную статью довольно равнодушный взгляд. И тут же колени его дрогнули, он почувствовал в ногах противную слабость и не сел, а рухнул на тахту, едва не задев при этом профессора.
Ему хватило пяти минут, чтобы пробежать статью до конца. Пробежать и вернуться к началу...
— Я знал, что по части теоретической подготовки он слабоват, — говорил между тем Азь-ага, удовлетворенно потирая ладони. — Знал и советовал — читай побольше, ищи, ищи... И что же? Он обогнал, казалось бы, куда более способных...
— Потрясающе!.. -1 вырвалось у ошеломленного Едиге.
— Важное открытие, — согласился профессор, на свой лад истолковав восклицание Едиге. —Очень, очень важное открытие!..
— Нет, это просто потрясающе... — У него все-таки достало самообладания и выдержки, возвращая газету Азь-аге, предварительно сложить ее — аккуратно, уголок в уголок.
— Ценный вклад в историю нашей литературы, — произнес профессор, вновь разворачивая газету. Как бы желая подчеркнуть, что именно следует считать вкладом, он ткнул указательным пальцем в статью, разлившуюся, словно озеро, на целую газетную полосу.
Едиге молчал.
— А вы молодцы, нечего сказать, — проговорил профессор язвительно, опустив ноги на ковер и нащупывая шлепанцы. — Молодцы... — продолжал он, расхаживая по кабинету, заложив руки за спину. — Все у вас решает настроение, а не холодный рассудок. Не примерив как следует, спешите отрезать! Вы судите о человеке не по его достоинству, а по тому, нравится он вам или нет...
— Вы обо мне говорите?
— О тебе и твоих сверстниках!.. Возьмем, к примеру, Бакена. Порядочный, скромный человек, преданный друг, добросовестный ученый...
Едиге с трудом подавил усмешку.
— Науку двигают вперед как раз такие люди...
Едиге вскочил. Если бы перед ним был кто-то другой, он расхохотался бы ему в лицо. Но Азь-ага... Едиге остался стоять на месте, не спуская глаз с профессора, с победным видом вышагивающего вдоль кабинета.
— Мы стареем, у нас уже не те силы, не та энергия... Теперь дело за вами. — Азь-ага остановился и пристально, в упор, взглянул на Едиге. — Но что же получается? Ты целый год в аспирантуре, а добился единственного — сдал минимум. К сбору материалов для диссертации так и не приступил, месяцами никто знать не знает, чем ты занимаешься. Видно, за тобой нужен глаз да глаз. Пускай за тебя возьмется Бакен. Он будет твоим научным руководителем.
— Хотите, чтобы я написал для него докторскую? Профессор не то не понял, не то не расслышал.
— Это верно, он пишет докторскую, но она, кажется, уже близка к завершению. Так что время у него найдется.
— И это ваше окончательное решение?
— Я забочусь о твоем будущем.
— Спасибо, — сказал Едиге. — Я бы согласился, и с величайшей радостью. Но я долго думал, весь этот год, и вижу, что у меня нет, к сожалению, никаких научных способностей...
Азь-ага небрежно отмахнулся:
— И со мной такое случалось. Но потом...
— Это мне подсказало не чувство, а холодный рассудок. Я не смогу быть полезным для науки человеком. — Профессор опять хотел возразить, Едиге его не слушал. — Наука требует полной самоотдачи, ей нужно посвятить все силы, от многого в жизни отказаться...
— Ты прав, сынок, ты прав... — кивал профессор, довольный тем, что Едиге повторяет его собственные слова, и еще, наверное, не до конца осознав, к чему тот клонит.
— Ну, а я, как ни старался, не смог найти у себя необходимых для науки достоинств...
— Ошибаешься, сынок. Способности у тебя есть, и не малые, ты только разболтался немного.
— ...И поэтому я решил, что мне пора проститься с наукой.
-— Что?.. Проститься?..
— Да, проститься с наукой. —• И что же...
— Я пришел сказать, что ухожу из аспирантуры.
— И ты... — Азь-ага растерянно шагнул к Едиге. — И что же ты собираешься делать дальше?
— Страна у нас велика. Для двух рук одна лопата везде найдется.
—- Аллах милосердный, что за чепуху он городит!..— Профессор покраснел, даже глубокие залысины залила багровая краска. Еще немного — и он, казалось, в гневе затопает ногами. — Твое будущее — это наука! Ты слышишь? Наука!.. Ты подумал о своем будущем, глупый ты мальчишка?..
Едиге стало жаль старика.
— Я хочу быть писателем, Азь-ага. — Он попытался улыбнуться. — Я заканчиваю роман.
— И прекрасно!.. — Азь-ага снова принялся расхаживать по кабинету. Пальцы, туго стиснутые за спиной, громко похрустывали. — Прекрасно! Пиши свой роман. Одно другому не мешает. Разве Ауэзов...
— К несчастью, я не Ауэзов, — сказал Едиге, стараясь, чтобы голос его звучал возможно мягче. — И потом, насколько я знаю, его никто не грабил средь бела дня.
— Что такое?..
— Вы все время твердите, какой превосходный человек Бакен Танибергенов, какой он талантливый ученый. А что, если он — вор? Да, самый обыкновенный вор?..
Конечно, Азь-ага опешил. Вор?.. Что за слова! Как можно, и еще вдобавок за глаза, обвинять человека бог знает в чем — только потому, что его не любишь... Как можно!.. И тут Едиге отбросил всякое стеснение.
— Вы радуетесь... — Он подхватил газету, лежавшую на тахте, и приподнял ее на раскрытой ладони, как бы прикидывая на вес. — Радуетесь, какой это вклад в историю литературы, великое открытие... — Он швырнул газету на тахту. — Два месяца назад я положил на ваш стол — этот вклад, это открытие. Что же тогда вы не радовались?.. Вы не прочитали ни строчки, отдали все Бакену — выдающемуся ученому и превосходному человеку!
Азь-ага смущенно молчал, пощипывая поросший седой щетиной подбородок. Скрипнула дверь.
— Иди, иди, не мешай, — не оглядываясь, махнул рукой профессор.
Но дверь открылась, вошла невестка. Никого, не замечая, она прошла к стеллажу, раздвинула стекло на одной из полок, вынула из плотного ряда какую-то книгу и, держа ее в руке, все так же неспешно, лениво, покачивая бедрами, выплыла из комнаты.
—- Погоди, погоди... — В мучительном недоумении потирая нахмуренный лоб, Азь-ага машинально притворил дверь, оставленную невесткой открытой. — Только сейчас начинаю припоминать. Да, ты что-то такое мне приносил, я передал Бакену... Потом он вернул рукопись, по его мнению, в ней не было ничего интересного. "Все это мне давно известно", — так он, кажется, сказал... Где-то здесь она должна быть, эта рукопись. Где-то... Алима! Эй, Алима!.. Ах, да, ведь она отправилась на базар... Но скоро она придет, и я... Я разыщу... Не может быть, чтобы Бакен... Чтобы он....
Едиге неловко и горько было смотреть на виновато суетящегося старика.
— Возможно, мы одновременно наткнулись в архиве на этот текст. Ведь чего не случается... — Едиге хотелось чем-нибудь его утешить. — Просто руки у него оказались длиннее, вот он и опередил меня.
— Ты так думаешь? В самом деле... — ухватился за это предположение профессор. Лицо его прояснилось, он обрадовался, как малый ребенок. — Вполне вероятная вещь... Такие истории бывали... Я поговорю с ним, мы разберемся. Наверное, Бакен согласится на соавторство. Он честный человек, он...
У Едиге иссякло желание продолжать разговор.
Зачем доставлять старому профессору лишние страдания?.. Он и без того растерян, сбит с толку, не знает, как поступить, Говорит и не верит собственным словам... Кое-как успокоив Азь-агу, он тепло с ним простился и ушел.
Когда Едите вернулся в общежитие, здесь в полном разгаре был предпраздничный вечер. В нижнем вестибюле танцевали, гремела радиола...
Спал он плохо, тревожно. Вначале ему мерещилась Гульшат. Потом он увидел белого козленка. Со связанными ногами козленок лежал на свежем пушистом снегу, и кто-то размахивал над ним огромным сверкающим ножом. "Пусть, — подумал Едите. — Ведь она сама же, сама..." Брызнула кровь, заливая белый снег. Козленок в последний раз жалобно заблеял и вдруг произнес голосом Гульшат: "Умираю..." Едите очнулся. Казалось, и снег, и кровь, и голос Гульшат — все это не сон, а явь. Голос ее продолжал звучать у него в ушах. Едиге засыпал, просыпался — и все слышал его, этот голос...
42
Ложь пересилила правду.
Коварство сломило отвагу.
Подлость восторжествовала над справедливостью.
Месяц за месяцем черной тучей носились вороны над полем битвы, кружили коршуны-стервятники, пировали, терзая непогребенные тела кипчаков. Богатой была добыча. Проворные хорьки и хитрые корсаки, краснохвостые степные лисицы и ненасытные, сбившиеся в стаю волки обгладывали и грызли разрубленные надвое черепа, рассеченные железом ребра, хрустели раздробленными позвонками, пока дожди не отмыли побелевшие кости, пока не высушил их ветер, пока не погребла их земля, засыпая седой пылью и горючим песком.
Те, кто сумел спастись, прятались в развалинах спаленных городов и селений, хоронились в глухих чащобах, куда не добрался огонь. Домом были для них лощины и овраги, крепостью — горные ущелья. Но мало-помалу старики и старухи вновь складывали очаги из грубых, необтесанных камней, раздували пламя под уцелевшими казанами, вскармливали тощих, тонкошеих внуков, не пронзенных вражеским копьем потому только, что ростом они были не выше ступицы тележного колеса.
Бежали годы...
Всякую дыру можно заштопать, как бы ни была она велика, и всякую трещину можно заделать, как бы ни была она широка. Обескровленные сосуды начинали пульсировать — правда, пока слабо, чуть заметно... Дети, становясь юношами, верили, что солнце еще взойдет над родной землей, и затянутся ее раны... Но мало, слишком их было мало.
Завоеватель же вернулся к себе на родину во главе своего войска. Ряды воинов, конных и пеших, сильно поредели, но знамена гордо развевались, возвещая великую победу. Плакали, глядя на них, безутешные вдовы и сироты, рыдали старухи, вспоминая погибших в походе сыновей. Зато неисчислимой была добыча — многотысячные отары овец, табуны быстроногих скакунов, сотни тяжелых тюков шелка и бархата, кованые сундуки, до самого верха набитые золотом и серебром... Кружились головы, тщеславная радость наполняла сердца... Ослепленные награбленным богатством забывали, чьи подвалы проглотят эти сундуки, чьи дворцы расцветят эти шелка и бархат.
Но не богатство веселило сердце Завоевателя, которого бездарные поэты уже славили в своих пустых и надутых стихах. Он кичился тем, что поразил своего мощного соседа, унизил и раздавил его навсегда. Так ему казалось.
Завоевателя называли великим, непобедимым и многомудрым, разве что сам аллах сравнился бы с ним по количеству льстивых эпитетов. Но уже была для него вырыта могила, уже зияла она у его ног бездонным зевом — черная пропасть, которую приготовил для себя он сам.
С той стороны, что лежит к солнцу от Мекки, нахлынули на степь яжуж-мажужы1, и было их, как песка на морском берегу, — сколько песчинок, столько и воинов. Первой жертвой оказалась обессиленная недавним нашествием страна. За нею — земля, где властвовал Завоеватель. На одного набрасывались десятеро, на десятерых — сотня, на сотню — тысяча. Новый потоп залил вселенную, кровавый потоп...
И много поколений должны были смениться, подобно волнам, накатывающим одна за другой, чтобы поверженные величайшим бедствием поднялись на ноги, окрепли и двинулись вместе со всем человечеством по той дороге, которая именуется Историей.
Но до того, как это стало возможным, еще немало пролилось крови и слез, немало войн отполыхало, немало смелых и доблестных джигитов пало в сражениях за свободу и правду — сражениях, уже не столь далеких, не столь давних... Имя им — Революция.
1 Речь идет о нашествии Чингисхана.
43
Он перечитал сызнова все написанное и понял, что так и не добрался до сути. До истины. Все было ша^ко, рыхло, приблизительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24