Этот страх, усилившийся от мысли о завтрашнем рапорте, постепенно овладевал капитаном, мешая ему действовать решительно. Тем не менее он отважился заметить:
— И все же тогда на балконе со старым Смуджем могли быть вы, господин Панкрац! Я не понимаю, почему вы это скрываете?
— Я скрываю? — Панкрац остановился и, хмыкнув, вспылил: — Бог знает, кого вы могли видеть! Впрочем, что тут такого, если бы это был и я? — он решил признаться, но, вспомнив о деньгах, добавил: — Меня удивляет, почему вас это так беспокоит? Может быть, вы следили за мной, если так уверены?
Нет, он не следил за Панкрацем: напротив, тогда он был счастлив, что смог от него избавиться и побыть один, поэтому и отказался выйти вместе с ним. Причина заключалась в его внутреннем ощущении, которое имело отношение к Панкрацу постольку, поскольку избавляло его от душевных терзаний, связанных с мыслью, будто он от него ничем не отличается. Именно об этом своем ощущении он беспрестанно думал и сейчас, во всяком случае, мысль эта постоянно возвращалась к нему, улучшая ему настроение, впрочем, как и тогда, когда, возвращаясь после антракта в зал, он встретился с Панкрацем.
Но не было ли одной из причин его тогдашнего хорошего настроения то, что на балконе он заметил и старого Смуджа? Ему понравилось, что старик все же пришел, заинтересовавшись тем, что когда-то было его подлинным, в отличие от торговли, призванием. Да, это пришлось ему по душе, но как страшно все закончилось! — капитан никак не мог отделаться от неприятной мысли, что сам увлек Смуджа в театр, подав ему эту идею! Конечно, предложив ему туда пойти, он мог уговорить Панкраца взять старика с собой; находясь вместе с ними, он бы легче все пережил и, возможно, самое главное, был бы пощажен Панкрацем! Но разве Панкрац в чем-то виноват?
Неожиданно, едва успев возмутиться Панкрацем, упрекнувшим его в слежке, у капитана мелькнула догадка, после чего обвинять Панкраца ему показалось бессмысленным. Так, немного укоряя теперь и себя, капитан поспешно, чуть ли не задыхаясь, воскликнул:
— Послушайте, старый Смудж умер сразу же после действия, заканчивающегося смертью Валентина! Не кажется ли вам, что именно это на него повлияло?
Хотя Панкрацу и вспомнилась улыбка мертвого деда, его больше, впрочем, как не особенно и прежде, не интересовали душевные причины смерти деда. Единственно, что показалось ему несколько любопытным, это неожиданное совпадение: в тот же самый антракт, когда его дед, видимо, задохнулся в приступе астмы, он рекомендовал капитану выйти подышать свежим воздухом. Но об этом ему не хотелось говорить, скучен и неприятен был для него весь этот разговор о Смудже, поэтому и решил его прекратить. Выслушав капитана, он только пожал плечами и согласился.
— Возможно! — и тут же перевел разговор на другое.— Какое впечатление на вас произвела девчонка, что с той жирафой,— он имел в виду девушку постарше,— стояла у театра?
Капитан же продолжал размышлять дальше, гадая, что за причины, светлые ли, мрачные, могли вызвать смерть Смуджа, и теперь неохотно ответил:
— Да я и не разглядел! Кажется только, что она была заплакана!
— Заплакана? У нее всегда такие блестящие, с поволокой глаза, словно она вечно сгорает от страсти!
— Возможно! Вам это, конечно, лучше знать! — капитан бессознательно принимал навязываемый ему разговор. — Вероятно, вы ее любили. Или ту, вторую?
— Нет, именно первую! Любил и мог бы все еще любить! — засмеялся Панкрац. — Мог, если бы с ней не случилось то же самое, что и с милой барышней Фауста, ха-ха-ха!
— Что? Забеременела? — заинтересовавшись, спросил капитан, не преминув заметить: — Почему же вы смеетесь? Неужели вас так забавляет чужое несчастье, особенно беда, случившаяся с девушкой, которая, возможно, вас любила, если вы ей и не отвечали взаимностью?
— Да в том-то и дело, что полной уверенности нет! — Панкрац еле сдерживал смех и все же не выдержал, прыснул. — Я знаю, для вас все это не так просто, вы об этом уже говорили! Видите ли, мне всегда смешно, если женщина беременеет. Когда заходит об этом разговор или до меня доходят подобные слухи, мне кажется, что речь идет о корове или кобыле! Все мои иллюзии о женщине рассеиваются, я вижу в ней только самку.
— Вы необычайно тонкая натура! — не без иронии заметил капитан и помрачнел. — Выходит, бросили ее, а она беременна? Тогда тем более понятно, почему она плакала!
— Вот так! — осклабился Панкрац; разумеется, девушку он бросил вовсе не из-за утонченности своей натуры. По правде говоря, все это были просто слова, а расстался он с ней потому, что она была бедна, и потому, что, если уж она забеременела раз, он боялся поддерживать с ней дальнейшие отношения, опасаясь, как бы это не случилось вторично! — Джентльмен я или нет, как вы считаете! Вылечил я ее хинином, хинином, ха-ха-ха! Именно в театре мне пришла в голову прекрасная мысль, если бы то же самое Фаует сделал с Маргаритой, не было бы всей этой глупой трагедии! Закончилось бы все — чем, впрочем, и бывает с самого начала до конца всякая любовь, да и жизнь: комедией! Ха-ха-ха!
— Н-да! — совсем уже отчужденно только и пробормотал капитан.
XII
Впрочем, во время спектакля его ощущения были совсем иными. Поначалу, правда, они не были связаны с женщиной и вообще со спектаклем. Тогда, в течение
почти всего второго и третьего действия, — опоздав, он половину первого простоял в коридоре, — он мучился от того, что никак не может разобраться в самом себе. Мысли его вертелись вокруг событий, произошедших после полудня и вечером до прихода в театр. Столько всего на него нахлынуло, что поначалу он барахтался в каком-то безнадежном хаосе. Постепенно же и воспоминания и мысли прояснились и центральным оказался вопрос: что делать, как вести себя на завтрашнем рапорте? Это было главное, от этого,— как казалось ему,— зависело или могло бы зависеть все, может, вся его дальнейшая судьба! Да, если бы ему удалось своим несколько странным поведением произвести на генерала впечатление человека с расстроенной психикой, не совсем нормального, его просьба о выходе в отставку, возможно, могла бы быть удовлетворена быстрее, чем тогда, когда он затеял эту историю с процессией. Ну и что, пусть бы у него все получилось так, как задумал, разве стал бы он свободным человеком, который мог бы жить согласно своим убеждениям, если за эти убеждения преследуют, а он не способен уже ни увлекаться, ни бороться? Да и к чему бороться, где и в чем гарантии успешного исхода этой борьбы? Горсточка людей на площади, пять процентов всего населения страны, из них большинство действует бессознательно, остальные миллионы в большей или меньшей степени подобны Кралю! — эти возражения были, в сущности, не его, а Панкраца, но, проникая в него, становились его собственными. Конечно же, все бесплодно, как мечта Фауста о прекрасной Елене!
Капитаном овладело такое состояние, будто он пробуждался из прекрасного, но обманчивого сна. А очнувшись, задавал себе вопрос: есть ли смысл в его далеко не молодые годы мечтать об отставке и о переходе на гражданскую службу? Действительно, ему не так плохо и на его теперешней работе! Под его началом целая команда, ах, боже мой, если ему народ что-то дал, то и он не остался в долгу! Он хорошо к нему относится, добр с людьми, служащими под его началом, и лучше если он, добрый, будет ими командовать, чем кто-то другой, плохой!
Да, только так, а жениться он сможет, находясь и на военной службе, это даже к лучшему, здесь он материально более обеспечен. Только вот на ком жениться?
Едва он успел подумать о своей крестьянке, как его всего передернуло: разве то, на что он сейчас решился, не подтверждает правоту Панкраца и не отождествляет его самого с ним? Что ему скажет на это его товарищ инженер, которому он столько говорил, как, перейдя на гражданскую службу, в корне изменит свою жизнь?
Да, говорил, а что делать? Трудности слишком велики, он вынужден остаться там, где уже ко всему притерпелся. К тому же, разве женившись, он не поступает в соответствии со своими убеждениями и действует более последовательно и благородно, вопреки утверждению Панкраца?
Пока он так размышлял, закончилась сцена в саду Маргариты, началась другая, в церкви, а затем и перед ее домом, ночью. Все беды и несчастья девушки, происходившие с ней по наивности и из-за любви, находили отклик в душе капитана, вызывали в нем сочувствие и как бы укрепляли его в своем решении.
Мысленно он унесся в далекое прошлое, ему вспомнилась молодость и первая любовь. Случилось это еще в Винер-Нёйштадте. Он был кадетом, а она студенткой, познакомились они в тамошнем театре, опять же на представлении «Фауста». Это было большое и прекрасное чувство со всем очарованием первой любви, но чем все закончилось? Он оставил ее ради другой, и девушка спустя год, как он много позднее узнал от ее сестры, заболев от отчаяния и тоски туберкулезом, скончалась. Примерно в том же духе продолжалось и дальше. Одна женщина сменяла другую: или они бросали его, или, чаще, он их, и хоть больше ни с одной из них и не закончилось так трагично, как с первой (впрочем, откуда ему известно!), все же ни одна его любовь не прошла безболезненно и бесследно как для него, так и для них. Да, как бы он ни старался одухотворить и облагородить свою любовь, всем в конце концов этого было мало, обязательств же он никаких не давал, стремясь только к наслаждению! А как следствие — страдания; ни одно из его увлечений не завершилось ничем серьезным, ни одну из женщин он не осчастливил, ни для одной не пожертвовал собой — неужели так будет всегда, разве мысль, к которой он пришел — поменьше думать о своем удовольствии, а больше считаться со страданиями других, — не заставит его измениться?
Да, девушка, — он имел в виду свою крестьянку, — из-за него, наверное, также много страдала, а возможно, до сих пор страдает! Конечно, не из-за того, чем его так напугал Панкрац, но разве она сама, рыдая, не рассказывала ему, когда они еще были вместе, как над ней издеваются крестьянские девушки и парни, называя ее капитанской невестой! Может быть, до сих пор смеются; в конце концов разве не поступил он с ней так же, как с другими, и теперь она, вероятно, не сможет выйти замуж. Нет, для нее он сделает все, чего не решился сделать ни для одной другой, завтра же ей напишет, пригласит к себе и женится на ней! Ну и что, что она не образована? Разве так уж умна Маргарита, но влюбился же в нее такой мыслитель, как Фауст. К тому же его крестьянка не без способностей, он займется ее воспитанием, передаст ей все самое лучшее, что в нем есть. Она будет для него и женой и ребенком, которому он привьет все то, что, находясь на теперешней службе, вынужден был, да и сейчас еще должен, скрывать. Если же она подарит ему детей, он вырастит их благородными, в духе своих идеалов!
Несколько увлекшись мечтами о будущем, капитан неожиданно для самого себя обнаружил, что ему все стало ясно, он повеселел, с души свалился тяжкий груз. Это и заставило его тогда покинуть зал. Состояние внутренней бодрости требовало и внешних перемен, он вышел на воздух и здесь еще больше убедился в правильности принятого решения. Он больше не сомневался; напротив, от мысли, что Панкрац со своим циничным взглядом на женщин и жизнь никогда бы подобным образом не мог поступить, оно еще больше окрепло. Да и сам он возвысился в собственных глазах настолько, что, до сих пор ничего, кроме неприязни не испытывая к Панкрацу, теперь усмехнулся и сказал с легкой издевкой:
— Ваша трактовка «Фауста» как комедии напомнила мне случай с крестьянами, хохотавшими, глядя на в общем-то банальную трагедию, которую... вас, правда, тогда не было... шваб показывал в своем кино у вашего деда! Собственно, они смеялись не над трагедией, а над неловкостью шваба и его плохим аппаратом!..
— Вот как! — чуть снова не расхохотавшись, воскликнул Панкрац и уже хотел признаться, как во время любовной сцены, произошедшей между Фаустом и Маргаритой у окна, чуть не повел себя точно так же, как крестьяне в кино. Вместо этого ответил: — Даже самый хороший спектакль мне не кажется лучше посредственного фильма! Ну а что вы тем самым хотели сказать... что я веду себя точно крестьянин?
Капитан про себя подумал, что крестьянина подобное сравнение с Панкрацем могло бы только оскорбить. Неожиданно в голову пришла мысль. Правда, она смутила его, и он сразу посерьезнел.
— Нет, так я не думал! — пошел было он на попятную, но тут же снова воодушевился. — Что же касается беременности Маргариты, то вы, если читали «Фауста», должны были бы знать, что она совершила детоубийство... а знаете как?
— Как? То, что она умертвила ребенка, я знаю, остальное не помню!
— Да...— протянул капитан, не решаясь сказать,— она утопила ребенка в лесном пруду!
— Почему вы об этом говорите? — хотел возмутиться Панкрац, но остыл.— А, знаю! — засмеялся он.— Это вам напомнило случай с Ценеком, как я его бросил в лесной пруд... Ну и что? Разве и это детоубийство?
Капитан некоторое время шел молча.
— Нет, разумеется, нет!.. И все же потому, что ситуации схожи, могли бы серьезнее отнестись к сегодняшнему спектаклю, да и к самой Маргарите! Наверное, непросто бросить человека, пусть и мертвого, в болото, словно падаль!
— Разумеется, совсем непросто! — с издевкой сказал Панкрац.— Было достаточно тяжело! Но что вы этим хотите сказать? Что меня следовало осудить, как Маргариту? Глупая, могла убежать из темницы, но не захотела! Вот что было по-настоящему глупо, а не детоубийство!
— Как это не захотела? — завелся капитан.— Она бы, может, и убежала, но как только увидела, что предлагаемая Фаустом помощь идет от дьявола, отказалась от не*! Разве вы этого не поняли?
Панкрац на самом деле ничего не понял, но рассмеялся:
— Да, знаю! Предположим, что дьявол действительно существует, разве не глупо отказываться от его помощи, если ничего, кроме пользы, она вам не принесет, более того, может даже спасти вам жизнь? А падать на колени перед крестом, это вы считаете умно? Ха-ха-ха, после всего случившегося этот крест мне показался особенно смешным!
Капитан снова замолчал. Цинизм Панкраца начинал его все больше раздражать. Особенно его возмущало циничное отношение к «Фаусту», хотя он и не удосужился его прочесть. Да, не удосужился, ибо если еще во второй половине дня в связи с его замечанием об омоложении капитан мог поверить в то, что Панкрац знаком с произведением, то вечером, в театре, он уже сомневался, действительно ли Панкрац читал «Фауста» еще в седьмом классе гимназии, теперь был глубоко убежден, что тогда пополудни на одну из тем «Фауста» Панкрац набрел совершенно случайно, как одноглазая курица на зерно; вечером же он бессовестно врал и, возможно, никогда книгу и в руках не держал; одно ясно, он не имел о ней ни малейшего понятия! Эти мысли снова всколыхнули в капитане все, что у него накопилось против Панкраца, что он ему ставил в вину и чему сам не хотел верить; сейчас его возмущение было настолько сильно, что он остановился и строго посмотрел Панкрацу в лицо:
— Поймите меня правильно, господин Панкрац, но, поскольку я не верю в животворящую мощь креста, и все это христианство мне нисколько не импонирует в гетевском «Фаусте», вы мне представляетесь настоящим маленьким Мефистофелем! Вы так же, как Мефистофель, относитесь и к людям, и к жизни! Доказательством является ваше понимание женщин и любви, ваше отношение к живому и мертвому деду, да и то,— он запнулся, но все же произнес,— как вы сегодня вечером... я думаю, вы не будете этого отрицать,— выдали полиции своих бывших товарищей! И если уж я решился быть искренним, то, знаете ли, склонен верить... извините... что вы, бог знает с помощью какой хитрости, заманили в воду покойного Краля и все... и все...— он хотел высказать свое мнение о плане самозащиты. Но разволновался и смутился, немного испугало его и выражение лица Панкраца, поэтому он только выдавил из себя: — Слушая вас, можно подумать, что зло на земле неизбежно и вечно!
На лице Панкраца действительно отразилось некоторое замешательство, но вместе с тем оно приняло мрачное, злое, насмешливое и угрожающее выражение. Он засунул руки в карманы, расправил плечи, втянул голову, дал капитану выговориться, а затем осклабился еще больше.
— Здорово вы разошлись, кто бы мог подумать, что вы на такое способны! Но послушайте теперь и меня! И я буду с вами искренним! Прежде всего признаюсь, что
в разлив действительно я заманил Краля хитростью и тем самым спас своих родственников, да и себя, от его дальнейших пакостей! Далее, действительно, я выдал бывших своих товарищей, это было моей обязанностью, ибо сейчас они мои противники! Более того, скажу, что я рад смерти деда, причина здесь, конечно, косвенная! Ну, после всего этого, если вам угодно, я действительно Мефистофель:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36