.. Нет. И потом — скоро зимняя сессия. Надо готовиться, она и без того боится, что экзамены завалит. Надо заниматься... И лучше будет, если он пореже станет заходить, пореже ее беспокоить... До свиданья. Нет, слишком поздно. Уже половина двенадцатого. Надо ложиться спать. И завтра. И послезавтра, ведь она уже сказала... И на будущей неделе. И через неделю. Весь месяц. Если придет, это ей помешает заниматься. Отвлечет... Не знает... Возможно, и выкроит как-нибудь время. Подумает. Кстати, все, что она сказала про того парня — правда. Спокойной ночи...
26
На следующий день Едиге позвонил профессору — пришло время ему вернуться, а если он приехал, то, возможно, уже и разыскивает Едиге.
В трубке телефона-автомата послышался ломкий, с металлическим привкусом, голос:
— Да-а! Я слушаю!..
— Мне нужен профессор Бекмухамедов, —- сказал Едиге, решив, что перепутал номер.
— Я Бекмухамедов, но не профессор. К сожалению. К величайшему сожалению... И, увы, никогда не стану профессором. Хотя, по всей вероятности, это весьма приятно...
Конечно, он ошибся, не то набрал, не туда попал... Порылся в карманах, выудил еще монетку. Не спеша, без суеты набрал положенные шесть цифр.
— Слушаю вас... Опять тот же голос.
— Простите... — Он назвал номер. — Я правильно звоню?
— Абсолютно.
— Это квартира профессора?
— Абсолют-тно... Профессора Бекмухамедова и его сына, тоже Бекмухамедова, стыд и срам на его непутевую голову...
— Ваш отец дома?
— К величайшему... К величайшему сожалению, его нет. И его жены тоже... Я в п-полном, аб-бсолютном одиночестве. Поэтому мне скучно, и я выпил... А?.. Вы меня осуждаете?.. Что вы молчите?.. — Едиге казалось, в ноздри ему так и разит из трубки винным перегаром. — Эй, послушайте, вас как зовут?.. Вы не одолжите мне денег?.. Немного — сотню-полторы?.. Я вам верну! Очень бы меня выруч-чили... А? Нет?.. Тогда положи трубку, дурак, и не смей звонить, если ты такой нищий...
Краем уха Едиге что-то слышал про сынка профессора — студент, не удержался ни в Москве, ни в Ленинграде, болтается теперь в Алма-Ате, кочует из института в институт. Говорили еще, будто бросил жену с ребенком... Едиге не слишком-то интересовали эти сплетни. Зато иные преподаватели с кафедры, тот же Бакен, кстати, частенько шушукались, обсуждая семейные дела профессора, и охали, ахали, винили его жену — не воспитала, не углядела за единственным сыночком... Бедная тетушка Алима! Бедный профессор! И осчастливит же бог таким золотцем! — Бакен вздыхал, сочувствуя старикам.
Едиге так и не выяснил, между прочим, вернулся ли профессор... Но не звонить же было еще раз! При одной мысли об этом Едиге плюнул себе под ноги и направился к университету.
На кафедре он застал одного Бакена. Словно черная птица, широко распростершая крылья, восседал он за профессорским столом, занимая весь угол в глубине комнаты. Перед ним были разложены бумаги, короткие толстые пальцы сжимали красный шестигранный карандаш. И. О. — исполняющий обязанности заведующего кафедрой. Не шутка!.. Ну и жирную же холку он отрастил за три последних месяца...
— А-а, это вы, юноша... -^ Бакен покровительственно протянул ему руку. — А мы тут совсем вас потеряли. Где это вы бродите?..
— Поблизости, Бакен-ага.
— Поблизости?.. Помню, покойный Мухтар Ауэзов любил повторять: упаси нас бог от непризнанных Толстых и непонятых Шекспиров...
— Мухтар Ауэзов говорил немного иначе. Бакен поморщился.
— Не будем спорить. Кому из нас двоих лучше знать Ауэзова?.. Мы изучали его не по лекциям — я имею в виду близких друзей, соратников по общему делу... Мы беседовали, бывало, лицом к лицу, делились... Он с нами, мы с ним... — Бакен вздохнул, откинулся на спинку стула. — Да, еще не скоро появится у нас такой великий человек... Такой мастер слова! Чем больше думаешь, тем больше удивляешься, что за титаны — и Сакен Сейфуллин, и Ильяс Джансугуров, и Беимбет Майлин, и Габит Мусрепов, и Сабит Мука-нов — а?.. Вот оно, поколение, пришедшее в литературу с революции! Вот они, наши истинные писатели, поэты! А нынче?.. Не на кого пальцем указать...
Бакен сокрушенно развел руками, понурился.
— А вы? — сказал Едиге.
Бакен шевельнул бровями, подозрительно всматриваясь в лицо Едиге, но не уловил на нем и следа насмешки.
— Э, что там говорить о нас, — устремив глаза в потолок; произнес он. ~ Мы скромные, незаметные труженики науки. Разве нас знают, разве нас ценят? Даже наши имена — и то известны лишь узкому кругу специалистов. Кто услышит о тебе, если ты не писатель, которого все читают, о ком шумят?.. Пожалуй, чтобы чего-нибудь добиться, надо дожить до возраста Азь-аги.
— Здоровье у вас хорошее, — подбодрил его Едиге. — Вы и дольше проживете.
— Милый, какое там здоровье! Недавно уложили в больницу с аппендицитом, еле поднялся после операции... Никто из вас, кстати, не пришел, не проведал... Да и печень, почки, сердце — все пошаливает. В ;на-граду, так сказать, за служение науке... Будь я здоров, давно бы защитил докторскую. Но понемножку дело движется, слава богу. Вернется Азь-ага — порадую, принесу первый вариант диссертации. Жду не дождусь, когда приедет. Дней десять осталось... — Он помолчал, мечтательно зажмурился, прикрыв пухлыми веками замаслившиеся глаза, постукивая по столу карандашом. И снисходительно улыбнулся Едите: — Будешь разумно себя вести, стараться, делать что нужно и как положено, ~ смотришь, и для тебя сыщется местечко в науке. Так-то, юноша...
— Вы хотели что-то сказать по поводу Толстого и Шекспира...
— А-а, да-да... Покойный Мухтар, бывало, так нам говаривал: пускай нас бог избавит от непризнанных гениев, возомнивших себя Шекспирами и Толстыми... Видно, чувствовал, мир его праху, что за поколение народилось. От спеси раздуваетесь, гордыня вас распирает. Уважение к наставникам, приличия, благовоспитанность — где они? Порога не перешагнув, рветесь к столу, на почетное место. Мы в свое время каждое словечко старших ловили, на заботу добром старались ответить. И хуже от этого не сделались, а?.. Многое, многое вы пока не поняли, да...
— Ничего, вы нас еще всему цаучите...
Голос у Едиге, тонкий от злости, задрожал, сорвался. Эх, не выдержал тона! — подосадовал он.
— Вы, юноша, оставьте при себе вашу иронию! — побагровел Бакен. — Единственная ваша заслуга в том, что вы — аспирант профессора Бекмухамедова. Заморочили почтенному аксакалу голову и пользуетесь его добротой. Но найдутся люди, которые откроют ему глаза! Три месяца прошло, как он уехал, — ну-ка, чем вы занимались?..
— А я не обязан перед вами отчитываться.
— Нет, обязаны! Кто сейчас заведует кафедрой?
—- Насколько мне известно, профессор Бекмухамедов. Или его уже освободили от этой должности?..
— Не пытайтесь поймать меня на слове! Вам не удастся нас поссорить, Азь-ага превосходно знает мне цену!..
— Допустим...
— На следующей неделе мы слушаем ваш отчет.
— О чем?
— Что вами сделано, чем вы, так сказать, обогатили науку... И откуда у вас такой гонор... Вот вы нам и расскажете!
— Кое-что я, пожалуй, сделал, — сказал Едиге, помолчав. — Кое-что... для науки... открыл... Но вы сами понимаете, кое о чем нельзя говорить раньше срока... Перед всеми. Только Азь-ага и вы должны об этом знать...
Едиге был серьезен и даже как бы подавлен отчасти значительностью того, на что пока решился лишь намекнуть. Голос его звучал таинственно и вместе с тем доверительно... Бакен, барабаня пальцами по столу, довольно долго вглядывался Едиге в лицо — подозрительно, изучающе.
— Это правда, — произнес он наконец. — Сейчас в науке развелось немало проходимцев. Не один, так другой захочет воспользоваться. Тут нужна осторожность... Азь-аге ты можешь довериться, тебе он второй отец, да ему и своей славы хватает. Я тоже не чужой для тебя, как-никак мы из одного жуза. С нами будь вполне откровенным, плохих советов от нас не услышишь.
Бакен незаметно перешел на "ты".
— Я говорю, что открыл... Да, открыл. Это не просто научная находка — это открытие. В масштабах истории казахского народа и всех тюркских народов, больше — в масштабах всего человечества. Но боюсь, у меня не хватит сил справиться в одиночку. Здесь бы опыт и знания Азь-аги, только ведь у него хватает своих забот, и энергия уже не та...
— Что ж, если стбящее дело, я готов помочь... — Бакен, склонив голову на правое плечо, смотрел на Едиге почти с нежностью.
— Я всегда верил, что у вас доброе сердце, — признался Едиге.
— Спасибо, милый...
— Так вот, — сказал Едиге, — однажды, катаясь на лыжах и охотясь на архаров... — Он говорил медленно, выделяя каждое слово паузой, как бы давая Бакену возможность все хорошенько осмыслить. — Катаясь на лыжах и охотясь на архаров... Я ведь последний месяц провел в туристическом походе, в горах Алатау... И вдруг на южном склоне Талгарского пика мне совершенно случайно удалось обнаружить странные надписи, не упоминаемые ни в одном исследовании...
— Надписи выбиты на камне?.. — Бакен всем корпусом подался вперед, налегая на стол мощными локтями.
— Да, надписи выбиты на камне. К тому же имеются следы краски, состав которой нам не известен. Я обращался к химикам, они провели лабораторный анализ...
— Лю-бо-пыт-но...
— Крайне любопытно. Самое же любопытное в том, что эти письмена не похожи ни на древнетюркские, ни на арабские. Ни на санскрит, ни тем более на латинскую, греческую или славянскую графику. Скорее тут что-то промежуточное — между древнетюркскими руническими письменами и арабским алфавитом. При тщательном исследовании я выявил именно эти элементы. А это значит, что письменность, которая применялась у казахов до революции и считается арабской... Что эта письменность, возможно, на самом-то деле и есть видоизмененная, усовершенствованная на протяжении многих веков форма древнетюркских рун...
— Погоди... — Бакен от волнения сглотнул слюну.— Повтори еще раз... Так ты полагаешь, что...
— Конечно, я могу и ошибиться, — сказал Едиге. — Не тот кругозор, не та широта мышления. Нет навыка в кропотливых исследованиях, тут вы для меня примером, Бакен-ага...
— Ты сможешь найти дорогу к этим надписям? --В голосе Бакена все слилось, перемешалось— надежда, сомнение, затаенное ликование... И страх: он еще боялся вспугнуть удачу, ему не терпелось удостовериться во всем окончательно.
— Последнюю неделю валил снег, мела поземка. В горах, говорят, прошли лавины. Но я думаю, что С пути не собьюсь...
— Где, ты сказал, находится это место?
— На южном склоне Большого Талгарского пика, на высоте трех тысяч семисот пятидесяти двух метров! над уровнем моря, в ущелье Есекты, что означает — Ослиное...
Бакен подскочил, взвился, словно его укусил тарантул. Навалившись на стиснутые кулаки, он повис — над столом, над Едиге, угрожающий, как скала, готовая обрушиться и раздавить все живое.
— Я поставлю вопрос о тебе перед ректоратом! — с трудом расцепил челюсти Бакен. И грохнул кулаком так, что шестигранный карандаш, лежавший на столе, подпрыгнул и чуть не щелкнул Бакена по носу. — Если бы не Азь-ага... Я бы посмотрел. Посмотрел, как бы ты у меня вольничал!
27
При всем том, что никаких симпатий к Бакену он, разумеется, не испытывал, кое-что в его словах задело Едиге, заставило задуматься. В самом деле, с чего ему, Едиге, задаваться? Хотя бы перед тем же Бакеном? Никакого вклада в науку он пока не внес, открытий, на радость благодарным современникам и потомкам, не совершил. Дни за днями бегут бесполезно, бесцельно. А его грандиозные замыслы, благородные мечтания! Все поблекло, развеялось, ушло, как вода в песок, в серенькие будни, мелочи, пустяковые страдания... 'Ты бездельник, Едиге, — сказал он себе, — ты бездельник и лодырь! Пора начать новую жизнь!"
И он начал новую жизнь...
При нервом знакомстве архив не внушал ему ничего, кроме робости. Папки, папки, папки, рукописи— толстые, тонкие, в картонных, матерчатых, ледериновых переплетах или сшитые и переплетенные кое-как... Неполные, обрывочные сведения, описания, стихи, песни, легенды, сказки, вышедшие из-под пера сотен и сотен людей — сочинителей, ученых, энтузиастов — собирателей фольклора; когда-то фиолетовые, а теперь коричневые от времени чернила, и синие химические, и простой, еле различимый карандаш; слова, слова, слова — на казахском, на русском, на чагатайском языках, изображенные с помощью славянского, арабского, латинского алфавита на белой, желтоватой, голубоватой, глянцевито-блестящей, плотной, мягкой, жесткой или почти прозрачной бумаге самой разнообразной формы: квадратной, продолговатой, широкой, узкой... У него кружилось в голове. Он чувствовал себя путником, который забрел, без компаса и оружия, в непроходимую чащу, полную диких зверей и чудовищ. Архив представлялся ему океаном, который не имеет берегов; хаосом, где нет ни начала, ни конца... Но через несколько дней он убедился, что учрежденья, именуемые архивами, скучнейшие на свете учрежденья, куда, казалось, приходят лишь седые старцы и, сгорбившись, в очках, усиленных поднесенной к носу лупой, вытягивают иссохшие шеи над пыльными, пропахшими затхлостью листами, — что эти учрежденья на деле являются счастливейшим местом, где обитают поэзия и тайна, где посеяны зерна будущей жизни, а не похоронены скелеты прошлого.
Теперь всякое утро, входя в небольшой, уютный зал, светло-золотистый от солнечных лучей, льющихся сквозь двойные рамы высоких окон, Едиге ощущал себя героем фантастического романа, обладателем уэлсовской машины времени. Здесь бывало тихо, тепло. Ничто не напоминало о зимней стуже, оставленной за наружной дверью... Многие столы пустовали/ За остальными располагались редкие и, как правило, почти не менявшиеся посетители архива. Шелестели, похрустывали бережно переворачиваемые листы. Иногда скрипел чей-нибудь стул...
Материалы, с которыми он имел дело на первых порах, оказывались чаще всего лишь оригиналами уже опубликованных памятников, заслуженно и широко известных. Едиге их бегло просматривал, экономя время. Иногда он обращал внимание на то, что публикаторы местами кое-что сокращали, местами добавляли, улучшая или переделывая по собственному вкусу. Оригинал не был для них неприкосновенной святыней. Он видел порой, что материалы, прочитанные до него многими людьми, в самом деле имели спорный, а иные даже бесспорно вредный смысл, пронизанный духом вражды и черной злобы. Иногда попадались курьезы: стишки с неприличными выражениями, фривольные рассказы, неведомо кем сочиненные и неведомо как попавшие в архив. Но кто-то принес их сюда, кто-то надеялся: когда-нибудь и они смогут пригодиться... Все, все хранил на своих полках архив, внешне бесстрастный, ко всему безучастный, равнодушный... Но Едиге уже чудилось, что он видит, как в глубине молчаливых его хранилищ не затихает непрестанная борьба, та же, что и в жизни, — между светом и тьмой, добром и злом, взлетами человеческого гения — и примитивной, влекущейся по земле пошлостью.
Однако вскоре — он еще и не успел привыкнуть к нынешним занятиям, не успел вдоволь насладиться разлитым по архивному читальному залу философическим покоем — вскоре Едиге, листая очередную папку, наткнулся на небольшое по размеру эпическое сказание. Оно было записано в середине прошлого века гусиным пером, черными чернилами, на гербовой бумаге. Судя по языку и особенностям стиха, сказание складывалось в давнишнюю эпоху. Текст, свободный от позднейших наслоений, полностью сохранил драгоценный для специалиста аромат времени. Едиге жадно вчитывался, поглощая строку за строкой. Он словно держал в руке засохший цветок, лепесткам которого на глазах возвращалась прежняя форма и окраска, вместе с забытым и тонким, живым благоуханием...
Никто из исследователей до сих пор не упоминал о памятнике, он был никому не известен. Как это могло произойти? Как случилось, что наткнулся на него именно Едите, только-только вдохнувший таинственный и сладостный запах архивной пыли?.. Он пробежал наскоро всю рукопись и прикрыл ее сверху листком чистой бумаги, как если бы там на столе сверкала горсть яхонтов, способных ослепить своим огнем. Он сидел минут пять, устремив глаза в одну точку, повисшую в пространстве. Он еще не верил себе. Своему везенью. Своему счастью. Своей удаче... И не верил, все еще не верил до конца, когда с опаской, оглядевшись по сторонам, словно неопытный вор, которого могут схватить за руку, принимался все перечитывать заново — во второй, потом в третий раз. Нет, сомневаться не приходилось — перед ним лежал памятник высокого художественного достоинства, его значение для истории литературы было неоспоримо...
Не теряя времени, Едите принялся за переписку. В течение недели, не разгибаясь, он переписал весь текст, сверяя каждое слово с оригиналом. Потом набросал — вчерне, лишь приблизительно расшифровав темные места — перевод, пригодный для современного читателя.
"Вот так, уважаемый доцент Бакен Танибергенов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24