А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Потом Лукашу пришло в голову, что над полями должна разразиться гроза с ливнем, громом и молнией. Но Гжесь воспротивился.
— Нет!— сказал он решительно.— Дождя не нужно. Это повредит хлебам. А наш производственный кооператив должен быть передовым.
Так что дождя не было, и к вечеру, после успешного окончания жатвы, можно было приступить к сдаче поставок и заготовкам.
— Знаешь что?— воскликнул Кшыштоф.— Давай разоблачим кулака.
— Законно!— согласился Гжесь.
— А как вы разоблачите кулака?— спросил Лукаш.
— Очень просто,— объяснил Гжесь.— Кулак толстобрюхий.
— И с противной мордой,— дополнил Кшыштоф — Его сразу узнаешь.
Между тем начало понемногу смеркаться. Вдруг в самом разгаре игры, уже после разоблачения кулака, Кшыштоф наклонился к Гжесю и начал что-то шептать ему на ухо. Тот пожал плечами.
— Оставь его,— проворчал он.
— Почему? Я его спрошу.
Лукаш инстинктивно почувствовал, что речь идет о нем. Он остановил грузовик, на который только что погрузил мешки с мукой — в виде маленьких квадратных кубиков.
— Ну как, Лукаш?— обратился к нему Кшыштоф.— Что слышно насчет золотого лиса?
Лукаш вздрогнул и покраснел.
— Ты видишься с ним? Минуту царило молчание.
Лукаш тихонько положил на грузовик еще один кубик.
— Нет,— пробормотал он.
— Совсем не видишься?
Лукаш поднялся и взглянул на Гжеся, но тот сделал вид, что очень занят.
— Значит, так? Совсем не видишь золотого лиса?
— Конечно, не вижу,— ответил Лукаш.— Ведь никаких золотых лисов нету.
И, чувствуя, что краска все не сходит с лица, отвернулся, подошел к окну.
Осенний день кончался. Синева неба над Колонной Зигмунта и домиком Джона была еще озарена солнцем, но ниже, над склонами откоса, воздух был уже предвечерний, голубой, чистый-чистый и нежный.
«Никогда я не видел золотого лиса»,— подумал Лукаш, вперив взгляд в тихий и спокойный пейзаж за окном. И вдруг почувствовал сильный толчок в сердце: в голубых сумерках возле откоса, среди краснеющих деревьев, прошел золотой лис. Да, это был он, бесспорно, он! Он бежал к спуску и по направлению к городу. Значит, к людям?..
Приблизив лицо к стеклу, Лукаш понял, что стал жертвой иллюзии. Никакого лиса не было. «А может, я еще увижу его?— вдруг подумал он.— Может, он еще придет когда-нибудь ко мне?»
Но, подобно тому видению, и эта внезапная мысль тотчас улетела прочь.
— Лукаш!— послышался голос Гжеся.— Иди играть. Лукаш повернулся, окинул взглядом сидящих на диване мальчиков и Эмильку.
— Ну, иди!— улыбаясь, повторил Гжесь.
От этой улыбки у Лукаша сразу стало тепло на сердце.
— Я никогда не видел золотого лиса!— почти торжествующе крикнул он.
— Ура!— воскликнул Гжесь.
И веселая игра продолжалась дальше.
1954

ЧЕРЕЗ КРАЙ
Ирене Шиманской
Март сухой да мокрый май Будет жита через край...
Народная пословица
В последнее время я стал болезненно реагировать на шумы. Раньше они совсем не мешали мне, гремит, бывало, за стеной чужое радио, улица с ее адским грохотом, скрежетом, визгами врывается в комнату, а я, не обращая на это внимания, умел отстраниться и ничего не слышать. Теперь все иначе, все меня раздражает, кажется, даже мышиный вздох способен вывести из равновесия.
Я не раз задумывался, откуда в^руг такая чувствительность к звукам внешнего мира. Абсолютного слуха у меня никогда не было, но хороший и, даже можно сказать, отличный слух безусловно был. И вот теперь отличный слух мой стал заметно портиться. Разумеется, до глухоты еще далеко, думаю, она вообще мне не грозит, во всяком случае, доктор, с которым я консультировался, заверил, что никаких существенных нарушений в моем слуховом аппарате не замечает, но несомненно и то, что я стал хуже слышать. Так почему же, пока слух у меня был хорошим, я не страдал от шума, а стоило ему немного притупиться, и я стал болезненно воспринимать каждый звук? Ничего не понимаю. И мой доктор не находит этому объяснений. Он ссылается на истощение нервной системы и повышенную возбудимость. Возможно, он и прав, но я в этом не уверен. Настораживает то, что все теперь жалуются на нервы. К тому же разговоры об истощении нервной системы и о пресловутой повышенной возбудимости никак не объясняют самого основного, того, что шумы стали меня мучить именно с тех пор, как испортился слух. Одно время мне казалось, что меня раздражает ослабленное, как бы приглушенное, нечеткое восприятие голосов и звуков. А может, я плохо себя чувствую из-за того, что безуспешно пытаюсь уловить исчезающие голоса и звуки, услышать их все сразу и каждый в отдельности во всем их былом полнозвучии. Может, меня мучит и угнетает их деформация? Я задавал себе эти вопросы, даже радуясь в душе, что еще способен чем-то живо интересоваться; однако вскоре понял, что дело вовсе не в этом,— поразмыслив, я пришел к выводу, что тоскую не по утерянной многоголоси-це, а по тишине, да, мне нужна была тишина, безмятежная, как сон без сновидений, и незыблемая, как скала. Я попытался развить эту мысль: вероятно, раньше в моей душе бушевали бури и они заглушали несущуюся извне лавину звуков, мой чуткий слух не реагировал на нее, теперь же все бурные чувства, страстные, противоречивые, негодующие, охладели, в душе воцарилась мертвенная тишина; опустошенный и затихший, как угасшая печь, я жажду теперь такой же тишины вокруг. Но тут я остановился, здоровый, живой инстинкт воспротивился подобным рассуждениям. Ты с ума сошел, человече! Вовсе не пусто в твоем нутре, клянусь тебе. Противоречивые, яростные, негодующие страсти по-прежнему бурлят в тебе, только слух ухудшился и стала необходимей тишина, чтобы сосредоточиться. Просто раньше у тебя такой потребности не было, а теперь она появилась, вот и все. А что тому причиной, я не знаю. И, честно говоря, незачем мне это знать, не стоит по этому поводу трепыхаться. Без крупицы бессознательного жизнь подобна кнуту. Тут я должен заметить, что я решительный сторонник свободы мышления и так называемое чувство осознанной необходимости считаю пустой иллюзией, ведь тогда и кнут может показаться вкуснее хлеба. Что до меня, я не намерен кнут принимать за хлеб. Я могу плохо слышать, страдать из-за шума, но оказаться за пределами здравого смысла — мне бы не хотелось. Каждый человек должен оберегать свой разум.
В начале этого года я получил из резервного фонда Премьера ордер на новую квартиру. До тех пор я жил 'более чем скромно, в однокомнатной квартире без кухни и ванной, и наверное, еще долго бы прожил в этой, в общем-то неплохой комнатенке, если бы мне не предстояла операция по удалению желчного пузыря, что требовало соблюдения строжайшей диеты в течение долгого времени, а это было очень трудно, практически невозможно в прежних моих жилищных условиях, без кухни и постоянного ухода, по этим-то, так сказать, соображениям гуманности мне предоставили из упомянутого фонда Премьера двухкомнатную квартиру с кухней и ванной, в только что отстроенном корпусе на Бельведерской улице. Естественно, предстояло немало мелких и не очень мелких хлопот, связанных с любым переездом, но радость от новой квартиры и уверенность, что теперь ничто не помешает мне вести здоровый образ жизни (а такой образ жизни я очень ценю), были наградой за все то, что в минуты неверия в благосклонность судьбы я готов был полагать бесполезной тратой времени и средств.
Короче говоря, в начале марта я поселился на Бельведерской и мне сразу удалось с помощью знакомых найти приходящую домашнюю работницу, так что уже седьмого марта — это записано в моем дневнике — я смог сесть за письменный стол с тем особенным чувством радости, знакомым каждому писателю, который не ждет обманчивых минут вдохновения, а неотступно трудится, считая — и справедливо — безвозвратно потерянным каждый день, не принесший хотя бы одной страницы. Не скрою, что, несмотря на довольно плоские шутки моих собратьев по перу, мне по врожденной склонности и волевым качествам всегда нравился размеренный образ жизни. Я не курю, не пью, не склонен к мотовству, хотя и не скуп, работаю регулярно по восемь часов в сутки, сон у меня хороший, и я ни капельки не стыжусь, что не меняю ни любовниц, ни убеждений. Я постоянен в своих чувствах, на меня можно положиться и, вполне понятно, что и я в свою очередь расположен к таким людям и идеям, которые никогда не подведут. Сознаю, что набросанный здесь автопортрет не дает полного представления обо мне, но на сей раз не в нем суть, к тому же я уверен, что воображение проницательного читателя сможет дорисовать его в нужном
направлении, я же смею заверить всех интересующихся моим творчеством и моей личностью, что, оставляя в автобиографии белые пятна, ни о чем значительном не умолчал, ничего не утаил. О своем болезненном отношении к шумам я все честно рассказал. Терпеть не могу скверную привычку выискивать что-то между строк. Я всегда стремился быть писателем однозначным и полагаю, что никогда не изменял этому принципу. О том, что произошло из-за моего недуга, я также расскажу прямо и недвусмысленно. Я не могу отвечать за людей с дурными намерениями и больным воображением. Мир на самом деле однозначен, стол есть стол, земля есть земля, и — чтобы поставить точку над «и»— любой шум, увы, всего лишь шум, с некоторых пор по неведомой мне причине вызывающий у меня болезненную реакцию.
Окна моей новой квартиры выходят во двор, который в недалеком будущем, как меня заверили в домоуправлении, будет превращен в образцовый двор-сад, но сейчас это грязный, весь изрытый участок, кое-где поросший травой, со множеством следов недавней стройки. Примерно в трехстах метрах от моего корпуса проектируется сооружение показательного детского сада, а пока там небольшая глинистая площадка.
Я живу на первом этаже. Перед самым окном комнаты, где я работаю, растет прямо-таки чудом уцелевший молоденький каштан; когда среди зимы я смотрю на его одинокий силуэт, меня охватывает трепет — здесь, совсем рядом, всего лишь на расстоянии вытянутой руки появится с приходом весны свежая зелень молодых клейких листочков. Я люблю красоту природы, но в разумных пределах. Когда я впервые увидел этот каштан, то обрадовался ему еще по одной причине. Переезжая на новую квартиру, я больше всего боялся, как бы она не оказалась шумной. Соседство молодого деревца — как бы гарантия того, что здесь будет совсем тихо. И действительно, поначалу все вроде бы оправдывало мои ни на чем не основанные надежды. Шум с Бельведерской доходил сюда приглушенным и, наверное, из-за моего ослабевшего слуха скорее напоминал отдаленный шум моря, чем уличный грохот. И само здание было построено добротно, так что жизнь ближайших соседей не терзала мои барабанные перепонки. После двух месяцев, проведенных в больнице, и неудобств, связанных с переездом, я быстро приходил в себя и обретал рабочую форму. Ничто извне не возмущало мои — выражаясь высоким стилем — внутренние голоса, я жил спокойно, и они спокойно жили во мне.
Двое парнишек — судя по записи в моем дневнике,— появились впервые во дворе двадцать шестого марта, днем, между четырьмя и пятью, точно не помню. Короткий послеобеденный сон и чашка кофе, которую я обычно выпиваю лишь раз в день, придают особую живость мыслям, и в эту пору мне лучше всего работается. Так и в тот день я с уверенностью в успехе приступил к разрешению некой запутанной ситуации в сюжете моего романа, как вдруг меня прямо-таки подбросило, словно рядом бомба разорвалась. Это был не крик, не вой, и не галдеж, и даже не рев, но все сразу: и крик, и вой, и галдеж, и рев, все вместе, слитое в один сплошной адский вопль. По сей день я не в состоянии понять, как, какими средствами двое одиннадцатилетних мальчишек, гоняя в футбол, могли поднять такой невероятный шум. Двое подростков, подчеркиваю, их было только двое, под самым моим окном отчаянно гоняли мяч, вот и все, пустяки, детские игры. Они были похожи на близнецов. Эти двое вихрастых светлоголовых мальчишек, быстрых как молния, в одинаковых синих вельветовых брючках, в кедах и свитерах, натворили столько бед в тихом течении жизни, что и вообразить трудно. Для меня это была полная катастрофа. Но об этом умолчим. Я не склонен заниматься эксгибиционизмом. Только вот эти проклятые нервы! Когда вчера пришла Халинка, ничего не получилось. В общем-то, я сказал ей, что перетрудился, о деталях же мы поговорили на понятном нам одним языке. Я никак не мог вспомнить, цветок агавы это алоэ или наоборот. Не хотелось задавать вопросы в столь нелестной для меня ситуации, но, кажется, это алоэ цветет раз в сто лет, а потом от него остается лишь сухой стебель. И еще меня мучают сны. Почти каждую ночь я снюсь сам себе, но при этом я себя не вижу, хотя знаю, что я где-то здесь, совсем рядом, заперт в маленькой темной комнатке без окон, и иду впотьмах в ту сторону, я и здесь и там, и вдруг, когда я уже стою перед невидимыми дверями, на меня нападает страх, хочется убежать, но я не могу, я врос во тьму, тут я начинаю метаться и кричать, и тогда тот, другой, притаившийся рядом
в комнате, тоже начинает кричать. Я понимаю, что во сне можно кричать, но кричать сразу за двоих? Утром я просыпаюсь вконец измученным.
На следующий день, опять между четырьмя и пятью, пришли те двое и еще двое новеньких, гоняли мяч вчетвером, и мне, разумеется, не удалось распутать сложный узел в сюжете моего романа. Двадцать восьмого марта их было уже шестеро. Гоняли мяч до темноты. От их криков волосы вставали дыбом, кончики ушей горели как ошпаренные, сюжетная ситуация представилась мне безнадежно запутанной, думаю, что именно так вопили евангельские свиньи, когда в них вселились бесы. И вот двадцать девятого — эта дата отмечена в моем дневнике — появился ОН. Мне он показался чуть старше остальных, лет тринадцати, я сразу заметил, что в отличие от дружков его темные волосы были аккуратно подстрижены ежиком, он тоже был в кедах, но не в вельветовых брюках, как те, а в узких, облегающих джинсах и клетчатой рубашке. Он сразу же — и это тоже не ускользнуло от моего внимания — стал верховодить всей шестеркой. Я в футболе не очень разбираюсь, но у меня сложилось впечатление, что игра в этот день проходила на более высоком уровне, чем прежде. Из шести ребят новенький отобрал себе только двоих, более крепких, он, видно, неплохо оценивал возможности каждого, его тройка сразу захватила инициативу, и в течение всей игры преимущество было на их стороне. Что касается шума... но нет, нет, не хочу копаться в своих чувствах, я уже рассказал о своем отношении к шуму если не все, то во всяком случае ровно столько, сколько допустимо в рамках благопристойности. Искусство, по-моему, состоит в том, чтобы преодолевать себя и свои слабости, а не в том, чтобы смаковать их на виду у всех, поэтому я стараюсь не рассусоливать свои переживания, и никто не посмеет распускать слухи, будто я люблю строить рожи перед зеркалом. Это Альфред строит рожи, а не я. Правильно сказала Беатриче, дочка Артура С, когда тот, непонятно зачем, хотел вырвать в Лазенках какой-то корень: «Не вырывай корня, папочка,— сказала она,— ведь это ножки дерева». У этих парней были чертовски сильные ноги,— я, правда, отрывал лапки мухам, но это в детстве, теперь я этого не делаю,— а с наступлением весны дни стали длинней и футбольные матчи продолжались дольше, почти до самой темноты. Новенького , звали Михал. Будучи человеком объективным, я должен отдать ему справедливость, он был отличным спортсменом, прекрасно гонял мяч, всегда играл в нападении. Со своего наблюдательного пункта, то есть из придвинутого к окну кресла, скрываясь по вполне понятным причинам за шторой, я заметил, что Михал пользуется у своих товарищей большим авторитетом. Он без всякого труда взял власть над ними. А я не только отложил на неопределенный срок попытку разобраться в запутанной сюжетной ситуации, но даже перестал отвечать на телефонные звонки, и не потому, что избегал общения с людьми,— поймите меня правильно,— я просто не мог ни на минуту выпустить из виду разыгрывавшегося перед моим окном матча. Я не люблю зубных врачей; когда тебе сверлят зуб, ты никогда не знаешь, в какой момент вдруг станет больно. Следя за ходом игры, я научился почти безошибочно угадывать, в какой момент не прекращающаяся на поле заваруха достигнет апогея, степень накала страстей я определял по ногам. Для собственного употребления я назвал этот метод самообороны «состоянием боевой готовности». В этом состоянии я находился с момента появления во дворе первого парнишки и до тех пор, пока последний игрок не покидал поля боя. Насколько успешно, благодаря такой тактике, мне удавалось избегать слишком сильных потрясений, я определить не могу, но безусловно то, что в этом бедственном положении я был хотя бы избавлен от неясности и неожиданностей. Я жил страдая, но жил сознательно (ценю фразы, выражающие в немногих словах суть вещей).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38