В свое время она несомненно была очень красива, ибо даже сейчас, несмотря на следы увядания и усталости, лицо ее приковывало внимание. Это было лицо великой, состарившейся актрисы, тронутое морщинами, с выразительными темными глазами, оттененными синевой. Одетая в элегантный довоенный костюм, женщина сидела, откинувшись к стенке, безучастная ко всему. Затем — это было за Краковом — она достала из изящной дорожной сумки папиросу, обыкновеннейшего «юнака», и начала жадно курить, так, как курят заключенные или рабочие, вынужденные делать это украдкой, во время работы затягиваясь и пряча папиросу в руке. Прошло немало времени, прежде чем она, заметив на себе взгляд Станецкого, спохватилась, что держит папиросу столь странным образом. Вздрогнула и тут же вложила ее как полагалось, между пальцами. Но вскоре опять прикрыла «юнака» своей узкой, очень красивой ладонью и докурила так до конца.
Станецкий отвернулся и стал смотреть в окно, хотя мелькающие пейзажи не занимали его. Хорошее настроение гасло и улетучивалось. Ему не дано было знать, что было у этой незнакомой женщины в прошлом, до того, как она отправилась в путь: тяжелый ли принудительный труд на фабрике или долгие месяцы в застенках краковского гестапо «Монтелюпих»; но он ясно знал одно — она прошла через многое, и жизнь, должно быть, порядочно ее поломала, коль оставила в манерах такой глубокий след. Он допускал, что на Долю некоторых выпадают несчастья и пострашнее; но этот, казалось бы, незначительный жест приоткрывал завесу над морем унижений, которым нет искупления на земле, и над пропастью рабства, куда повергает людей насилие. И снова вернулись сомнения, терзавшие его несколько часов назад в кафе на Радзивилловской, опять подступила усталость, ощущение бессилия и собственной неприкаянности в этом ослепленном жестокостью мире. Так что же такое человек? «Человек — это сила»— говорит Он. Да, действительно, из всех живущих тварей только он один сопровождает свое существование таким потоком восхвалений и почестей. Но в то же самое время этот одухотворенный, невероятно искусно скомбинированный сгусток химических соединений, воспевая свободу, надевает на себя вериги неволи с покорностью шлюхи; прославляет разум и отдается во власть самого глупейшего вздора; что-то мямлит о правде и охотно довольствуется ложью; кичится человеческим достоинством и пресмыкается в пыли; тоскуя по вольности, находит свою стихию в дружно марширующей толпе. О, племя безумцев, обуреваемое похотью и преступлениями, страждущее и приносящее страдания, обреченное на вечный вопль, бестолковое движение, сказочные мечты и беспробудное невежество.
А Яцек от души наслаждался поездкой. Сияв шапку и держась за оконные рамы, он высунулся из окна* и теперь ветер трепал ему волосы, обвевал лицо, шею, наполнял легкие, когда тот нарочно, желая захлебнуться воздухом, дышал широко открытым ртом. Солнце стояло в зените и сильно припекало. От всего этого ему было удивительно хорошо, радостно и легко.
Поезд уже ехал по высокой насыпи, внизу зеленели бескрайние луга, здесь пока еще не скошенные, буйные, напоенные, несмотря на жару, прохладной свежестью. Вскоре среди зелени заблестела голубая речушка; вся словно из серебристой жести, она сверкала на солнце, широко разливаясь между извилистыми, кое-где поросшими ивняком, берегами. На мосту поезд засигналил короткими гудками, и Яцек увидел внизу на берегу женщин в красных косынках, с задранными до колен подолами юбок. Они перестали стирать и, заслонясь ладонями от солнца, провожали улыбками проносящийся мимо поезд. Одна из них, совсем еще молоденькая девушка, помахала рукой. К железнодорожной насыпи с лаем неслась лохматая дворняжка, а у самого берега речки по мелководью — сквозь прозрачную и спокойную воду видны были даже камешки на дне — хлюпал голый, дочерна загоревший мальчуган и большущей палкой бил по воде.
Яцека охватило вдруг такое ликование, что захотелось ответить незнакомой девушке. Он как можно дальше выглянул наружу, но речушка и прачки были уже далеко, и его приветствие, конечно же, не было замечено. Но он все равно вытянул руку и помахал несколько раз.
— Молодой человек,— услышал он за спиной недовольный голос,— молодой человек, не заслоняйте окно, совсем ведь задохнуться можно.
Яцек обернулся и увидел перед собой полного мужчину в демисезонном пальто; его лицо горело. Похоже, это был мелкий помещик, возвращающийся после утомительных хождений по городу домой в деревню, куда-нибудь под Тарнув или Сандомеж. Яцек, еще очень возбужденный, приветливо улыбнулся и отодвинулся. Толстяк моментально протиснулся к окну и загородил его широкими плечами.
— Ну, куда это годится, молодой человек? — засопел он гневно.— Заслонил окно, а тут хоть задыхайся,..
Яцек, пока еще не истративший запас теплых чувств, теперь улыбнулся Станецкому.
— Красиво, правда?
И тут же покраснел, наткнувшись на холодную усмешку Станецкого.
— Я вижу, вы веселитесь,— сказал Станецкий. Смуглое лицо юноши залилось краской. Станецкий не
спускал с него глаз.
— Конечно, веселье в общем-то вещь хорошая, но на вашем месте я бы задумался над тем, что произошло, и сделал соответствующие выводы на будущее.
— Не понимаю,— прошептал юноша.
— Жаль. Вы знаете, как называется чрезмерная доверчивость? Не знаете? Очень жаль. Беспечность, вот как это называется, дорогой мой, а при некотором стечении обстоятельств просто-напросто — глупость, непростительная глупость. И молодому человеку, который находится на особом положении, следует быть более осмотрительным. Вообразите, пожалуйста, что некий молодой человек, весьма молодой, вдруг, не зная, с кем имеет дело, доверяется постороннему человеку, грубо говоря — как бы вверяет ему себя. И что же вы можете сказать об этом молодом человеке?
Румянец быстро исчез с лица юноши, он побледнел, во взгляде темных глаз промелькнуло смятение.
— Вы издеваетесь надо мной?-— неуверенно спросил он.
— Вовсе нет. Я только хочу, на правах старшего и более опытного, заметить вам, что если на сей раз молодому человеку повезло, то в будущем ему надо быть более осторожным. Вот и все.
— Я не трус,— прошептал Яцек. Станецкого передернуло.
— Но ведь речь-то не об этом. Что за привычка у вас, молодых, сразу же находить слова, которые ничего не значат.
— Ничего?
— Абсолютно ничего. Я взываю одного молодого человека к рассудку, а вы мне — про отвагу.
Хотя они стояли рядом и разговаривали приглушенными голосами, Яцек пододвинулся поближе к Станецкому.
— Понятно,— сказал он ему почти в лицо.— Вы правы, я запомню это. Ну, а то, что вы спасли мне жизнь, тоже ничего не значит?
«Восторженный юнец»,— подумал Станецкий. Ощутив на своем лице горячее дыхание юноши, он немного отодвинулся.
— Ничего,— ответил он.— Разве имеет смысл спасать то, что можно тут же потерять?
Поезд продолжал свой бег под лучами палящего солнца; несмотря на открытые окна, жара в коридоре становилась все более нестерпимой. Вдобавок возникли некоторые неудобства. Почти беспрерывно кто-то протискивался из переполненных купе и коридора в конец вагона, где находился туалет. Из-за этого хождения взад-вперед сидящие в коридоре вынуждены были то и дело вставать, стоящие же — теснясь, расступаться, и порой — когда пускавшийся в трудный путь сталкивался с возвращавшимся, помятым и раскрасневшимся счастливчиком,— возникала невообразимая пробка. Люди начинали нервничать и злиться.
Самым взрывоопасным местом стала площадка перед туалетом. В последний момент сюда набилась масса народу. Теснота была ужасной, да к тому же у двери в туалет были навалены горой чемоданы. По сему время от времени оттуда доносились возбужденные голоса, брюзжащие и раздраженные. Когда один умолкал, в перебранку вступал другой, а чаще всего ругались и кричали все одновременно, и этот галдеж одних приводил в еще большую ярость, а других — настраивал на ехидное подтрунивание. Дошло до того, что одна женщина, чрезмерно пышные габариты которой сильно затрудняли передвижение в этой тесноте, не выдержала колких насмешек. Несчастная жертва, в съехавшей набок шляпке, пунцовая от натуги и вся взмокшая от пота, разразилась возмущенными тирадами. Молодые мужчины, на которых обрушился ее гнев, ответили дружным гоготом. Женщина завопила еще громче, и скандал разгорелся. Слово за слово — и вот вся площадка загудела, да так, что гвалт перекинулся внутрь вагона, пассажиры из коридора тоже пришли в волнение, явно выражая желание принять участие в происходящем. Но поскольку расстояние и давка препятствовали этому, то в разных уголках вагона, словно эхо, вскоре вспыхнули маленькие свары. Там, где стояли Станецкий с Яцеком, а именно, в середине коридора,— возбудителем спокойствия стал помещик в теплом пальто. Этот человек, отказавшись от удобного места у окна и продолжая обливаться потом, наблюдал за скандалистами в конце вагона с нескрываемым раздражением. И надо же было такому случиться, что у его могучих ног неожиданно вырос четырехлетний голубоглазый карапуз с густыми рыжими вихрами. Он наткнулся в своем путешествии на ноги мужчины и, немного подумав, решил преодолеть это препятствие самым простым способом: пролезть между ними, словно между колоннами.
— Анджеек! Анджеек! — принялась искать своего сына молодая женщина, которая сидела чуть дальше.
Анджеек как раз протискивался через самое узкое место; мужчина оказался в щекотливом положении, поскольку вспыхнувший в нем гнев был парализован страхом раздавить малыша, застрявшего между его коленями. Он был вынужден замереть и всю кипящую в себе злость выплеснул на мать. За нее вступился другой мужчина, и... пошло-поехало. А Анджеек, которого пассажиры по воздуху отправили к матери, с криком начал вырываться, выражая недовольство совершаемым над ним насилием.
— Хам! Хам!— надрывалась в конце коридора женщина в шляпке.
А помещик кричал:
— Такого сорванца надо держать на привязи!
— Самого тебя на привязь!—отвечали из ближайшего купе.
Но тут в конце коридора показался контролер. Все сразу смолкли. Несколько «зайцев» и пассажиры, не имеющие пропуска на проезд, начали быстро продираться в противоположную сторону вагона, туда, где был туалет. И до Тарнува доехали в результате без происшествий.
Поезд несколько раз останавливался в поле„ чтобы пропустить военные составы, направляющиеся на восток. Вынужденные остановки надолго затягивались. После Тарнува, где сели новые пассажиры, стало совсем невыносимо. Едва отъехали от станции несколько километров, как поезд снова остановился и простоял почти час. Пассажиры, которым предстояла пересадка в Дембице, заволновались, что могут опоздать на львовский поезд. Однако опасения эти оказались напрасными. Когда с трехчасовым опозданием прибыли в Дембицу, выяснилось, что львовский поезд пока что вообще не прибыл из Львова, и когда прибудет — никто не знал. Впереди были долгие часы ожидания.
На станции набилась тьма народу. Поезд на Люблин ушел, пути освободились, и вот теперь стало видно*,, какая масса людей направляется во Львов. Просторный, типичный для провинциальных станций перрон, буквально облепленный людьми, напоминал муравейник. Эт©» была серая, усталая толпа. Большинство устроилось на чемоданах и тюках, иные — прямо на земле; люди принялись вытаскивать съестные припасы и подкрепляться. У забора, ограждавшего станцию, юо»д цветущими акациями, парни играли в карты. В другой группе из рук в руки переходила литровая бутылка водки.
Тем временем надвигался вечер. Хотя солнце по-прежнему высоко стояло над горизонтом, косые лучи его грели уже не так сильно, жара заметно спала, а в тени даже чувствовалась прохлада. Ночь после знойного дня обещала быть ясной и холодной. Как только разговоры прекратились, на станции, несмотря на большое скопление людей, стало очень тихо. По одну сторону тянулись аккуратные станционные строения, чудом уцелевшие в разгар военных действий, большое белое здание в стиле польской усадьбы, ограды, какие-то пристройки. За ними на фоне громадных зеленых каштанов цвели акации. А по другую сторону, за железнодорожными путями, открывался сельский вид бескрайние нивы, видимо, так как не были поделены на разноцветные полосы, как крестьянские. Далеко вдали на небе алела высокая труба котельни. Чуть дальше линия горизонта прерывалась волнистыми шапками парковых деревьев. Окрестности отличались однообразием, но от этих необъятных далей, освещенный слабым отблеск ком заходящего солнца, веяло необычайным спокойствием и тишиной. Над полями громко заливались жаворонки.
Станецкий и Яцек забрались в самый дальний угол перрона, где было не так людно. Станецкий поставил свой чемоданчик таким образом, что удалось на него присесть. Яцек отыскал неподалеку камень.
— Раньше утра, наверно, не доберемся,— сказал Яцек.
Станецкий бросил окурок на землю, достал новую сигарету.
— Возможно,—- буркнул он.
Он сидел, слегка ссутулившись, на своем чемодане, боком к Яцеку, крупный и массивный; во взгляде его глубоко посаженных, ясных, водянистых глаз мелькало нечто волчье. «Почему я ему неприятен?»— с горечью подумал Яцек. И вдруг доверительно и с душевной теплотой сказал:
— Чем дольше мы едем, тем этот Львов кажется дальше.
Но Станецкий не промолвил ни слова. Он сидел отрешенно, с затаенной злостью в глазах посматривал на копошащуюся вокруг него толпу. Вот в толчее промелькнул озабоченный господин в зеленых бриджах. Станецкий стал тупо следить за его тощей, вылезавшей из короткого плаща фигурой, но ее нервные движения вскоре утомили его. Затем он отыскал двух женщин, свидетелем разговора которых стал утром в Кракове. Они сидели в теки, под забором. Очевидно, им не удалось попасть на скорый поезд, или же их высадили. Обе выглядели довольно жалко. Пожилая женщина с седыми волосами, один сын которой находился в плену, а другой в тюрьме, несомненно, плохо себя чувствовала. «Сердце»,— подумал Станецкий. Ее спутница, светловолосая девушка, направлявшаяся к отцу в Куты, заботливо склонилась к ней и что-то говорила, а та, откинувшись на забор, все так же кротко, но, пожалуй, уж очень печально улыбалась в ответ. На ее лице были царапины и следы грязи; вероятно, она упала. Девушка была явно расстроена и не знала, что делать. «Глупенькая,— подумал Станецкий,— надо же в дороге взвалить на себя такую обузу». Он небрежно опустил глаза на сидящего рядом на камне Яцека и неожиданно почувствовал, что юношу надо немного подбодрить: таким несчастным и одиноким тот сейчас показался ему. «Как же он еще молод!»— подумал Станецкий, на этот раз уже беззлобно. Он нагнулся к нему:
— Ну что, Яцек, о чем задумался?
Юноша вздрогнул и поднял голову. «Как же они все беззащитны,— подумал Станецкий,— у них все написано на лице». И ему стало приятно от того, что он видит перед собой именно это юное лицо и достаточно лишь одного дружелюбного жеста, чтобы оно засветилось благодарностью.
— Наверно, проголодался?
— Немножко, но не очень.
— Зато я — очень, в суматохе мы позабыли запастись чем-нибудь в Кракове.
Яцек резко поднялся с камня.
— Пойду поищу, может, достану что-нибудь. Но Станецкий удержал его.
— Вам лучше остаться, пойду я.
— Почему?
— Товар, который вы везете на продажу, нежнее фарфора, удары ему противопоказаны.
Яцек встревожился.
— Вы правда считаете, что это для продажи? Станецкий весело рассмеялся.
— Какой же вы еще ребенок, однако, должен признаться, очень симпатичный ребенок.
Заметив, как лицо юноши заливается румянцем, на сей раз от радостного возбуждения, он подумал: «До сих пор он восхищался мной с опаской, теперь же будет относиться с благоговением. Забавная эта молодежь, признание необходимо ей, как воздух».
Когда спустя десять минут Станецкий появился с буханкой хлеба и куском колбасы, картина на перроне изменилась. Как раз в этот момент на горизонте показался дым паровоза, и люди стремглав бросились к путям. И мгновенно, словно из-под земли, появились жандармы, а с ними трое полицейских-поляков. Покрикивая и орудуя резиновыми дубинками, они пытались оттеснить напиравшую толпу. Прежде тихая станция сразу загудела.
Пока Станецкий добирался до Яцека, волнение немного улеглось. Люди, узнав, что прибывающий поезд не львовский, возвращались на свои места. Жандармы тоже успокоились. На площади остался только один полицейский. Это был красивый парень, высокий и стройный, в мундире с иголочки; его упругое тело излучало упоение властью. Он неистовствовал в лучших немецких традициях, колотил каждого, кто попадался под руку. Вот он настиг одного старичка, сорвал с него шляпу, одной рукой впился в пальтецо, а другой равномерно и метко бил дубинкой по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Станецкий отвернулся и стал смотреть в окно, хотя мелькающие пейзажи не занимали его. Хорошее настроение гасло и улетучивалось. Ему не дано было знать, что было у этой незнакомой женщины в прошлом, до того, как она отправилась в путь: тяжелый ли принудительный труд на фабрике или долгие месяцы в застенках краковского гестапо «Монтелюпих»; но он ясно знал одно — она прошла через многое, и жизнь, должно быть, порядочно ее поломала, коль оставила в манерах такой глубокий след. Он допускал, что на Долю некоторых выпадают несчастья и пострашнее; но этот, казалось бы, незначительный жест приоткрывал завесу над морем унижений, которым нет искупления на земле, и над пропастью рабства, куда повергает людей насилие. И снова вернулись сомнения, терзавшие его несколько часов назад в кафе на Радзивилловской, опять подступила усталость, ощущение бессилия и собственной неприкаянности в этом ослепленном жестокостью мире. Так что же такое человек? «Человек — это сила»— говорит Он. Да, действительно, из всех живущих тварей только он один сопровождает свое существование таким потоком восхвалений и почестей. Но в то же самое время этот одухотворенный, невероятно искусно скомбинированный сгусток химических соединений, воспевая свободу, надевает на себя вериги неволи с покорностью шлюхи; прославляет разум и отдается во власть самого глупейшего вздора; что-то мямлит о правде и охотно довольствуется ложью; кичится человеческим достоинством и пресмыкается в пыли; тоскуя по вольности, находит свою стихию в дружно марширующей толпе. О, племя безумцев, обуреваемое похотью и преступлениями, страждущее и приносящее страдания, обреченное на вечный вопль, бестолковое движение, сказочные мечты и беспробудное невежество.
А Яцек от души наслаждался поездкой. Сияв шапку и держась за оконные рамы, он высунулся из окна* и теперь ветер трепал ему волосы, обвевал лицо, шею, наполнял легкие, когда тот нарочно, желая захлебнуться воздухом, дышал широко открытым ртом. Солнце стояло в зените и сильно припекало. От всего этого ему было удивительно хорошо, радостно и легко.
Поезд уже ехал по высокой насыпи, внизу зеленели бескрайние луга, здесь пока еще не скошенные, буйные, напоенные, несмотря на жару, прохладной свежестью. Вскоре среди зелени заблестела голубая речушка; вся словно из серебристой жести, она сверкала на солнце, широко разливаясь между извилистыми, кое-где поросшими ивняком, берегами. На мосту поезд засигналил короткими гудками, и Яцек увидел внизу на берегу женщин в красных косынках, с задранными до колен подолами юбок. Они перестали стирать и, заслонясь ладонями от солнца, провожали улыбками проносящийся мимо поезд. Одна из них, совсем еще молоденькая девушка, помахала рукой. К железнодорожной насыпи с лаем неслась лохматая дворняжка, а у самого берега речки по мелководью — сквозь прозрачную и спокойную воду видны были даже камешки на дне — хлюпал голый, дочерна загоревший мальчуган и большущей палкой бил по воде.
Яцека охватило вдруг такое ликование, что захотелось ответить незнакомой девушке. Он как можно дальше выглянул наружу, но речушка и прачки были уже далеко, и его приветствие, конечно же, не было замечено. Но он все равно вытянул руку и помахал несколько раз.
— Молодой человек,— услышал он за спиной недовольный голос,— молодой человек, не заслоняйте окно, совсем ведь задохнуться можно.
Яцек обернулся и увидел перед собой полного мужчину в демисезонном пальто; его лицо горело. Похоже, это был мелкий помещик, возвращающийся после утомительных хождений по городу домой в деревню, куда-нибудь под Тарнув или Сандомеж. Яцек, еще очень возбужденный, приветливо улыбнулся и отодвинулся. Толстяк моментально протиснулся к окну и загородил его широкими плечами.
— Ну, куда это годится, молодой человек? — засопел он гневно.— Заслонил окно, а тут хоть задыхайся,..
Яцек, пока еще не истративший запас теплых чувств, теперь улыбнулся Станецкому.
— Красиво, правда?
И тут же покраснел, наткнувшись на холодную усмешку Станецкого.
— Я вижу, вы веселитесь,— сказал Станецкий. Смуглое лицо юноши залилось краской. Станецкий не
спускал с него глаз.
— Конечно, веселье в общем-то вещь хорошая, но на вашем месте я бы задумался над тем, что произошло, и сделал соответствующие выводы на будущее.
— Не понимаю,— прошептал юноша.
— Жаль. Вы знаете, как называется чрезмерная доверчивость? Не знаете? Очень жаль. Беспечность, вот как это называется, дорогой мой, а при некотором стечении обстоятельств просто-напросто — глупость, непростительная глупость. И молодому человеку, который находится на особом положении, следует быть более осмотрительным. Вообразите, пожалуйста, что некий молодой человек, весьма молодой, вдруг, не зная, с кем имеет дело, доверяется постороннему человеку, грубо говоря — как бы вверяет ему себя. И что же вы можете сказать об этом молодом человеке?
Румянец быстро исчез с лица юноши, он побледнел, во взгляде темных глаз промелькнуло смятение.
— Вы издеваетесь надо мной?-— неуверенно спросил он.
— Вовсе нет. Я только хочу, на правах старшего и более опытного, заметить вам, что если на сей раз молодому человеку повезло, то в будущем ему надо быть более осторожным. Вот и все.
— Я не трус,— прошептал Яцек. Станецкого передернуло.
— Но ведь речь-то не об этом. Что за привычка у вас, молодых, сразу же находить слова, которые ничего не значат.
— Ничего?
— Абсолютно ничего. Я взываю одного молодого человека к рассудку, а вы мне — про отвагу.
Хотя они стояли рядом и разговаривали приглушенными голосами, Яцек пододвинулся поближе к Станецкому.
— Понятно,— сказал он ему почти в лицо.— Вы правы, я запомню это. Ну, а то, что вы спасли мне жизнь, тоже ничего не значит?
«Восторженный юнец»,— подумал Станецкий. Ощутив на своем лице горячее дыхание юноши, он немного отодвинулся.
— Ничего,— ответил он.— Разве имеет смысл спасать то, что можно тут же потерять?
Поезд продолжал свой бег под лучами палящего солнца; несмотря на открытые окна, жара в коридоре становилась все более нестерпимой. Вдобавок возникли некоторые неудобства. Почти беспрерывно кто-то протискивался из переполненных купе и коридора в конец вагона, где находился туалет. Из-за этого хождения взад-вперед сидящие в коридоре вынуждены были то и дело вставать, стоящие же — теснясь, расступаться, и порой — когда пускавшийся в трудный путь сталкивался с возвращавшимся, помятым и раскрасневшимся счастливчиком,— возникала невообразимая пробка. Люди начинали нервничать и злиться.
Самым взрывоопасным местом стала площадка перед туалетом. В последний момент сюда набилась масса народу. Теснота была ужасной, да к тому же у двери в туалет были навалены горой чемоданы. По сему время от времени оттуда доносились возбужденные голоса, брюзжащие и раздраженные. Когда один умолкал, в перебранку вступал другой, а чаще всего ругались и кричали все одновременно, и этот галдеж одних приводил в еще большую ярость, а других — настраивал на ехидное подтрунивание. Дошло до того, что одна женщина, чрезмерно пышные габариты которой сильно затрудняли передвижение в этой тесноте, не выдержала колких насмешек. Несчастная жертва, в съехавшей набок шляпке, пунцовая от натуги и вся взмокшая от пота, разразилась возмущенными тирадами. Молодые мужчины, на которых обрушился ее гнев, ответили дружным гоготом. Женщина завопила еще громче, и скандал разгорелся. Слово за слово — и вот вся площадка загудела, да так, что гвалт перекинулся внутрь вагона, пассажиры из коридора тоже пришли в волнение, явно выражая желание принять участие в происходящем. Но поскольку расстояние и давка препятствовали этому, то в разных уголках вагона, словно эхо, вскоре вспыхнули маленькие свары. Там, где стояли Станецкий с Яцеком, а именно, в середине коридора,— возбудителем спокойствия стал помещик в теплом пальто. Этот человек, отказавшись от удобного места у окна и продолжая обливаться потом, наблюдал за скандалистами в конце вагона с нескрываемым раздражением. И надо же было такому случиться, что у его могучих ног неожиданно вырос четырехлетний голубоглазый карапуз с густыми рыжими вихрами. Он наткнулся в своем путешествии на ноги мужчины и, немного подумав, решил преодолеть это препятствие самым простым способом: пролезть между ними, словно между колоннами.
— Анджеек! Анджеек! — принялась искать своего сына молодая женщина, которая сидела чуть дальше.
Анджеек как раз протискивался через самое узкое место; мужчина оказался в щекотливом положении, поскольку вспыхнувший в нем гнев был парализован страхом раздавить малыша, застрявшего между его коленями. Он был вынужден замереть и всю кипящую в себе злость выплеснул на мать. За нее вступился другой мужчина, и... пошло-поехало. А Анджеек, которого пассажиры по воздуху отправили к матери, с криком начал вырываться, выражая недовольство совершаемым над ним насилием.
— Хам! Хам!— надрывалась в конце коридора женщина в шляпке.
А помещик кричал:
— Такого сорванца надо держать на привязи!
— Самого тебя на привязь!—отвечали из ближайшего купе.
Но тут в конце коридора показался контролер. Все сразу смолкли. Несколько «зайцев» и пассажиры, не имеющие пропуска на проезд, начали быстро продираться в противоположную сторону вагона, туда, где был туалет. И до Тарнува доехали в результате без происшествий.
Поезд несколько раз останавливался в поле„ чтобы пропустить военные составы, направляющиеся на восток. Вынужденные остановки надолго затягивались. После Тарнува, где сели новые пассажиры, стало совсем невыносимо. Едва отъехали от станции несколько километров, как поезд снова остановился и простоял почти час. Пассажиры, которым предстояла пересадка в Дембице, заволновались, что могут опоздать на львовский поезд. Однако опасения эти оказались напрасными. Когда с трехчасовым опозданием прибыли в Дембицу, выяснилось, что львовский поезд пока что вообще не прибыл из Львова, и когда прибудет — никто не знал. Впереди были долгие часы ожидания.
На станции набилась тьма народу. Поезд на Люблин ушел, пути освободились, и вот теперь стало видно*,, какая масса людей направляется во Львов. Просторный, типичный для провинциальных станций перрон, буквально облепленный людьми, напоминал муравейник. Эт©» была серая, усталая толпа. Большинство устроилось на чемоданах и тюках, иные — прямо на земле; люди принялись вытаскивать съестные припасы и подкрепляться. У забора, ограждавшего станцию, юо»д цветущими акациями, парни играли в карты. В другой группе из рук в руки переходила литровая бутылка водки.
Тем временем надвигался вечер. Хотя солнце по-прежнему высоко стояло над горизонтом, косые лучи его грели уже не так сильно, жара заметно спала, а в тени даже чувствовалась прохлада. Ночь после знойного дня обещала быть ясной и холодной. Как только разговоры прекратились, на станции, несмотря на большое скопление людей, стало очень тихо. По одну сторону тянулись аккуратные станционные строения, чудом уцелевшие в разгар военных действий, большое белое здание в стиле польской усадьбы, ограды, какие-то пристройки. За ними на фоне громадных зеленых каштанов цвели акации. А по другую сторону, за железнодорожными путями, открывался сельский вид бескрайние нивы, видимо, так как не были поделены на разноцветные полосы, как крестьянские. Далеко вдали на небе алела высокая труба котельни. Чуть дальше линия горизонта прерывалась волнистыми шапками парковых деревьев. Окрестности отличались однообразием, но от этих необъятных далей, освещенный слабым отблеск ком заходящего солнца, веяло необычайным спокойствием и тишиной. Над полями громко заливались жаворонки.
Станецкий и Яцек забрались в самый дальний угол перрона, где было не так людно. Станецкий поставил свой чемоданчик таким образом, что удалось на него присесть. Яцек отыскал неподалеку камень.
— Раньше утра, наверно, не доберемся,— сказал Яцек.
Станецкий бросил окурок на землю, достал новую сигарету.
— Возможно,—- буркнул он.
Он сидел, слегка ссутулившись, на своем чемодане, боком к Яцеку, крупный и массивный; во взгляде его глубоко посаженных, ясных, водянистых глаз мелькало нечто волчье. «Почему я ему неприятен?»— с горечью подумал Яцек. И вдруг доверительно и с душевной теплотой сказал:
— Чем дольше мы едем, тем этот Львов кажется дальше.
Но Станецкий не промолвил ни слова. Он сидел отрешенно, с затаенной злостью в глазах посматривал на копошащуюся вокруг него толпу. Вот в толчее промелькнул озабоченный господин в зеленых бриджах. Станецкий стал тупо следить за его тощей, вылезавшей из короткого плаща фигурой, но ее нервные движения вскоре утомили его. Затем он отыскал двух женщин, свидетелем разговора которых стал утром в Кракове. Они сидели в теки, под забором. Очевидно, им не удалось попасть на скорый поезд, или же их высадили. Обе выглядели довольно жалко. Пожилая женщина с седыми волосами, один сын которой находился в плену, а другой в тюрьме, несомненно, плохо себя чувствовала. «Сердце»,— подумал Станецкий. Ее спутница, светловолосая девушка, направлявшаяся к отцу в Куты, заботливо склонилась к ней и что-то говорила, а та, откинувшись на забор, все так же кротко, но, пожалуй, уж очень печально улыбалась в ответ. На ее лице были царапины и следы грязи; вероятно, она упала. Девушка была явно расстроена и не знала, что делать. «Глупенькая,— подумал Станецкий,— надо же в дороге взвалить на себя такую обузу». Он небрежно опустил глаза на сидящего рядом на камне Яцека и неожиданно почувствовал, что юношу надо немного подбодрить: таким несчастным и одиноким тот сейчас показался ему. «Как же он еще молод!»— подумал Станецкий, на этот раз уже беззлобно. Он нагнулся к нему:
— Ну что, Яцек, о чем задумался?
Юноша вздрогнул и поднял голову. «Как же они все беззащитны,— подумал Станецкий,— у них все написано на лице». И ему стало приятно от того, что он видит перед собой именно это юное лицо и достаточно лишь одного дружелюбного жеста, чтобы оно засветилось благодарностью.
— Наверно, проголодался?
— Немножко, но не очень.
— Зато я — очень, в суматохе мы позабыли запастись чем-нибудь в Кракове.
Яцек резко поднялся с камня.
— Пойду поищу, может, достану что-нибудь. Но Станецкий удержал его.
— Вам лучше остаться, пойду я.
— Почему?
— Товар, который вы везете на продажу, нежнее фарфора, удары ему противопоказаны.
Яцек встревожился.
— Вы правда считаете, что это для продажи? Станецкий весело рассмеялся.
— Какой же вы еще ребенок, однако, должен признаться, очень симпатичный ребенок.
Заметив, как лицо юноши заливается румянцем, на сей раз от радостного возбуждения, он подумал: «До сих пор он восхищался мной с опаской, теперь же будет относиться с благоговением. Забавная эта молодежь, признание необходимо ей, как воздух».
Когда спустя десять минут Станецкий появился с буханкой хлеба и куском колбасы, картина на перроне изменилась. Как раз в этот момент на горизонте показался дым паровоза, и люди стремглав бросились к путям. И мгновенно, словно из-под земли, появились жандармы, а с ними трое полицейских-поляков. Покрикивая и орудуя резиновыми дубинками, они пытались оттеснить напиравшую толпу. Прежде тихая станция сразу загудела.
Пока Станецкий добирался до Яцека, волнение немного улеглось. Люди, узнав, что прибывающий поезд не львовский, возвращались на свои места. Жандармы тоже успокоились. На площади остался только один полицейский. Это был красивый парень, высокий и стройный, в мундире с иголочки; его упругое тело излучало упоение властью. Он неистовствовал в лучших немецких традициях, колотил каждого, кто попадался под руку. Вот он настиг одного старичка, сорвал с него шляпу, одной рукой впился в пальтецо, а другой равномерно и метко бил дубинкой по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38