«Молю тебя, о Господин мой, помоги!»
И тут среди грома и молний раздается голос:
– Ну а чаша воды?
Смысл этой истории в том, что, отправив Нараду за водой, Вишну дал своему ученику ответ, которого он искал: деревня, прекрасная девушка, семья – все это было майя, преходящим миром. Это не было Истиной, ибо истина неизменна. И этот страшный пример лучше всяких объяснений помог Нараде понять разницу между одним и другим.
Орсинья – это тоже деревня, но мне не удалось исполнить роль знаменитого Нарады. Конечно же, я провел лето с семьей, но радости это никому не принесло. Я постоянно был подавлен, искал уединения, окружающее наводило на меня тоску. В день Феррагосто вечером на площади были танцы. В прежнее время музыка, плывущая над долиной, голос певца под звездами переполняли меня радостью. Сейчас они лишь будоражили мой покой. Даже церковные колокола, и те меня раздражали; звонаря в церкви больше не было, и перезвон был автоматическим, с помощью электроники. Все казалось бессмысленным, и все меня тяготило. У меня не было времени ни для кого, словом, результат оказался прямо противоположным тому, к чему я стремился.
Если столько месяцев уединения и сосредоточенности привели к единственному результату – сделали меня невыносимым, то все было впустую. Я понимал, что моя зависимость от одиночества, которое давало мне покой, была проявлением недостаточной зрелости, но этого понимания было мало. Мне было ясно, что одиночество само по себе не выход. Это лишь отправная точка – а я ни на шаг с нее не сдвинулся. В Гималаях меня окружала тишина, но внутреннего покоя я так и не обрел. Я только и думал о том, чтобы вернуться к себе наверх и опять приняться за «работу», как говорил Старец.
Каплей, переполнившей мою чашу, стала тележка в супермаркете. Я пришел за покупками, бродил среди стеллажей, медленно обводя глазами полки, чтобы выбрать нужное и сложить в тележку. Я видел, как и другие делали то же, потом становились в очередь на оплату, слышал стрекот кассовых аппаратов, назойливую рекламу, призывающую хватать все эти коробки, банки, модные журналы… и тут почувствовал, что больше не могу. Кто не в себе – я или этот мир? Я оставил полунагруженную тележку и вернулся к машине. Через сутки я уже был в самолете, летящем в Дели. А еще через два дня – снова в моем каменном доме.
Я провел в одиночестве еще одну снежную зиму, еще одну чудесную весну. На этот раз галлюцинаций не было, более того, мне даже казалось, что я по-настоящему продвинулся вперед. Но потом меня ждало новое испытание. После многолетних усилий Анджела организовала вторую большую выставку в память о своем отце (первая состоялась в Палаццо Питти). А нынешняя проходила в Берлине, в Цитадели. Мой тесть, Ганс-Иоахим Штауде, родился на Гаити в семье немцев из Гамбурга. Совсем молодым он приехал во Флоренцию, здесь прожил всю жизнь и все это время писал картины; друзья называли его Анцио.
Эта выставка стала его посмертным возвращением в Германию уже известным художником. Событие было грандиозное. Присутствовали все немецкие родственники и близкие, журналисты, телевизионщики, мои бывшие коллеги из «Шпигеля», многочисленные друзья и знакомые. Мне казалось, будто меня катапультировали на театральные подмостки исполнять некую комедию, а я свою роль забыл. Так и стоял, расчувствовавшись, «на сцене», не в силах вспомнить свои реплики. Те немногие фразы, которые я все-таки произнес, звучали неуместно и в них сквозило этакое высокомерие, к которому приводит самоограничение и аскетизм отшельничества. У тех, кто «приносит себя в жертву» и отказывается от мирских наслаждений, развивается, будто в порядке компенсации, чувство превосходства, и, если в душе человека нет смирения, он со временем начинает воображать себя святым.
Индийцы хорошо знакомы с этим явлением и, чтобы предостеречь от него себя и других, рассказывают историю йога, который после долгих лет испытаний и лишений почувствовал в себе «могущество». Он готовится покинуть свой приют отшельника в лесу, как вдруг птичка, сидящая на ветке… гадит ему на макушку. Незадачливый «святой» приходит в ярость; он вперяется в несчастную пичугу и та падает испепеленная. Йог доволен достигнутым, вот оно, могущество. Распираемый самомнением, он спускается в долину и стучится в дверь первого же дома, чтобы попросить еды. Изнутри женский голос просит его подождать. Святоша взбешен, и, когда женщина наконец предлагает ему плошку риса, он смотрит на нее недобрым взглядом. «Эй, послушай, я же тебе не птичка, которую ты испепелил!» – говорит ему женщина. И йог в ужасе понимает, что есть разные способы достижения «могущества».
Понял это и я. Анджела была намного спокойнее, уравновешеннее, умиротвореннее меня, не уезжая в Гималаи, не отрешаясь от привязанностей и не подаваясь в отшельницы. Это усугубляло мою подавленность. Сделать бы ее своим гуру! Но я вместо этого видел в ней, которая своим присутствием в мире не давала мне покинуть его, препятствие для моей «работы», последнее искушение, мешавшее мне оторваться от земли и воспарить. И со всей жестокостью, с которой мы умеем разрушать то, что любим, я помышлял о том, чтобы отсечь и эту привязанность. Мне ведь уже удалось взять под контроль столько желаний, значит, я мог бы избавиться и от остальных.
За сорок лет нашего союза это был самый трудный момент в наших отношениях.
«Реку никто не подгоняет, она сама течет», – говорят индийцы. Анджела это поняла и отпустила меня обратно без упреков. Нужно еще какое-то время побыть одному? Пожалуйста. Никаких сроков, никаких условий. Я вернулся в свой домик, зная, что должен быть выход моему беспокойству, выход, не связанный с каким-либо определенным местом. Любые места принадлежат внешнему миру, следовательно, они непостоянны и изменчивы.
Я пробовал сосредоточиться на темах, которые в тот момент меня мучили. Любовь, отрешенность, свобода. Что такое любовь? Просто желание, следовательно, зависимость? Или это одно из высочайших проявлений свободы, потому что это связь, которая не связывает, поэтому она и сильна, как если бы слон согласился, чтобы его вели на шелковинке?
Означает ли отрешение от мирских вещей быть равнодушным? Или это означает не быть их рабом? Если верно первое, мне не нужна такая отрешенность, другое дело – второй вариант.
Однажды я спросил Старца, может ли семья стать препятствием для внутренней жизни.
– Для Будды так оно и было, – ответил он, а поняв, что я подразумеваю себя и сравнение с Просветленным неуместно, рассказал притчу Тагора под названием «Стремящийся стать аскетом».
– Она больше тебе подходит, – сказал он.
Один человек решает оставить семью, чтобы сделаться «санньясином». Ночью, уже собираясь тайком ускользнуть из дома, он бросает последний взгляд на спящих жену и детей и говорит: «Кто вы такие, чтобы держать меня в узах?»
Голос из темноты шепчет ему: «Они – это я, а я – Бог».
Но человек не обращает внимания на голос, уходит. И Богу остается только заключить:
– Вот человек, который в поисках Меня, Меня же и покидает. Нет, в сущности, я не был рожден для жизни аскета, для отречения.
Жизнь все еще была для меня чудесной, она влекла меня. Доказательство – то, что я так хорошо себя чувствовал на природе. Однажды меня потрясли трогательные маленькие цветы, растущие в щелях между камнями моего дома. Упорные и причудливые. И я, как и они, хотел жить и радоваться солнцу.
Я находил, что моей натуре предпочтительнее вбирать, чем отрешаться, чем я и занимался в последнее время. Я даже находил, что вбирать – мудрее.
Ничего особенного вроде бы не произошло, но постепенно я стал замечать, что чаще смеюсь. Даже упражнения со свечой стали мне даваться легче, без напряжения. На расстоянии, без слов (которые все осложняют, поскольку в них всегда заключено или слишком много, или слишком мало) отношения с Анджелой уладились, и, когда через два месяца мы встретились, чтобы снова отправиться в Нью-Йорк, вышло это легко. Нам не пришлось выяснять отношения. И мы много смеялись вместе.
«Наладчики» нашли, что я в порядке, и назначили новую встречу через год. К тому времени истекало пять лет от начала лечения. Затем я бы мог умереть, как сказал врач-аюрведист из Дехра-Дун, и все равно мой случай считался бы успешным. Такова статистика.
Лето я провел с семьей в Орсинье. Я стал снова встречаться с людьми, увиделся с некоторыми друзьями, увлекся проектом спасения старой водяной мельницы. Иногда я даже подходил к телефону – и это был признак того, что мой невроз был в какой-то степени под контролем.
План состоял в том, чтобы вернуться осенью в Гималаи и дождаться там, наверху, Анджелу, которая должна была приехать на Рождество, но, как говорил Свами: «Хочешь рассмешить Бхагавана? Расскажи ему о своих планах!»
У Бхагавана действительно планы насчет меня были совсем другие.
11 сентября стало водоразделом в жизни всех людей, и моей тоже. Вернуться в горы, когда человечество стояло перед историческим выбором, я считал невозможным. Снова стать отшельником после уже происшедшего и в канун того, что, по-моему, еще случится (мучительно быть Кассандрой!), – такой поступок мне казался просто непристойным. Одиночество, поиски самого себя представлялись теперь совершенно бесплодными, как любовь, проповедуемая церковниками. Я недолго раздумывал: я все еще чувствовал себя частью мира, но не хотел становиться его рабом; я хотел попытаться жизнь улучшить. Если я действительно чему-то научился за эти годы одиночества: не мудрствовать попусту, не реагировать предвзято, быть свободным от стереотипов, ощущать человечество как единое целое и отвергать чреватую погибелью конфронтацию людей по религиозным, расовым и национальным признакам, тогда настало время поделиться этим приобретением. Если в моем сердце затеплился огонек, которому не грозил первый же порыв ветра, настало время зажечь от него другие свечи, а от них и следующие, чтобы в мире стало светлее.
Вдохновил меня на это Новалис, мой двухлетний внук, – любопытный, наивный, радующийся и удивляющийся всему, не знающий еще чувства, подавляющего в человеке все остальные, а именно – страха. Мне хотелось ему оставить что-нибудь, кроме воспоминания о дедушке с бородой. Так и родилась мысль увидеть собственными глазами первопричину всех страхов: насилие. Мои «Письма против войны» посвящены внуку.
За три месяца, проведенные в скитаниях по Пакистану и Афганистану, я часто думал о моем домике и о Старце. Я представлял себе, как он улыбается, посмеиваясь над пылом, с которым я воюю с насилием. Я так и слышал, как он говорит, что все это бесполезно, что эта цивилизация недостойна того, чтобы быть спасенной, что не уберечь тонущий корабль, судорожно затыкая бессчетные пробоины. Я знаю, Старец был убежден, что человечество, гоняясь за чувственными удовольствиями, находится на грани нервного срыва, и оценивал все происходящее с точки зрения Вечности, в которой мир уже рождался семь раз и семь раз погибал.
Возможно, он был прав, силы, которые во всем этом замешаны, куда могущественнее нас, но я не желал смиряться. Будь он сейчас рядом, у него наверняка нашлась бы какая-нибудь подходящая цитата. Хорошо бы из этого хитромудрого мистика Гурджиева, который считал, что двухсот просветленных хватило бы, чтобы изменить историю человечества. Не попытаться ли стать одним из них? Я представлял, как Старец говорит, что «быть» намного важнее, чем «делать», но я знаю, что бывают моменты, когда нужно что-то делать, чтобы продолжать быть. И в этих обстоятельствах бездействие оборачивалось действием? и действием, на мой взгляд, аморальным.
В сущности, в этой его похвале неделанию было что-то глубоко индийское, что мне претило, ибо противоречило моей природе. Если крыша моего дома протекает, я должен ее починить. Старцу же, я знал, удавалось оставаться равнодушным.
Возвращаясь из Кабула, я заехал в Дели, а оттуда отправился в свой домик, чтобы там написать последнее «письмо против войны». Когда я увидел Старца, мне показалось, что все наши мысленные беседы происходили в действительности.
– Раз уж взялся писать, то будь, по крайней мере, искренним, – сказал он.
В этом я решил следовать его совету. Потом он задал вопрос, на который мне оказалось нелегко ответить с полной искренностью.
– Ну, а книгу свою ты для кого пишешь – для Него или для себя? – спросил он, пристально глядя на меня. Иными словами, посвятил ли я себя Тому, Познанию, Бхагавану, Голосу или все-таки делаю это во имя собственного «я»? Почему я пишу? Потому ли, что это, на мой взгляд, приближает меня к Истине, или потому, что мне лестно видеть свое имя на страницах газет, нравится, что люди ко мне прислушиваются? Это был в высшей степени справедливый и уместный вопрос; произнеся это, Старец приставил ко мне незримого Стража, присутствие которого я чувствую теперь везде, куда бы ни направлялся. Это весьма полезно, чтобы не терять контроль над происходящим и преодолевать свое «я». По словам Старца, было бы намного лучше, если бы я «рыл на одном месте, вместо того, чтобы шататься по свету, подбирая булыжники и воображая, что это самоцветы». Но и его мнение не было окончательным.
– В конце концов ты найдешь Путь… если только для этого у тебя хватит мужества утратить себя, – заключил он, цитируя одного поэта, писавшего на урду.
Я многим был обязан Старцу, он указал мне обратный путь. Он заставил меня понять, что не следует зависеть ни от какой чужой идеи, ни от какого гуру, тем более от него самого. Что каждую вещь я должен испытать непосредственно на своей шкуре, приобретя собственный опыт. Я должен сам прислушаться к Голосу, а не доверяться чужим пересказам.
Мне очень повезло, что они вошли в мою жизнь – Индия и Старец, но то, чему в итоге я, кажется, научился, приобретенное мною знание – не индийское. Оно – часть той вечной философии, у которой нет национальности, которая не связана ни с одной религией, ибо речь идет о самом глубинном стремлении человеческого духа, о вечной потребности узнать, как мы пришли в этот мир и как соединиться с тем, что нас сюда привело.
В Индии, где ни от чего и никогда не отказываются, ответы на эти вопросы до сих пор на устах у людей, они – в их образе жизни, как прежде было и у нас. Но не обязательно физически перемещаться в Индию, не обязательно ехать так далеко за пониманием, не обязательно искать ответ во внешнем мире. Тот, кто действительно умирает от жажды познания, должен просто разыскать свой собственный родник. А вода – она всегда одна и та же.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
В облаках
В конце концов все испытывается на прочность: идеи, усилия, то, в чем ты вроде бы разобрался, успехи, которых, ты вроде бы достиг… А единственный «испытательный полигон» – собственная жизнь. К чему же сидеть, скрестив ноги, и часами медитировать, если это не сделало тебя лучше, не отдалило от мирской жизни, от чувственных желаний, от потребностей плоти? К чему рассуждать о жизни и смерти, если потом, в ситуации «жизнь или смерть», человек руководствуется не убеждениями, а привычкой?
Пока я уединялся в горах на высоте три тысячи метров над уровнем моря, все было хорошо: не возникало противоречий между тем, что я думал, и тем, что говорил, между тем, кем я был и кем хотел стать. Да и откуда? Жил я один, существуя практически только в измерении сознания; и ничто в моей жизни не вынуждало меня делать серьезный выбор. Но и для меня настал момент истины, причем совершенно неожиданно: это случилось в Нью-Йорке.
Очередной плановый осмотр в больнице. Прошло более пяти лет с начала моего странствия, чувствовал я себя хорошо. И «ремонтники» могли бы рассматривать мой случай как один из успешных. Даже если б я умер год спустя, это, как сказал мне когда-то доктор из Дехра-Дун – тот, с ртутными порошками, – уже не смогло бы испортить статистику Онкологического центра. Я думал пробыть в Нью-Йорке не более недели, моего обычного срока, и вернуться во Флоренцию к участию в Общественном форуме и в большой антивоенной акции. Но Бхагаван, которому, как и мне, не нравится размеренная, заранее распланированная жизнь, посмеялся над моими планами и, наверное, чтобы преподать мне урок, сделал так, что все пошло вкривь и вкось. И началось это с самого приезда в Нью-Йорк.
В Иммиграционном бюро Анджелу приняли передо мной и выдали трехмесячную визу. Потом чиновник взял мой паспорт, пролистал, взглянул на меня и ввел данные в компьютер. Уж не знаю, что он там увидел, только он тут же отобрал паспорт у Анджелы и сказал: «Следуйте за мной».
Что за причина? Моя борода? Или многочисленные пакистанские визы? Из-за Афганистана? А может, указание американского посольства в Риме, которое уже публично заявило мне протест по поводу отдельных пассажей из «Писем против войны»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
И тут среди грома и молний раздается голос:
– Ну а чаша воды?
Смысл этой истории в том, что, отправив Нараду за водой, Вишну дал своему ученику ответ, которого он искал: деревня, прекрасная девушка, семья – все это было майя, преходящим миром. Это не было Истиной, ибо истина неизменна. И этот страшный пример лучше всяких объяснений помог Нараде понять разницу между одним и другим.
Орсинья – это тоже деревня, но мне не удалось исполнить роль знаменитого Нарады. Конечно же, я провел лето с семьей, но радости это никому не принесло. Я постоянно был подавлен, искал уединения, окружающее наводило на меня тоску. В день Феррагосто вечером на площади были танцы. В прежнее время музыка, плывущая над долиной, голос певца под звездами переполняли меня радостью. Сейчас они лишь будоражили мой покой. Даже церковные колокола, и те меня раздражали; звонаря в церкви больше не было, и перезвон был автоматическим, с помощью электроники. Все казалось бессмысленным, и все меня тяготило. У меня не было времени ни для кого, словом, результат оказался прямо противоположным тому, к чему я стремился.
Если столько месяцев уединения и сосредоточенности привели к единственному результату – сделали меня невыносимым, то все было впустую. Я понимал, что моя зависимость от одиночества, которое давало мне покой, была проявлением недостаточной зрелости, но этого понимания было мало. Мне было ясно, что одиночество само по себе не выход. Это лишь отправная точка – а я ни на шаг с нее не сдвинулся. В Гималаях меня окружала тишина, но внутреннего покоя я так и не обрел. Я только и думал о том, чтобы вернуться к себе наверх и опять приняться за «работу», как говорил Старец.
Каплей, переполнившей мою чашу, стала тележка в супермаркете. Я пришел за покупками, бродил среди стеллажей, медленно обводя глазами полки, чтобы выбрать нужное и сложить в тележку. Я видел, как и другие делали то же, потом становились в очередь на оплату, слышал стрекот кассовых аппаратов, назойливую рекламу, призывающую хватать все эти коробки, банки, модные журналы… и тут почувствовал, что больше не могу. Кто не в себе – я или этот мир? Я оставил полунагруженную тележку и вернулся к машине. Через сутки я уже был в самолете, летящем в Дели. А еще через два дня – снова в моем каменном доме.
Я провел в одиночестве еще одну снежную зиму, еще одну чудесную весну. На этот раз галлюцинаций не было, более того, мне даже казалось, что я по-настоящему продвинулся вперед. Но потом меня ждало новое испытание. После многолетних усилий Анджела организовала вторую большую выставку в память о своем отце (первая состоялась в Палаццо Питти). А нынешняя проходила в Берлине, в Цитадели. Мой тесть, Ганс-Иоахим Штауде, родился на Гаити в семье немцев из Гамбурга. Совсем молодым он приехал во Флоренцию, здесь прожил всю жизнь и все это время писал картины; друзья называли его Анцио.
Эта выставка стала его посмертным возвращением в Германию уже известным художником. Событие было грандиозное. Присутствовали все немецкие родственники и близкие, журналисты, телевизионщики, мои бывшие коллеги из «Шпигеля», многочисленные друзья и знакомые. Мне казалось, будто меня катапультировали на театральные подмостки исполнять некую комедию, а я свою роль забыл. Так и стоял, расчувствовавшись, «на сцене», не в силах вспомнить свои реплики. Те немногие фразы, которые я все-таки произнес, звучали неуместно и в них сквозило этакое высокомерие, к которому приводит самоограничение и аскетизм отшельничества. У тех, кто «приносит себя в жертву» и отказывается от мирских наслаждений, развивается, будто в порядке компенсации, чувство превосходства, и, если в душе человека нет смирения, он со временем начинает воображать себя святым.
Индийцы хорошо знакомы с этим явлением и, чтобы предостеречь от него себя и других, рассказывают историю йога, который после долгих лет испытаний и лишений почувствовал в себе «могущество». Он готовится покинуть свой приют отшельника в лесу, как вдруг птичка, сидящая на ветке… гадит ему на макушку. Незадачливый «святой» приходит в ярость; он вперяется в несчастную пичугу и та падает испепеленная. Йог доволен достигнутым, вот оно, могущество. Распираемый самомнением, он спускается в долину и стучится в дверь первого же дома, чтобы попросить еды. Изнутри женский голос просит его подождать. Святоша взбешен, и, когда женщина наконец предлагает ему плошку риса, он смотрит на нее недобрым взглядом. «Эй, послушай, я же тебе не птичка, которую ты испепелил!» – говорит ему женщина. И йог в ужасе понимает, что есть разные способы достижения «могущества».
Понял это и я. Анджела была намного спокойнее, уравновешеннее, умиротвореннее меня, не уезжая в Гималаи, не отрешаясь от привязанностей и не подаваясь в отшельницы. Это усугубляло мою подавленность. Сделать бы ее своим гуру! Но я вместо этого видел в ней, которая своим присутствием в мире не давала мне покинуть его, препятствие для моей «работы», последнее искушение, мешавшее мне оторваться от земли и воспарить. И со всей жестокостью, с которой мы умеем разрушать то, что любим, я помышлял о том, чтобы отсечь и эту привязанность. Мне ведь уже удалось взять под контроль столько желаний, значит, я мог бы избавиться и от остальных.
За сорок лет нашего союза это был самый трудный момент в наших отношениях.
«Реку никто не подгоняет, она сама течет», – говорят индийцы. Анджела это поняла и отпустила меня обратно без упреков. Нужно еще какое-то время побыть одному? Пожалуйста. Никаких сроков, никаких условий. Я вернулся в свой домик, зная, что должен быть выход моему беспокойству, выход, не связанный с каким-либо определенным местом. Любые места принадлежат внешнему миру, следовательно, они непостоянны и изменчивы.
Я пробовал сосредоточиться на темах, которые в тот момент меня мучили. Любовь, отрешенность, свобода. Что такое любовь? Просто желание, следовательно, зависимость? Или это одно из высочайших проявлений свободы, потому что это связь, которая не связывает, поэтому она и сильна, как если бы слон согласился, чтобы его вели на шелковинке?
Означает ли отрешение от мирских вещей быть равнодушным? Или это означает не быть их рабом? Если верно первое, мне не нужна такая отрешенность, другое дело – второй вариант.
Однажды я спросил Старца, может ли семья стать препятствием для внутренней жизни.
– Для Будды так оно и было, – ответил он, а поняв, что я подразумеваю себя и сравнение с Просветленным неуместно, рассказал притчу Тагора под названием «Стремящийся стать аскетом».
– Она больше тебе подходит, – сказал он.
Один человек решает оставить семью, чтобы сделаться «санньясином». Ночью, уже собираясь тайком ускользнуть из дома, он бросает последний взгляд на спящих жену и детей и говорит: «Кто вы такие, чтобы держать меня в узах?»
Голос из темноты шепчет ему: «Они – это я, а я – Бог».
Но человек не обращает внимания на голос, уходит. И Богу остается только заключить:
– Вот человек, который в поисках Меня, Меня же и покидает. Нет, в сущности, я не был рожден для жизни аскета, для отречения.
Жизнь все еще была для меня чудесной, она влекла меня. Доказательство – то, что я так хорошо себя чувствовал на природе. Однажды меня потрясли трогательные маленькие цветы, растущие в щелях между камнями моего дома. Упорные и причудливые. И я, как и они, хотел жить и радоваться солнцу.
Я находил, что моей натуре предпочтительнее вбирать, чем отрешаться, чем я и занимался в последнее время. Я даже находил, что вбирать – мудрее.
Ничего особенного вроде бы не произошло, но постепенно я стал замечать, что чаще смеюсь. Даже упражнения со свечой стали мне даваться легче, без напряжения. На расстоянии, без слов (которые все осложняют, поскольку в них всегда заключено или слишком много, или слишком мало) отношения с Анджелой уладились, и, когда через два месяца мы встретились, чтобы снова отправиться в Нью-Йорк, вышло это легко. Нам не пришлось выяснять отношения. И мы много смеялись вместе.
«Наладчики» нашли, что я в порядке, и назначили новую встречу через год. К тому времени истекало пять лет от начала лечения. Затем я бы мог умереть, как сказал врач-аюрведист из Дехра-Дун, и все равно мой случай считался бы успешным. Такова статистика.
Лето я провел с семьей в Орсинье. Я стал снова встречаться с людьми, увиделся с некоторыми друзьями, увлекся проектом спасения старой водяной мельницы. Иногда я даже подходил к телефону – и это был признак того, что мой невроз был в какой-то степени под контролем.
План состоял в том, чтобы вернуться осенью в Гималаи и дождаться там, наверху, Анджелу, которая должна была приехать на Рождество, но, как говорил Свами: «Хочешь рассмешить Бхагавана? Расскажи ему о своих планах!»
У Бхагавана действительно планы насчет меня были совсем другие.
11 сентября стало водоразделом в жизни всех людей, и моей тоже. Вернуться в горы, когда человечество стояло перед историческим выбором, я считал невозможным. Снова стать отшельником после уже происшедшего и в канун того, что, по-моему, еще случится (мучительно быть Кассандрой!), – такой поступок мне казался просто непристойным. Одиночество, поиски самого себя представлялись теперь совершенно бесплодными, как любовь, проповедуемая церковниками. Я недолго раздумывал: я все еще чувствовал себя частью мира, но не хотел становиться его рабом; я хотел попытаться жизнь улучшить. Если я действительно чему-то научился за эти годы одиночества: не мудрствовать попусту, не реагировать предвзято, быть свободным от стереотипов, ощущать человечество как единое целое и отвергать чреватую погибелью конфронтацию людей по религиозным, расовым и национальным признакам, тогда настало время поделиться этим приобретением. Если в моем сердце затеплился огонек, которому не грозил первый же порыв ветра, настало время зажечь от него другие свечи, а от них и следующие, чтобы в мире стало светлее.
Вдохновил меня на это Новалис, мой двухлетний внук, – любопытный, наивный, радующийся и удивляющийся всему, не знающий еще чувства, подавляющего в человеке все остальные, а именно – страха. Мне хотелось ему оставить что-нибудь, кроме воспоминания о дедушке с бородой. Так и родилась мысль увидеть собственными глазами первопричину всех страхов: насилие. Мои «Письма против войны» посвящены внуку.
За три месяца, проведенные в скитаниях по Пакистану и Афганистану, я часто думал о моем домике и о Старце. Я представлял себе, как он улыбается, посмеиваясь над пылом, с которым я воюю с насилием. Я так и слышал, как он говорит, что все это бесполезно, что эта цивилизация недостойна того, чтобы быть спасенной, что не уберечь тонущий корабль, судорожно затыкая бессчетные пробоины. Я знаю, Старец был убежден, что человечество, гоняясь за чувственными удовольствиями, находится на грани нервного срыва, и оценивал все происходящее с точки зрения Вечности, в которой мир уже рождался семь раз и семь раз погибал.
Возможно, он был прав, силы, которые во всем этом замешаны, куда могущественнее нас, но я не желал смиряться. Будь он сейчас рядом, у него наверняка нашлась бы какая-нибудь подходящая цитата. Хорошо бы из этого хитромудрого мистика Гурджиева, который считал, что двухсот просветленных хватило бы, чтобы изменить историю человечества. Не попытаться ли стать одним из них? Я представлял, как Старец говорит, что «быть» намного важнее, чем «делать», но я знаю, что бывают моменты, когда нужно что-то делать, чтобы продолжать быть. И в этих обстоятельствах бездействие оборачивалось действием? и действием, на мой взгляд, аморальным.
В сущности, в этой его похвале неделанию было что-то глубоко индийское, что мне претило, ибо противоречило моей природе. Если крыша моего дома протекает, я должен ее починить. Старцу же, я знал, удавалось оставаться равнодушным.
Возвращаясь из Кабула, я заехал в Дели, а оттуда отправился в свой домик, чтобы там написать последнее «письмо против войны». Когда я увидел Старца, мне показалось, что все наши мысленные беседы происходили в действительности.
– Раз уж взялся писать, то будь, по крайней мере, искренним, – сказал он.
В этом я решил следовать его совету. Потом он задал вопрос, на который мне оказалось нелегко ответить с полной искренностью.
– Ну, а книгу свою ты для кого пишешь – для Него или для себя? – спросил он, пристально глядя на меня. Иными словами, посвятил ли я себя Тому, Познанию, Бхагавану, Голосу или все-таки делаю это во имя собственного «я»? Почему я пишу? Потому ли, что это, на мой взгляд, приближает меня к Истине, или потому, что мне лестно видеть свое имя на страницах газет, нравится, что люди ко мне прислушиваются? Это был в высшей степени справедливый и уместный вопрос; произнеся это, Старец приставил ко мне незримого Стража, присутствие которого я чувствую теперь везде, куда бы ни направлялся. Это весьма полезно, чтобы не терять контроль над происходящим и преодолевать свое «я». По словам Старца, было бы намного лучше, если бы я «рыл на одном месте, вместо того, чтобы шататься по свету, подбирая булыжники и воображая, что это самоцветы». Но и его мнение не было окончательным.
– В конце концов ты найдешь Путь… если только для этого у тебя хватит мужества утратить себя, – заключил он, цитируя одного поэта, писавшего на урду.
Я многим был обязан Старцу, он указал мне обратный путь. Он заставил меня понять, что не следует зависеть ни от какой чужой идеи, ни от какого гуру, тем более от него самого. Что каждую вещь я должен испытать непосредственно на своей шкуре, приобретя собственный опыт. Я должен сам прислушаться к Голосу, а не доверяться чужим пересказам.
Мне очень повезло, что они вошли в мою жизнь – Индия и Старец, но то, чему в итоге я, кажется, научился, приобретенное мною знание – не индийское. Оно – часть той вечной философии, у которой нет национальности, которая не связана ни с одной религией, ибо речь идет о самом глубинном стремлении человеческого духа, о вечной потребности узнать, как мы пришли в этот мир и как соединиться с тем, что нас сюда привело.
В Индии, где ни от чего и никогда не отказываются, ответы на эти вопросы до сих пор на устах у людей, они – в их образе жизни, как прежде было и у нас. Но не обязательно физически перемещаться в Индию, не обязательно ехать так далеко за пониманием, не обязательно искать ответ во внешнем мире. Тот, кто действительно умирает от жажды познания, должен просто разыскать свой собственный родник. А вода – она всегда одна и та же.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
В облаках
В конце концов все испытывается на прочность: идеи, усилия, то, в чем ты вроде бы разобрался, успехи, которых, ты вроде бы достиг… А единственный «испытательный полигон» – собственная жизнь. К чему же сидеть, скрестив ноги, и часами медитировать, если это не сделало тебя лучше, не отдалило от мирской жизни, от чувственных желаний, от потребностей плоти? К чему рассуждать о жизни и смерти, если потом, в ситуации «жизнь или смерть», человек руководствуется не убеждениями, а привычкой?
Пока я уединялся в горах на высоте три тысячи метров над уровнем моря, все было хорошо: не возникало противоречий между тем, что я думал, и тем, что говорил, между тем, кем я был и кем хотел стать. Да и откуда? Жил я один, существуя практически только в измерении сознания; и ничто в моей жизни не вынуждало меня делать серьезный выбор. Но и для меня настал момент истины, причем совершенно неожиданно: это случилось в Нью-Йорке.
Очередной плановый осмотр в больнице. Прошло более пяти лет с начала моего странствия, чувствовал я себя хорошо. И «ремонтники» могли бы рассматривать мой случай как один из успешных. Даже если б я умер год спустя, это, как сказал мне когда-то доктор из Дехра-Дун – тот, с ртутными порошками, – уже не смогло бы испортить статистику Онкологического центра. Я думал пробыть в Нью-Йорке не более недели, моего обычного срока, и вернуться во Флоренцию к участию в Общественном форуме и в большой антивоенной акции. Но Бхагаван, которому, как и мне, не нравится размеренная, заранее распланированная жизнь, посмеялся над моими планами и, наверное, чтобы преподать мне урок, сделал так, что все пошло вкривь и вкось. И началось это с самого приезда в Нью-Йорк.
В Иммиграционном бюро Анджелу приняли передо мной и выдали трехмесячную визу. Потом чиновник взял мой паспорт, пролистал, взглянул на меня и ввел данные в компьютер. Уж не знаю, что он там увидел, только он тут же отобрал паспорт у Анджелы и сказал: «Следуйте за мной».
Что за причина? Моя борода? Или многочисленные пакистанские визы? Из-за Афганистана? А может, указание американского посольства в Риме, которое уже публично заявило мне протест по поводу отдельных пассажей из «Писем против войны»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71