У Едиге помутнело в глазах, когда он представил губы Гульшат слитыми с этим слюнявым розовым ртом. Внутри у него все перевернулось, закипело. Он зажмурился. И не то глубоко вздохнул, не то застонал.
Расцепив веки, он увидел перед собой лицо встревоженного Бердибека.
— Что случилось? Ты болен?.. —Забыв о стуле, на который опирался Едиге, Бердибек пододвинул к нему другой. — Может быть, присядешь?
— Ох, уж эта моя дырявая память, — сказал Едиге, не меняя позы. — Ведь тебя наверху дожидается одна девушка, вся в слезах. Я специально завернул к тебе сообщить об этом...
Было приятно видеть, как Бердибек растерялся. Побледнел. Покраснел. Уперся глазами в пол, как бы в смутной надежде сквозь него провалиться.
— Я... Понимаешь ли... — Он что-то бормотал, хотя и заготовил, наверное, немало слов, предчувствуя неизбежный разговор, но теперь не мог их вспомнить, связать воедино. — С каждым случается... Может случиться... Но я, разрази меня бог? не знал... Я и не думал, что эта девушка...
— Не морочь себе пустяками голову, — сказал Едиге. — В наше время такое встречается сплошь и рядом.
— Это верно... И все-таки... Я...
— Да ладно тебе, — сказал Едиге, похлопав Бердибека по крутому плечу. — Се ля ви. Сегодня ты отбил
«девушку, завтра у тебя ее отобьют... Стоит ли переживать?.. Ты иди. Она ведь там плачет-заливается. Ждет тебя. Сама мне сказала: "С тобой все кончено, Едиге. Вторая серия этого остросюжетного приключенческого фильма называется "Бердибек"... Я правду говорю. Правду, всю правду, ничего, кроме правды. Ну, будьте счастливы, благословляю вас обоих. Или ты уже не веришь людям?.. Но как тогда жить? Как смотреть друг другу в глаза? Как называть и называться другом и братом?..
— Друг мой, —прочувствованно сказал Бердибек,— друг мой и брат Едиге... Ты настоящий мужчина. Спасибо!.. — Голос у него был приподнятый, торжественный. Он подошел и с повлажневшими глазами обнял Едиге.
— Не стоит благодарности, — Едиге с трудом высвободился из объятий Бердибека. — Ведь мы как-никак люди двадцатого века...
— Правда, братишка, — сказал Бердибек. — Твоя правда. И я отплачу тебе тем же, если окажусь на твоем пути. — Он схватил Едиге за руку и с силой ее потряс— Это строптивые жеребцы вступают в схватку из-за кобылы. А мы ведь люди. К чему нам ссориться? Кобылок в Алма-Ате хватит для каждого...
Вот здесь-то, на слове "кобылка", Едиге и ударил его по щеке. У Бердибека чуть голова не отвалилась — такую Едиге влепил ему пощечину.
— Эй, ты что делаешь?.. — заорал Бердибек и схватился за щеку.
— Это я так, ради шутки. Бердибек побелел.
— Да ты знаешь, я кто?.. — Он повис над Едиге. — Я... Я в десять раз тебя сильнее!.. — Он весь дрожал. — В лепешку расшибу, костей не соберешь!
— А ты попробуй, — сказал Едиге. — Попробуй. Только учти: когда тебя выгонят из аспирантуры, тебе придется уже не два-три года пасти баранов, чтобы вернуться, а все двадцать—тридцать лет.
— Нас обоих выгонят, — сказал Бердибек угрюмо. Но пыл его поостыл.
— А я этого не боюсь, — сказал Едиге. — И вот еще одно доказательство!.. — Он снова, теперь уже по другой щеке, ударил Бердибека. — Ну? Если тебе мало доказательств, подходи, добавлю...
Он, однако, не ждал, пока подойдет Бердибек, а сам на него надвигался, и Бердибек, отступая, загораживал ему дорогу стульями. Но стулья не могли служить надежным заслоном, поэтому Бердибек бросился к столу и с грохотом выдвинул его на середину комнаты:
— Не подходи! Я за твою жизнь не ручаюсь!
— Предлагаю несколько условий. Твое дело — соглашаться или...
— Что за условия? — Бердибек занял боксерскую стойку.
— Чтобы не свернуть шею, не появляйся больше на трамплине!
— Да зачем он мне сдался, твой трамплин?..
— Не шляйся по каткам, не совращай молоденьких дурочек! Не все такие покладистые, как я, нарвешься на какого-нибудь парня — изувечит...
— Да разве я...
— Помолчи, прикуси язык!
Бердибек покрутил кулаками у себя под носом, изображая угрозу.
— Вот мои условия. И не условия — ультиматум... Знаешь, что такое ультиматум?
Бердибек стоял в нерешительности, словно размышляя, затевать ли новую драку, смириться ли с нестерпимым унижением.
— Все, что здесь произошло между нами, останется тайной, — сказал Едиге. — Все равно никто не поверит... Так что не пытайся жаловаться. А вообще — держись от меня подальше, тебе лучше будет.
— Ты ненормальный, — сказал Бердибек. — У тебя в голове не все в порядке, я давно заметил. — Он опустил стиснутые кулаки, не решаясь ни разжать их, ни выйти из-за своей баррикады.
— Не зли меня снова, — сказал Едиге.
— И не думаю, — сказал Бердибек.
— То-то же, — сказал Едиге. — Ведь мы друзья. Нас теперь водой не разольешь.
— Конечно... Стоит ли, чтобы из-за... из-за... — Бердибек запнулся.
— И на этом точка, — сказал Едиге. — Ступай... И можешь называть ее, как хочешь.
31
Вернувшись к себе в комнату, он тяжело опустился на кровать, присел — обессиленный, опустошенный. , "Вот и все, — подумал он. — Все кончено". Так он подумал, так сказал себе, подводя итог, но сам в это еще не верил. Не мог, не хотел верить. Казалось, разыграна глупая, нелепая шутка. Или сон приснился — скверный, тяжелый сон. А на деле все осталось по-прежнему.. "Нет, — подумал Едиге. — Это не сон и не шутка... Но хорошо, что все уже позади. Рвать так рвать. Все правильно". Он расправил спину, плечи, вдохнул воздух полной грудью, выдохнул —и не почувствовал облегчения. "Устал, — сказал он себе. — Ты просто немного устал, старина. А когда устанешь да еще не выспишься, откуда взяться хорошему настроению? Выспаться — вот что главное. Выспаться — и все как рукой снимет. Вот я и лягу сейчас. Лягу, посплю". Он снял пиджак, медленно, как бы с трудом совершая каждое движение. Потом постоял, будто силясь о чем-то вспомнить, перед закрытой дверцей шифоньера. Открыл дверцу. Окинул взглядом костюмы на вешалке. Целый магазин одежды — и все его костюмы. Польского, германского, чешского, советского, французского производства... Коллекция! Серый, коричневый, синий, черный, в клеточку, в полоску... Не один, не два, не три — семь костюмов. С тем, что на нем, — восемь. "Дичь какая-то, — подумал Едиге. — Восемь костюмов! К чему мне это барахло?.. Бросить в огонь и спалить все к черту!.."
Он снял свободную вешалку, кинул на нее пиджак. Снял брюки, повесил на нижнюю перекладину. И перед тем как захлопнуть шифоньер, снова помедлил. "Нет справедливости на свете, — думал он. — У Едиге, тупицы и без даря, — восемь костюмов. А умный, талантливый Кенжек имеет всего один, Да и тот выцвел, потерся. Единственный костюм, единственная пара туфель, старое пальто, облезшая шапка... Все оттого, что у него отец погиб на фронте, а мой вернулся живым. Оттого, что у Кенжека нет никого из родственников, только старушка-мать, а у меня и родители, и три-четыре семьи, которые меня любят, как родного сына... Где справедливость?.. Но Кенжек — настоящий парень, молодчага, — подумал он затем. — Голова у него светлая. Если не запряжется снова в чью-нибудь упряжку, через года полтора защитится, станет кандидатом. А впоследствии доктором. Может быть, академиком... Почему бы ему не стать академиком? Кенжек — молодчага. А Хал ел тоже молодец, своей цели добьется... Они оба — настоящие парни. Такие-то люди в науке и нужны. В науке, в жизни. Талантливые, умные, упорные. Из таких толк выйдет... Ну, а ты кому нужен, психопат несчастный? Из тебя что получится? Ничего не получится, можешь не сомневаться, — сказал он себе. — Расклеился, раскис, нюни распустил... Из-за кого? Было бы из-за кого. А то ведь обыкновенная вертихвостка, пустышка. Просто срам!.."
Но из глубины груди к горлу прихлынула тяжелая, крутая волна. У него перехватило дыхание. Он глотнул воздух, как рыба на песке, глотнул раз, другой, пытаясь прогнать застрявший в горле тугой комок. Ему это удалось. Но не надолго. За первой волной пришла вторая, и тут у него не хватало сил сдержаться, совладать с собой...
Он лежал на кровати, рухнув ничком, и кусал подушку, заталкивал в рот — мокрую, горячую от слез. Он презирал, ненавидел себя в те минуты за слабость, за слезы, которые не мог остановить, за странные, хриплые, отрывистые звуки, которые рвались из него, несмотря на стиснутые зубы. Еще хорошо, догадался защелкнуть дверь. По крайней мере, никто не войдет, не увидит.
Сколько так прошло времени? Он не знал. Когда он очнулся, раскрыл глаза, в комнате было уже темно. Мрак, обступивший его, казался беспроглядным... Неужели всего несколько часов назад он виделся с Гульшат, говорил с нею?.. Как давно это было!..
Лежа в темноте щекой на сбившейся в комок подушке, еще сырой, не просохшей от слез, он со стыдом вспоминал эти слезы. "Нет, — думал он, — тут она ни при чем. Просто человек — это уж такая машинка... Непрочная, плохо отрегулированная... В любом механизме случаются неполадки. Вот и у человека бывают моменты, когда из глаз начинает сочиться соленая жижица... От горя плачут, но ведь и от счастья — тоже. Организм очищается от вредных выделений, осадков. Предлог не играет роли... Разве не так?.."
Стараясь ни о чем не думать, Едиге лежал, глядя в потолок, по которому иногда скользили отсветы проезжавших по улице машин. Он следил за перемещением желтоватых размытых пятен, это успокаивало.
Дверь в соседней комнате с шумом открылась, потом захлопнулась. Послышались чьи-то уверенные шаги. "Халел, — подумал Едиге. — Должно быть, он. Мухамед-Шарип — этот ходит осторожно, и шаги у него мягкие, не идет, а плывет, пол боится обидеть..." Дверь снова хлопнула, В скважине щелкнул ключ. Шаги повторились. "Халел, — решил он. — Куда это ему приспичило, на ночь глядя?.."
Он взглянул на часы. Циферблат голубовато светился в темноте, фосфорическое мерцание то разгоралось, то тускнело — так, чередуясь, приливают волны... Усики стрелок смотрели в разные стороны, образуя почти прямую линию, —- начало восьмого. Он приставил часы к уху, уловил мерное потикиванье. "Вечер, — подумал он. — Конечно, вечер. Утром после семи уже светает".
Не подходя к выключателю, Едиге —- сам не зная отчего —- по-прежнему в темноте, довольствуясь светом, проникающим из коридора, отыскал полотенце, мыло, зубную щетку и тюбик с пастой. Он тщательно умылся, выполоскал рот, с наслаждением растер смоченным в холодной воде полотенцем грудь и спину. Глаза были красными, веки опухли — он подставил лицо под бьющую из крана струю и так держал, пока не заломило в висках от холода. Кое-как он привел и лицо, и всего себя в надлежащий вид.
"Вот и все, — сказал он себе. —- В голове у меня ясно, как никогда, на сердце спокойно, дыхание ровное. Будем жить, старина! Начнем все сначала, не повторяя ошибок. Жизнь дала нам урок?.. Спасибо! Будем жить..."
Он возвращался к себе в комнату, весело насвистывая. И света уже не боялся. Перешагнув порог, первым движением протянул руку, нашарил выключатель справа от косяка. Лампочка ярко вспыхнула, но тут же погасла.
"Перегорела... Что за черт! — ругнулся он. — Вечно в нашей комнате лампочки перегорают. Ведь недавно... Когда же?.. Да, под Новый год..." "Лампочка сгорела..." И на фоне окна — расплывчатый силуэт...
Он увидел его так отчетливо, повернув голову к окну, зиявшему пустотой... "Перестань, — приказал он себе. — Мы ведь договорились — начать все заново. Сейчас мы это дело и отметим. Вспрыснем в ресторане. Жалко, нет Кенжека. И Халел ушел. Разве что прихватить Гульшат с Бердибеком? Вот бы потеха была... Но их, пожалуй, тоже нет. В кино где-нибудь. В последнем ряду, рука в руке, все, как полагается. И каждые пять минут — сладчайший поцелуй... Ну-ну. Они друг друга стоят. Славная парочка... Я о них не хочу думать. И не думаю. Мне и без них есть о чем подумать. Например, какой из костюмов надеть. Это на первый взгляд просто, но это совсем не просто. Выбрать костюм. Особенно, если в комнате нет света. Если темно, самое простое становится сложным. Пустяк вроде бы... А попробуй, разбери, какой костюм светлый, какой темный или в полоску..."
Он разрешил, тем не менее, эту проблему легчайшим способом — снял с крючка ближайшую вешалку...
На улице было свежо, воздух чистый, морозный. Он вдохнул его всей грудью и даже глаза прикрыл от удовольствия. Просторная улица, оживленные прохожие, звонкие голоса, высокое, в редких звездочках, небо... Свет фонарей казался теплым, ложась на дорогу, вместо асфальта вымощенную крупным булыжником. Такси со сбитым на бок зеленым огоньком катило по нему как бы вприпрыжку... Едиге не стал объяснять шоферу, куда ехать. "Прямо, я скажу, где повернуть". Когда машина затормозила перед двухзальным рестораном в самом центре, на счетчике оказалось выбито всего тридцать семь копеек. Он усмехнулся, протянул разгневанному шоферу новенькую похрустывающую трешку.
В "зеркальном зале", небольшом, уютном, было немноголюдно. Он выбрал свободный столик в стороне от остальных, за раскидистым фикусом, сделал заказ, попросил принести шампанского похолоднее, для начала выпил коньяку. Пошутил с неприступной на вид молоденькой официанткой в кружевной наколке, возлежавшей, подобно короне, на ее золотисто-рыжих волосах. Он проводит ее домой после работы, сказал Едиге. Не стоит, сказала она, не утруждайтесь. Но вы мне нравитесь, сказал Едиге. Если вы не согласны по доброй воле, придется вас похитить. Вы мне тоже нравитесь, сказала она. Но сегодня — нет. Может быть, завтра. Но завтра у меня не будет времени, сказал он.
Завтра, и послезавтра, и весь месяц, и круглый год — у меня, представьте, не будет времени. Что же делать, сказала она. Что же делать, сказал Едиге. Вы мне так нужны именно сегодня. Нет, сказала она, именно сегодня никак не могу. А вы мне так понравились, сказал Ёдиге. Он расплатился за выпитое и съеденное, ошарашил официантку чрезмерной щедростью, извинился за пошлые шуточки и напоследок преподнес нераскрытую бутылку шампанского. Нет, сказала она, я не обиделась. И пригласила заходить почаще. Ему приготовят все, что он пожелает, и долго ждать не придется. Едиге не устоял против искушения и в честь столь приятного знакомства на прощание опрокинул еще сто граммов. Довольные друг другом, они расстались.
Страйно, удивился он, выходя из ресторана, я абсолютно трезв. Как и не пил. Может быть, вернуться?.. Он постоял в задумчивости на ступеньках, но решил, что прихватит что-нибудь в гастрономе для Кенжека и Халела. Что-нибудь выпить, закусить. Колбасы, например. Килограмм колбасы. Самой лучшей, ' копченой, по четыре или пять рублей. Жаль, ни казы, ни карты1 в магазинах не достанешь. Но колбаса, в сущности, тоже неплохо. Из первосортной конины, со свиным салом... Два килограмма. Нет, пожалуй, три. Три килограмма колбасы, три бутылки водки. На троих — в самый раз. Три, три и три... Черт возьми, я совершенно трезв. Даже досадно... Только как быть — ни сумки, ни сетки... Надо сходить в общежитие. Схожу, возьму сетку. Большую, как мешок. Накуплю всего, сложу, взвалю сетку на спину и принесу к себе в комнату. И мы выпьем — чин по чину. Выпьем и закусим... А с какой радости? — подумал он вдруг. С какой такой радости? В честь чего?.. Ах, да, я и забыл... За упокой моей любви!.. Тут уж положено выпить. И на седьмой день, и на сороковой, и в годовщину. Выпить, помянуть...
Как тогда в комнате, когда перегорела лампочка, он почувствовал в горле колючий тугой комок, задохнулся. Этого еще не хватало, подумал он. Здесь, у всех на виду, посреди улицы... Глаза пощипывало, но слезы льдинками застьщали на ресницах. Чепуха, сказал он себе. Я не заплачу, я труп. Я сегодня умер. Идут люди, видят мое тело, пустое, как футляр от разбитой скрипки, но им и невдомек, что я умер, остался пустой футляр...
1 Деликатесные изделия из конины.
Он шел, покачиваясь, не замечая, что свернул с тротуара и шагает по обочине. Нет в жизни счастья, думал он. Кто на всем свете несчастливее меня?.. Не знаю... Нет, знаю. Есть такой человек... Тут ничего не докажешь, не объяснишь, но я-то знаю, знаю... Есть такой человек... И это — она...
Перед общежитием он постоял, продолжал беседовать с самим собой. Потом как бы очнулся, опомнился. И, хотя в этом не было никакой надобности, расстегнул пальто, отряхнул хорошенько, почистил полы, снова застегнул на все пуговицы, поправил шапку, галстук, затянул на шее шарф под самым подбородком. Ступая твердо, уверенно, так ему по крайней мере казалось, вошел в общежитие, плотно затворив за собой дверь.
Проходя к своей комнате, он Заметил, что дверь приоткрыта,— значит, Кенжек дома. Кто бы еще мог ее открыть?.. И верно, в комнате слышалось знакомое похрапывание. Кенжек храпит во сне на свой лад, тут его ни с кем не спутаешь: на два коротких вдоха — долгий, протяжный выдох, с посвистом и сопеньем. Так баловник-малыш притворяется понарошке, будто спит: зажмурится изо всех сил и дышит старательно, с усердием, едва-едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться... Чтобы не разбудить Кенжека, Едиге не стал включать свет. Кстати, вряд ли успели вкрутить новую лампочку взамен перегоревшей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24