), взамен предложил освободить их от заботы о мертвом Ценеке и вместе с Панкрацем — один бы не справился! — бросить мертвеца в поповский пруд!
Да что же им, потрясенным, перепуганным, оставалось делать? Первый человек, который пришел к ним, обвинил их в убийстве Ценека! (А зачем им его убивать, ей-богу, чем мог помешать им этот несчастный?) Да, и они согласились, позволили уже достаточно протрезвевшему Кралю вместе с Панкрацем, пожалевшему их, унести в мешке труп Ценека и бросить его в поповский пруд! Но тут же, спохватившись, поняли, как ужасно они поступили, и старый Смудж кинулся за Кралем. Когда он прибежал в лес, было слишком поздно; Панкрац по настоянию Краля уже схоронил Ценека в иле среди осоки!
Вот как все было, так можно объяснить и их встречу в лесу, о которой когда-то болтал Краль. Правда, он все это иначе изображал, говорил даже, как несколько дней спустя по указанию Смуджей искал Ценека в городе! Но так он мог рассуждать только по злобе да из желания вынудить Смуджей продать пашню, которую ему Васо,— непосвященный в их дела,— не мог просто так, без решения суда, сразу же отдать! В конце концов, он, видя, что и сам в небезопасности, а пашню еще не получил, взял свои слова обратно и уже все сказанное им раньше представлял как чистой воды вымысел! Разве и не было все именно так до того последнего воскресенья, когда Краль, напившись, снова начал обо всем болтать, да еще при капитане Братиче, нотариусе и Сереже! Капитан, конечно, джентльмен, если бы ему и пришлось свидетельствовать в суде, наверняка ничего бы не сказал; нотариус трус, он побоится навредить Смуджам, кроме того, он и сам ненавидел Краля за его свидетельские показания в своей тяжбе с Ружей. Эти двое, между прочим, ушли раньше и не могли слышать главное заявление Краля! Мицу можно не брать в расчет, она обещала все отрицать, следовательно, остается Сережа, за которым стоит Блуменфельд. К черту Блуменфельда, сам он ничего не видел, что же касается Сережи, можно со стопроцентной гарантией доказать, как все его показания основаны только на ненависти и желании отомстить за разочарование в ускользнувшей от него возможности стать хозяином!
На основании всего этого, какое решение мог вынести суд? Об этом Панкрацу даже не требовалось спрашивать у знакомого адвоката. Достаточно было ознакомиться со статьей 306 уголовного кодекса, где ясно говорилось, что самовольное захоронение чьего-либо трупа считается проступком — проступком, а не преступлением — и карается заключением в тюрьму от одного до шести месяцев, но, принимая во внимание статью 261,— Панкрац со знанием дела указал на обе,— даже и это наказание может быть заменено денежным штрафом.
Денежным штрафом, выплачиваемым к тому же в рассрочку! Ха-ха-ха, как же иначе, как может быть иначе, если твой родственник служит в полиции, кое- какими связями обладает и Йошко, имеются они и у него, Панкраца!
Да, приобрел он их достаточно, и, конечно, на них, да на том политическом скачке, который он сделал за последние месяцы, в основном и строился его оптимизм. Схлестнувшись еще раз с ханаовцами, он окончательно перешел на сторону орюнашей и, более того, в какой-то степени по своему желанию, а частично под влиянием Васо, стал полицейским осведомителем. Таким образом, будучи человеком, стоящим на страже государственного порядка, разве не мог он, не только он, но и все его близкие, рассчитывать на снисходительность суда в таком пустяковом деле, как случай с неким Ценеком, козявкой среди тысячи таких же козявок, хорватских крестьян? Разве суд не должен подчиняться государственной власти?
Ха-ха-ха! — смеялся Панкрац, чуть ли не потирая от удовольствия руки, когда объяснял все это бабке и Йошко, умалчивая только о своей осведомительской службе.
Что касается бабки, то ее особенно и не требовалось убеждать. Его план ей понравился хотя бы уже потому, что в нем не фигурировала ее самооборона, в чем когда-то усомнился Панкрац, не поверив, что во всем виноваты весы. Хуже, намного хуже обстояло дело с Йошко.
Действительно, он жаловался Васо на плохие доходы и на свои обязанности по отношению к Панкрацу, не раз намекая родителям, что следовало бы эти обязательства в завещании ограничить первоначальной суммой. Повод для этого был. Поскольку к нему от Мицы перешли лавка и трактир, следовало это оговорить или при составлении нового документа, или внести измене
ния в старый. Но после сообщения Васо об осведомительской деятельности Панкраца его требования проявились в еще более резкой форме, ему уже было недостаточно свести содержание Панкраца к прежней сумме, нет, необходимо было ее уменьшить! Разве теперь Панкрац как осведомитель не имеет дополнительные и наверняка немалые доходы, так почему же тогда он по- прежнему висит на нем и почему эту помощь не уменьшить вдвое?
Правда, и в этом он не мог не согласиться с бабкой, пока существует опасность, связанная с делом Ценека, Панкрац нужен им, и не время сейчас об этом говорить. Но, даже принимая во внимание эту опасность и их заинтересованность в Панкраце, он не мог поступиться; более того, на эту опасность он смотрел прежде всего с точки зрения своего плана.
Со своей стороны, он отчетливо сознавал, что для него было бы лучше как раз противоположное тому, к чему в своем плане откровенно стремился Панкрац: целесообразнее было раз и навсегда решить вопрос о Ценеке, ибо в таком случае он мог бы больше не беспокоиться ни за своих родителей, ни за свой престиж. Простое же отрицание всего — глупо, в этом и он никак не мог согласиться с Васо. Правда, и таким образом можно было ликвидировать дело Ценека, но нельзя же допустить, чтобы его родители были осуждены за убийство! На такую жертву он, разумеется, не мог пойти; оставалось, следовательно, только то, чему так противился Панкрац,— уничтожить кости Ценека. Поэтому, хотя он и сам сомневался в возможности успешного осуществления этой затеи, втайне признавая обоснованность составленного Панкрацем плана защиты, со всей страстью и изощренностью настаивал на извлечении костей Ценека из пруда.
Все его усилия, естественно, были напрасны; по тому, как вела себя мать, он понимал, что Панкрац со своим планом все больше вырастает в ее глазах, но именно это не отвечало его желаниям и намерениям. Не в силах скрыть раздражения, он внезапно повернулся к Панкрацу и ехидно спросил, сколько он от них потребует за свою новую услугу?
Вопрос затронул самую суть того, что было для них главным и что они так тщательно друг от друга скрывали; распря перешла от обсуждения вопроса о Ценеке к вопросу о деньгах.
Панкрац спокойно и с некоторым недоумением сказал, что ничего не требует. Но тут же все-таки добавил, что ожидает выплаты содержания за этот месяц, деньги ему очень нужны, он остался без гроша и даже на дорогу, торопясь к ним, вынужден был занять у Васо.
Да, деньги на очередную поездку к морю! — набросился на него возмущенный Йошко.— И все должен оплачивать он, а о своих доходах в полиции, где устроился в качестве осведомителя, Панкрац ни словом не обмолвился! Так больше продолжаться не может!
При этом его выпаде Панкрац действительно оторопел: он всего ожидал от Йошко, только не того, что он может проведать о его осведомительской службе! Естественно, он стал отрицать это и, быстро смекнув, какую выгоду мог извлечь для себя Йошко, убедившись, что он служит в полиции, решительно потребовал от бабки показать ему завещание, не изменили ли его случайно в угоду Йошко!
Это, конечно, только подлило масло в огонь. Йошко, правда, не очень противился тому, чтобы бабка его показала, но когда она в присутствии Панкраца опровергла существование какого-то нового завещания, ему показалось, тем самым мать хотела сказать, что вообще никакого нового, такого, которое бы отвечало его интересам, никогда и не будет! Он разволновался еще больше и, забыв о всякой дипломатии, открыто заявил, что больше не может выдержать обязательств, взятых им по отношению к Панкрацу в таком размере и на такое неопределенное время, как это записано в настоящей бумаге. Даже за этот месяц не в состоянии выплатить сумму, получаемую Панкрацем до сих пор. И вообще, что это значит? — он говорил, никого, кроме себя, не слыша,— ни мать, ни Панкраца; Панкрац больше не ребенок и раз уж стал осведомителем, пусть им и остается да подыщет еще какой-нибудь заработок, чтобы мог сам себя содержать и оплачивать свое учение! Впрочем, поскольку нет никакого секрета в его нежелании учиться, зачем ему вообще образование, пусть лучше найдет себе работу, да хоть в той же полиции по рекомендации Васо устроится писарем!
И этот его совет был дан не без ехидства; сам он, то ли вследствие разочарования, пережитого им в Белграде, то ли из-за купеческого оппортунизма, заискивающего перед новой республиканской средой, превратился за последние месяцы в ярого хорватского оппозиционера. Поэтому переход Панкраца к орюнашам и его осведомительскую службу считал позором и признаком мягкотелости.
Выслушав все это, Панкрац в ответ только рассмеялся; он и вправду ничего не учил, поэтому-то у него и было время; что же касается службы в полиции, то здесь он действительно, но уже со степенью доктора, намеревался остаться навсегда. Впрочем, какое значение это имело сейчас? Сейчас это ничего, кроме смеха, не вызывало! Не смешно было лишь то, что Йошко, проговорившись раньше времени, дурак, о содержании и о завещании, тем самым выдал себя. Тут следовало принять серьезное выражение лица и заявить протест! Что Панкрац и сделал и в конце концов откровенно признался, что предлагаемый им план защиты перед судом он ставит в зависимость от выполнения Йошко всех его обязательств по отношению к нему в том виде, в каком они существовали до сих пор. За этот месяц он тоже обязан заплатить ему полную сумму, иначе сам будет сносить всю ответственность!
Вот как, дошло уже до шантажа! — покраснев, словно рак, рассвирепел Йошко, кто знает, сколько бы времени еще продолжалась эта распря, не положи ей конец раздраженная сверх меры госпожа Смудж.
Вероятно, и ей бы не удалось это сделать, если бы не пришел на помощь старый Смудж, переключив внимание всех присутствующих, в том числе и ее, на себя. В продолжение всей перебранки он сидел, съежившись, в углу и молчал. Сейчас к нему подошла жена и спросила его мнение о плане Панкраца.
В комнате было темно, и лицо старика не удалось разглядеть.
Госпожа Резика нагнулась, заглянула ему в лицо, снова чуть распрямилась, подбоченилась и не без удивления спросила, что это с ним?
Старик дрожал всем телом, а в глазах стояли слезы. Они стекали вниз, и он, всхлипывая, дребезжащим голосом проговорил: лучше, по его мнению, во всем, что касается Ценека, признаться; вину за убийство он бы взял на себя! Он стар, болен, долго не протянет, поэтому ему все равно!
Вот еще, глупости! Правда, в минуту слабости, не видя другого выхода, госпожа Смудж и сама иногда думала, что в худшем случае старик должен был вину, о которой сейчас говорил, взять на себя. Конечно, этого
она никогда не допустила бы, тем более теперь, когда появился великолепный план Панкраца! Поэтому старая и рассердилась на мужа, но ее недовольство быстро перешло в заботливое участие, и она с помощью Йошко уложила его в постель.
Вскоре начался ужин. Но ни во время его, ни после из-за каких-то посетителей, оставшихся у них пьянствовать заполночь, Смуджам больше так и не удалось в этот вечер продолжить свой спор и прийти к какому- либо соглашению.
Все же вечер прошел не впустую. Пока Йошко занимался посетителями, бабка взялась за Панкраца, она клялась без его ведома ничего не изменять в завещании. Со своей стороны, просила его быть осторожным и хотя бы некоторое время не беспокоить Йошко своими просьбами. Да, дела действительно идут не лучшим образом,— а все проклятый Блуменфельд со своими сплетнями,— к тому же они лишились доходов, которые раньше приносил им городской дом! Да разве он не видит, сколько хлопот доставляет им и старик, так зачем же в это трудное для них время затевать свары!
Выходит, как Панкрац ни сопротивлялся, она склонялась к уменьшению ему содержания, тогда как он заслуживал его увеличения? Тем не менее, учитывая доходы, поступающие от службы в полиции, и считая свою уступку новой услугой, которая будет оплачена позднее, он смягчился и заявил о своем согласии на уменьшение содержания до прежних размеров. Но ни о каком ограничении срока выплаты, как и о том, чтобы Йошко не заплатил ему полностью за этот месяц, не хотел и слышать.
Разумеется, добившись только частичного успеха, Йошко остался недоволен. Впрочем, когда он на минуту заглянул к ним и они сообщили ему об этом, он промолчал; выругавшись про себя, он снова вернулся в трактир.
Так окончательное решение вопроса было отложено на завтра. Но это завтра уже с раннего утра началось для них не лучшим образом. От кого-то из крестьян они узнали, что Блуменфельд, прослышав о приезде Панкраца, еще с вечера выставил вокруг пруда охрану во главе с Сережей, и люди простояли здесь всю ночь. Причина была ясна — он опасался, как бы Панкрац ночью ни выкрал останки Ценека! И так будет продолжаться до тех пор, пока не найдут скелет Ценека!
Впрочем, известие было плохим только для Йошко; действительно, услышав о нем, он рассвирепел так, что снова ничего не захотел обсуждать ни с матерью, ни с Панкрацем. Да если бы и захотел,— а наедине с матерью он все же готов был побеседовать,— сделать этого не смог, ибо лавку уже с самого утра,— чего уже давно не случалось,— осаждали посетители; люди, несомненно, приходили удовлетворить любопытство.
В довершение ко всему вскоре после полудня неожиданно прикатил на автомобиле какой-то доселе им неизвестный закупщик коней, итальянец. Он еще в городе договорился встретиться здесь с карликом Моргуном, тем самым торговцем свиньями, смотревшим когда-то в трактире кино шваба и волочившимся за молодухами, а до этого пившим и ругавшимся с Кралем. Поскольку того еще не было, а итальянец приехал слишком рано, то у него осталось время пообедать, что он и сделал.
Он пообедал, впрочем, как и все остальные. Потом все разошлись кто куда; Йошко в лавку, его жена на кухню, бабка в огород, Панкрац пошел спать, и здесь, в хозяйской комнате, которую ему отвели как уважаемому гостю, он остался один. Один, не считать же за общество старика, сидевшего напротив него по другую сторону стола?
Это был старый Смудж. Не в силах заснуть он сидел сгорбившись, перебирая пальцами на коленях, думал бог весть о чем. Может, о том, что сегодня утром произошло между ним и его женой?
А случилось вот что: жене, которая, пытаясь доказать всю бессмысленность любого признания в убийстве, начала с ним этот разговор еще лежа в постели, он заявил о своем желании переговорить обо всем с нотариусом Ножицей. Для чего, кому это нужно? — тут же набросилась на него жена, и не успел он объяснить, как пришли крестьяне с известием об охране пруда людьми Блуменфельда, более того, они сказали, что нотариус со своей молодухой, с которой обвенчался в прошлое воскресенье, утренним поездом уехал в город. На этом тем не менее разговор между ним и женой не закончился! Еще долго он выслушивал, как она вдалбливала ему в голову план защиты Панкраца, но в конце концов повторил то же, что уже сказал вчера вечером! Тем самым разозлил жену так, как этого уже давно с ним не случалось; и сам же стал переживать, чуть снова не расплакался и не об этом ли думал сейчас?
Да, именно об этом и о многом, многом другом, что — не только вчера или позавчера, но вообще в эти дни — ужасным кошмаром нависло над ним.
Он думал, молчал, перебирал пальцами, и, естественно, итальянцу, принадлежавшему, как говорится, к болтливой нации, стало скучно. О чем бы он ни заговорил, ему или совсем не отвечали, или давали односложный ответ; поэтому он сидел, курил сигарету за сигаретой, пока его взгляд через полуоткрытую дверь спальни не упал на кларнет, висевший на том же самом месте над полочкой, только теперь он был освещен лампадкой. Итальянец спросил старого Смуджа, кто в этом доме играет, и попросил разрешения посмотреть кларнет. Затем принес его в комнату и тем вывел старика из оцепенения, заставив его разговориться; беседа увлекла обоих.
Смудж оттаивал медленно. На вопрос, кто в доме играет, он, хотя и оживился, все же ответил вяло: это, мол, он давно, когда еще не страдал астмой, играл в оркестре народного театра. Когда же итальянец, немало удивленный таким ответом, объявил себя страстным кларнетистом и, принеся кларнет, продолжал с воодушевлением говорить о музыке, тогда в старом Смудже словно что-то всколыхнулось, в глазах появился блеск, а голос приобрел окраску и живость, будто сама молодость вернулась к нему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Да что же им, потрясенным, перепуганным, оставалось делать? Первый человек, который пришел к ним, обвинил их в убийстве Ценека! (А зачем им его убивать, ей-богу, чем мог помешать им этот несчастный?) Да, и они согласились, позволили уже достаточно протрезвевшему Кралю вместе с Панкрацем, пожалевшему их, унести в мешке труп Ценека и бросить его в поповский пруд! Но тут же, спохватившись, поняли, как ужасно они поступили, и старый Смудж кинулся за Кралем. Когда он прибежал в лес, было слишком поздно; Панкрац по настоянию Краля уже схоронил Ценека в иле среди осоки!
Вот как все было, так можно объяснить и их встречу в лесу, о которой когда-то болтал Краль. Правда, он все это иначе изображал, говорил даже, как несколько дней спустя по указанию Смуджей искал Ценека в городе! Но так он мог рассуждать только по злобе да из желания вынудить Смуджей продать пашню, которую ему Васо,— непосвященный в их дела,— не мог просто так, без решения суда, сразу же отдать! В конце концов, он, видя, что и сам в небезопасности, а пашню еще не получил, взял свои слова обратно и уже все сказанное им раньше представлял как чистой воды вымысел! Разве и не было все именно так до того последнего воскресенья, когда Краль, напившись, снова начал обо всем болтать, да еще при капитане Братиче, нотариусе и Сереже! Капитан, конечно, джентльмен, если бы ему и пришлось свидетельствовать в суде, наверняка ничего бы не сказал; нотариус трус, он побоится навредить Смуджам, кроме того, он и сам ненавидел Краля за его свидетельские показания в своей тяжбе с Ружей. Эти двое, между прочим, ушли раньше и не могли слышать главное заявление Краля! Мицу можно не брать в расчет, она обещала все отрицать, следовательно, остается Сережа, за которым стоит Блуменфельд. К черту Блуменфельда, сам он ничего не видел, что же касается Сережи, можно со стопроцентной гарантией доказать, как все его показания основаны только на ненависти и желании отомстить за разочарование в ускользнувшей от него возможности стать хозяином!
На основании всего этого, какое решение мог вынести суд? Об этом Панкрацу даже не требовалось спрашивать у знакомого адвоката. Достаточно было ознакомиться со статьей 306 уголовного кодекса, где ясно говорилось, что самовольное захоронение чьего-либо трупа считается проступком — проступком, а не преступлением — и карается заключением в тюрьму от одного до шести месяцев, но, принимая во внимание статью 261,— Панкрац со знанием дела указал на обе,— даже и это наказание может быть заменено денежным штрафом.
Денежным штрафом, выплачиваемым к тому же в рассрочку! Ха-ха-ха, как же иначе, как может быть иначе, если твой родственник служит в полиции, кое- какими связями обладает и Йошко, имеются они и у него, Панкраца!
Да, приобрел он их достаточно, и, конечно, на них, да на том политическом скачке, который он сделал за последние месяцы, в основном и строился его оптимизм. Схлестнувшись еще раз с ханаовцами, он окончательно перешел на сторону орюнашей и, более того, в какой-то степени по своему желанию, а частично под влиянием Васо, стал полицейским осведомителем. Таким образом, будучи человеком, стоящим на страже государственного порядка, разве не мог он, не только он, но и все его близкие, рассчитывать на снисходительность суда в таком пустяковом деле, как случай с неким Ценеком, козявкой среди тысячи таких же козявок, хорватских крестьян? Разве суд не должен подчиняться государственной власти?
Ха-ха-ха! — смеялся Панкрац, чуть ли не потирая от удовольствия руки, когда объяснял все это бабке и Йошко, умалчивая только о своей осведомительской службе.
Что касается бабки, то ее особенно и не требовалось убеждать. Его план ей понравился хотя бы уже потому, что в нем не фигурировала ее самооборона, в чем когда-то усомнился Панкрац, не поверив, что во всем виноваты весы. Хуже, намного хуже обстояло дело с Йошко.
Действительно, он жаловался Васо на плохие доходы и на свои обязанности по отношению к Панкрацу, не раз намекая родителям, что следовало бы эти обязательства в завещании ограничить первоначальной суммой. Повод для этого был. Поскольку к нему от Мицы перешли лавка и трактир, следовало это оговорить или при составлении нового документа, или внести измене
ния в старый. Но после сообщения Васо об осведомительской деятельности Панкраца его требования проявились в еще более резкой форме, ему уже было недостаточно свести содержание Панкраца к прежней сумме, нет, необходимо было ее уменьшить! Разве теперь Панкрац как осведомитель не имеет дополнительные и наверняка немалые доходы, так почему же тогда он по- прежнему висит на нем и почему эту помощь не уменьшить вдвое?
Правда, и в этом он не мог не согласиться с бабкой, пока существует опасность, связанная с делом Ценека, Панкрац нужен им, и не время сейчас об этом говорить. Но, даже принимая во внимание эту опасность и их заинтересованность в Панкраце, он не мог поступиться; более того, на эту опасность он смотрел прежде всего с точки зрения своего плана.
Со своей стороны, он отчетливо сознавал, что для него было бы лучше как раз противоположное тому, к чему в своем плане откровенно стремился Панкрац: целесообразнее было раз и навсегда решить вопрос о Ценеке, ибо в таком случае он мог бы больше не беспокоиться ни за своих родителей, ни за свой престиж. Простое же отрицание всего — глупо, в этом и он никак не мог согласиться с Васо. Правда, и таким образом можно было ликвидировать дело Ценека, но нельзя же допустить, чтобы его родители были осуждены за убийство! На такую жертву он, разумеется, не мог пойти; оставалось, следовательно, только то, чему так противился Панкрац,— уничтожить кости Ценека. Поэтому, хотя он и сам сомневался в возможности успешного осуществления этой затеи, втайне признавая обоснованность составленного Панкрацем плана защиты, со всей страстью и изощренностью настаивал на извлечении костей Ценека из пруда.
Все его усилия, естественно, были напрасны; по тому, как вела себя мать, он понимал, что Панкрац со своим планом все больше вырастает в ее глазах, но именно это не отвечало его желаниям и намерениям. Не в силах скрыть раздражения, он внезапно повернулся к Панкрацу и ехидно спросил, сколько он от них потребует за свою новую услугу?
Вопрос затронул самую суть того, что было для них главным и что они так тщательно друг от друга скрывали; распря перешла от обсуждения вопроса о Ценеке к вопросу о деньгах.
Панкрац спокойно и с некоторым недоумением сказал, что ничего не требует. Но тут же все-таки добавил, что ожидает выплаты содержания за этот месяц, деньги ему очень нужны, он остался без гроша и даже на дорогу, торопясь к ним, вынужден был занять у Васо.
Да, деньги на очередную поездку к морю! — набросился на него возмущенный Йошко.— И все должен оплачивать он, а о своих доходах в полиции, где устроился в качестве осведомителя, Панкрац ни словом не обмолвился! Так больше продолжаться не может!
При этом его выпаде Панкрац действительно оторопел: он всего ожидал от Йошко, только не того, что он может проведать о его осведомительской службе! Естественно, он стал отрицать это и, быстро смекнув, какую выгоду мог извлечь для себя Йошко, убедившись, что он служит в полиции, решительно потребовал от бабки показать ему завещание, не изменили ли его случайно в угоду Йошко!
Это, конечно, только подлило масло в огонь. Йошко, правда, не очень противился тому, чтобы бабка его показала, но когда она в присутствии Панкраца опровергла существование какого-то нового завещания, ему показалось, тем самым мать хотела сказать, что вообще никакого нового, такого, которое бы отвечало его интересам, никогда и не будет! Он разволновался еще больше и, забыв о всякой дипломатии, открыто заявил, что больше не может выдержать обязательств, взятых им по отношению к Панкрацу в таком размере и на такое неопределенное время, как это записано в настоящей бумаге. Даже за этот месяц не в состоянии выплатить сумму, получаемую Панкрацем до сих пор. И вообще, что это значит? — он говорил, никого, кроме себя, не слыша,— ни мать, ни Панкраца; Панкрац больше не ребенок и раз уж стал осведомителем, пусть им и остается да подыщет еще какой-нибудь заработок, чтобы мог сам себя содержать и оплачивать свое учение! Впрочем, поскольку нет никакого секрета в его нежелании учиться, зачем ему вообще образование, пусть лучше найдет себе работу, да хоть в той же полиции по рекомендации Васо устроится писарем!
И этот его совет был дан не без ехидства; сам он, то ли вследствие разочарования, пережитого им в Белграде, то ли из-за купеческого оппортунизма, заискивающего перед новой республиканской средой, превратился за последние месяцы в ярого хорватского оппозиционера. Поэтому переход Панкраца к орюнашам и его осведомительскую службу считал позором и признаком мягкотелости.
Выслушав все это, Панкрац в ответ только рассмеялся; он и вправду ничего не учил, поэтому-то у него и было время; что же касается службы в полиции, то здесь он действительно, но уже со степенью доктора, намеревался остаться навсегда. Впрочем, какое значение это имело сейчас? Сейчас это ничего, кроме смеха, не вызывало! Не смешно было лишь то, что Йошко, проговорившись раньше времени, дурак, о содержании и о завещании, тем самым выдал себя. Тут следовало принять серьезное выражение лица и заявить протест! Что Панкрац и сделал и в конце концов откровенно признался, что предлагаемый им план защиты перед судом он ставит в зависимость от выполнения Йошко всех его обязательств по отношению к нему в том виде, в каком они существовали до сих пор. За этот месяц он тоже обязан заплатить ему полную сумму, иначе сам будет сносить всю ответственность!
Вот как, дошло уже до шантажа! — покраснев, словно рак, рассвирепел Йошко, кто знает, сколько бы времени еще продолжалась эта распря, не положи ей конец раздраженная сверх меры госпожа Смудж.
Вероятно, и ей бы не удалось это сделать, если бы не пришел на помощь старый Смудж, переключив внимание всех присутствующих, в том числе и ее, на себя. В продолжение всей перебранки он сидел, съежившись, в углу и молчал. Сейчас к нему подошла жена и спросила его мнение о плане Панкраца.
В комнате было темно, и лицо старика не удалось разглядеть.
Госпожа Резика нагнулась, заглянула ему в лицо, снова чуть распрямилась, подбоченилась и не без удивления спросила, что это с ним?
Старик дрожал всем телом, а в глазах стояли слезы. Они стекали вниз, и он, всхлипывая, дребезжащим голосом проговорил: лучше, по его мнению, во всем, что касается Ценека, признаться; вину за убийство он бы взял на себя! Он стар, болен, долго не протянет, поэтому ему все равно!
Вот еще, глупости! Правда, в минуту слабости, не видя другого выхода, госпожа Смудж и сама иногда думала, что в худшем случае старик должен был вину, о которой сейчас говорил, взять на себя. Конечно, этого
она никогда не допустила бы, тем более теперь, когда появился великолепный план Панкраца! Поэтому старая и рассердилась на мужа, но ее недовольство быстро перешло в заботливое участие, и она с помощью Йошко уложила его в постель.
Вскоре начался ужин. Но ни во время его, ни после из-за каких-то посетителей, оставшихся у них пьянствовать заполночь, Смуджам больше так и не удалось в этот вечер продолжить свой спор и прийти к какому- либо соглашению.
Все же вечер прошел не впустую. Пока Йошко занимался посетителями, бабка взялась за Панкраца, она клялась без его ведома ничего не изменять в завещании. Со своей стороны, просила его быть осторожным и хотя бы некоторое время не беспокоить Йошко своими просьбами. Да, дела действительно идут не лучшим образом,— а все проклятый Блуменфельд со своими сплетнями,— к тому же они лишились доходов, которые раньше приносил им городской дом! Да разве он не видит, сколько хлопот доставляет им и старик, так зачем же в это трудное для них время затевать свары!
Выходит, как Панкрац ни сопротивлялся, она склонялась к уменьшению ему содержания, тогда как он заслуживал его увеличения? Тем не менее, учитывая доходы, поступающие от службы в полиции, и считая свою уступку новой услугой, которая будет оплачена позднее, он смягчился и заявил о своем согласии на уменьшение содержания до прежних размеров. Но ни о каком ограничении срока выплаты, как и о том, чтобы Йошко не заплатил ему полностью за этот месяц, не хотел и слышать.
Разумеется, добившись только частичного успеха, Йошко остался недоволен. Впрочем, когда он на минуту заглянул к ним и они сообщили ему об этом, он промолчал; выругавшись про себя, он снова вернулся в трактир.
Так окончательное решение вопроса было отложено на завтра. Но это завтра уже с раннего утра началось для них не лучшим образом. От кого-то из крестьян они узнали, что Блуменфельд, прослышав о приезде Панкраца, еще с вечера выставил вокруг пруда охрану во главе с Сережей, и люди простояли здесь всю ночь. Причина была ясна — он опасался, как бы Панкрац ночью ни выкрал останки Ценека! И так будет продолжаться до тех пор, пока не найдут скелет Ценека!
Впрочем, известие было плохим только для Йошко; действительно, услышав о нем, он рассвирепел так, что снова ничего не захотел обсуждать ни с матерью, ни с Панкрацем. Да если бы и захотел,— а наедине с матерью он все же готов был побеседовать,— сделать этого не смог, ибо лавку уже с самого утра,— чего уже давно не случалось,— осаждали посетители; люди, несомненно, приходили удовлетворить любопытство.
В довершение ко всему вскоре после полудня неожиданно прикатил на автомобиле какой-то доселе им неизвестный закупщик коней, итальянец. Он еще в городе договорился встретиться здесь с карликом Моргуном, тем самым торговцем свиньями, смотревшим когда-то в трактире кино шваба и волочившимся за молодухами, а до этого пившим и ругавшимся с Кралем. Поскольку того еще не было, а итальянец приехал слишком рано, то у него осталось время пообедать, что он и сделал.
Он пообедал, впрочем, как и все остальные. Потом все разошлись кто куда; Йошко в лавку, его жена на кухню, бабка в огород, Панкрац пошел спать, и здесь, в хозяйской комнате, которую ему отвели как уважаемому гостю, он остался один. Один, не считать же за общество старика, сидевшего напротив него по другую сторону стола?
Это был старый Смудж. Не в силах заснуть он сидел сгорбившись, перебирая пальцами на коленях, думал бог весть о чем. Может, о том, что сегодня утром произошло между ним и его женой?
А случилось вот что: жене, которая, пытаясь доказать всю бессмысленность любого признания в убийстве, начала с ним этот разговор еще лежа в постели, он заявил о своем желании переговорить обо всем с нотариусом Ножицей. Для чего, кому это нужно? — тут же набросилась на него жена, и не успел он объяснить, как пришли крестьяне с известием об охране пруда людьми Блуменфельда, более того, они сказали, что нотариус со своей молодухой, с которой обвенчался в прошлое воскресенье, утренним поездом уехал в город. На этом тем не менее разговор между ним и женой не закончился! Еще долго он выслушивал, как она вдалбливала ему в голову план защиты Панкраца, но в конце концов повторил то же, что уже сказал вчера вечером! Тем самым разозлил жену так, как этого уже давно с ним не случалось; и сам же стал переживать, чуть снова не расплакался и не об этом ли думал сейчас?
Да, именно об этом и о многом, многом другом, что — не только вчера или позавчера, но вообще в эти дни — ужасным кошмаром нависло над ним.
Он думал, молчал, перебирал пальцами, и, естественно, итальянцу, принадлежавшему, как говорится, к болтливой нации, стало скучно. О чем бы он ни заговорил, ему или совсем не отвечали, или давали односложный ответ; поэтому он сидел, курил сигарету за сигаретой, пока его взгляд через полуоткрытую дверь спальни не упал на кларнет, висевший на том же самом месте над полочкой, только теперь он был освещен лампадкой. Итальянец спросил старого Смуджа, кто в этом доме играет, и попросил разрешения посмотреть кларнет. Затем принес его в комнату и тем вывел старика из оцепенения, заставив его разговориться; беседа увлекла обоих.
Смудж оттаивал медленно. На вопрос, кто в доме играет, он, хотя и оживился, все же ответил вяло: это, мол, он давно, когда еще не страдал астмой, играл в оркестре народного театра. Когда же итальянец, немало удивленный таким ответом, объявил себя страстным кларнетистом и, принеся кларнет, продолжал с воодушевлением говорить о музыке, тогда в старом Смудже словно что-то всколыхнулось, в глазах появился блеск, а голос приобрел окраску и живость, будто сама молодость вернулась к нему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36