А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Но в октябре 1955 года он вместе с молодым психотерапевтом Лаурой Арчер, которая вскоре стала его второй женой, решил попробовать технику Хаббарда. Потом он писал Осмонду: «проникновение за закрытую дверь было прямым осознанием… возникающего глубоко внутри ясного и четкого понимания Любви как первичного и основополагающего космического события. На словах это звучит как-то не так, немного фальшиво, и кажется пустой болтовней. Но факт остается фактом…»
Хаксли был ошеломлен, когда понял, что все его предыдущие эксперименты, описанные в «Дверях восприятия» и «Рае и Аде», были просто интересными аттракционами, «искушениями, попыткой вырваться из обычной действительности в ложную. Или в лучшем случае несовершенными, частичными переживаниями красоты и чистого знания». И это поднимало неприятный вопрос. Что было лучше — следовать дальше методике осторожных психологических экспериментов, вроде тех, что они предлагали Фонду Форда, или же Хаббард был прав — реальная ценность мескалина и ЛСД была в его удивительных способностях помогать в достижении мистического опыта? Описывая эту дилемму Осмонду, Хаксли писал:
По моему мнению, важно время от времени прерывать научные эксперименты и разрешать участникам идти собственной дорогой к мистическому Ясному Свету. Но, возможно, чередование экспериментирования и мистического видения было бы в психологическом отношении неосуществимо. Тот, кто однажды осознал первичность существования Любви, захочет ли возвратиться к экспериментированию на психологическом уровне?.. Я считаю, открытие Двери мескали-ном или ЛСД является слишком драгоценной возможностью, высочайшей привилегией, чтобы пренебречь ею ради чисто научного опыта. Научные эксперименты, конечно, должны быть, но было бы неправильным, если, кроме них, ничего не будет.
Благодаря методике Хаббарда у Хаксли начали зарождаться новые вопросы. Нельзя ли использовать эти новые преобразователи сознания, чтобы стимулировать тонкие, но коренные изменения в том способе, каким «сообразительная обезьяна» воспринимает действительность? То есть, если вы правильно подберете группу людей, из лучших и самых влиятельных представителей общества, дадите им со всеми предосторожностями ЛСД или мескалин и сделаете все возможное, чтобы помочь им достигнуть Ясного Света, — какое влияние это окажет на культуру? Что будет, если свет и чистота Иного Мира сойдут на землю… Это было привлекательным предположением, и чем больше Олдос думал об этом, тем более убеждался, что оно не так уж и надуманно. Если действовать осторожно, не предпринимая таких шагов, которые могли бы испугать обывателя.
Но сначала надо было решить один практический вопрос «Название для этих наркотиков — целая проблема», — писал он Осмонду. Их нельзя было назвать ни психомиметиками, ни галлюциногенами, ни любым другим из уже известных имен. Нужно было что-то полностью новое. Просмотрев словарь Лиддела и Скотта, Олдос почувствовал, что он нашел достойное имя: Phanerothyme, что означало «делать душу видимой». Он приложил к письму следующую эпиграмму:
Чтоб жизнь не промчалась мимо,
Прими чуть-чуть фанеротима
Однако Хамфри не очень понравился phanerothyme и он создал собственное слово, психоделики, и послал Олдосу в ответ другой стишок:
Открыть духовные Америки
Тебе помогут психоделики

Глава 7. ИНОЙ МИР
Эл Хаббард всегда придерживался мнения, что если предупреждать о своем приезде, то никогда в жизни никуда не доберешься. Он предпочитал просто неожиданно появляться на пороге. Однако он всегда был настолько обаятелен, что это не приносило ему неприятностей
Он неожиданно появлялся везде, где велись исследования ЛСД или мескалина. Хаббард был постоянно в пути — он посещал Ос-монда в Саскачеване, затем отправлялся в Лос-Анджелес, повидать Хаксли и Хеда, затем поперек континента — Нью-Йорк, Бостон, Бетесда, округ Колумбия. Затем — снова в Европу, проверить, как там продвигаются исследования. Потом обратно — и все по новой: изучая работу новых исследователей, проводя ЛСД-сессии для заинтересованных профессионалов, устраивая мозговой штурм по теме — как «вывести в мир» психоделическое движение. В обмен он получал сведения обо всех экспериментах, самые увлекательные сплетни и конечно же неистощимые поставки необходимых веществ, которые он тут же прятал в свою большую кожаную сумку.
Одним из любимых препаратов Эла был карбоген, смесь диоксида углерода и кислорода. Его можно было перевозить в маленьком портативном резервуаре. Врачи считали карбоген мощным абреактором: десять или пятнадцать вдохов и вы заново переживали детские травмы. И в зависимости от того, как хорошо вы справились с этим испытанием, Эллибо предлагал вам принять участие в ЛСД-сессии либо отказаться.
Он был из тех деловых людей, у которых нет времени на записи. Поэтому Хаббард не оставил никаких свидетельств о том, что происходило в мире в 1956 году, когда состоялся первый международный симпозиум по ЛСД. В целом его можно охарактеризовать как отход от исследований «лабораторного сумасшествия» и психомиметиков в пользу терапии, которая была, в конце концов, изначально первой рекомендацией «Сандоз»:
Для высвобождения вытесненного материала и создания психической релаксации, в частности при тревожных состояниях и неврозах навязчивых состояний.
Приписывать такую смену курса исключительно усилиям капитана Хаббарда было бы преувеличением; Эл скорее был помощником, без которого многого бы не произошло. Кроме того, он был ходячей энциклопедией; именно от Хаббарда многие исследователи впервые узнали главное правило приема ЛСД: состояние ЛСД во многом зависит от отношения к этому человека, пробующего наркотик, и от обстановки, в которой проходит опыт. То есть, если вы хотите свести человека с ума, достаточно будет, давая ему ЛСД, сказать, что это психомиметик. И все это, вдобавок, будет происходить в пастельных цветов больничной палате под присмотром мрачной сварливой медсестры. Но использование наркотика в более тонких целях требовало понимания того, насколько повышалась значимость окружения в психоделическом состоянии. Как влияла музыка: произведения Баха, например, казались настолько божественными, словно их написал Творец; в то время как другие — Берлиоз, скажем, — вызывали у вас сладкую истому; людям под ЛСД нравилось расслабленно исследовать окружающий мир, зарисовывая все и записывая, хотя результатом оказывались только небрежные каракули. Словно они на время вновь становились детьми. И еще — любое незначительное изменение настроения и поведения врача (раздражение, беспокойство, юмор) могло оказывать потрясающий эффект на пациента.
К 1956 году вопрос о том, «что же находится в подсознании», разделился на ряд более частных вопросов, поскольку врачи поняли, что «темная комната» подсознательного, подобно бабушкиным сундукам, хранящимся на чердаке, полна сокровищ. В одном сундуке — архетипы Юнга; в другом — любимые Фрейдом неврозы, которые можно проследить вплоть до момента, когда пациент, лежа в колыбели в возрасте одного года, наблюдал занимающихся любовью родителей. Теперь у терапевтов были гораздо более сильные инструменты. И одновременно вставали новые вопросы: почему, например, хотя ЛСД-сессии продолжались обычно три-четыре часа к ряду, они были нисколько не утомительными. Всякий раз, когда исследователи ЛСД собирались вместе, беседа быстро приобретала анекдотический характер. Одна удивительная история следовала за другой: «…и внезапно я родил сам себя. Фактически я ощущал, как плыву в амниотической жидкости, затем меня вынесло вниз по вагинальному каналу, и я подумал: «это случилось — я умер и теперь рождаюсь заново».
«Путеводная звезда» Калифорнии
Знакомство с ЛСД делало вас словно принадлежащим к элитному братству. «Когда происходили такие встречи, — вспоминал Оскар Дженигер, — выглядело это так, будто двое людей смотрят друг на друга через всю комнату и понимающе кивают… вроде говоря: «Добро пожаловать, брат, ты прикоснулся к Мистерии». Вот и все — больше ничего не требовалось. Только этот обмен понимающими взглядами».
Оскар Дженигер работал психиатром в Беверли-Хиллс. Он предпочитал научные исследования аналитической практике, хотя занимался и последней — чтобы оплатить часы досуга. Он также читал несколько курсов в местном университете. Именно там в 1954 году после лекции, посвященной краткому обзору адренохромных тезисов Осмонда и Смитиса, к нему подошел молодой человек по имени Перри Бивенс. Бивенс был профессиональным водолазом. Он работал на Айвэна Тора, продюсера «Морской Охоты», и у него была собственная декомпрессионная камера, которую он самолично сконструировал. Усовершенствуя камеру, Бивенс неожиданно открыл, что может входить в измененные состояния сознания, просто меняя состав газов.
Бивенс пригласил Дженигера попробовать. Хотя последний мог часами рассуждать о хрупкости того, что люди считают реальностью, но на деле оказался не готов к тому, насколько хрупко это в действительности. Стоило Бивенсу нажать несколько кнопок, и доктор начинал задыхаться от смеха или реветь от избытка энергии. Затем воздух выкачивался и наступал черед следующей комбинации газов.
После нескольких сеансов в камере Бивенс мимоходом упомянул, что он знает кое-что получше, — препарат под названием ЛСД.
Дженигер и Бивенс, вместе с женами, попробовали ЛСД в летнем доме Дженигера, на озере Эрроухед. Вскоре после приема наркотика жена Бивенса удалилась в спальню. Через несколько минут она вернулась в фиолетовом свитере, карминовых брюках в обтяжку, желтых балетных туфлях и длинном сиреневом шарфе. И затем, во всем этом, начала танцевать.
По пути обратно в Лос-Анджелес Дженигер ощущал себя Моисеем, спускающимся с гор. Разница была в том, что один нес людям таблички, а другой — таблетки. Или ампулы. «Нужно раздобыть побольше ЛСД, — думал Дженигер. — Я сойду с ума, если не придумаю опытов, способных удовлетворить «Сандоз». Но какие это должны быть опыты? Дженигера не интересовала экспериментальная работа в лаборатории — давать ЛСД улиткам и рыбам и делать пространные примечания касательно их реакций. С другой стороны, его не привлекали и бессвязные отчеты исследователей, занимающихся «лабораторным сумасшествием», которые проводили бесконечные тесты интеллекта и личности. Поломав голову в течение нескольких недель, он пришел к простому решению: почему бы просто не давать ЛСД добровольцам, позволяя им делать все, что они захотят? Обеспечить их бумагой, карандашами, пишущей машинкой, магнитофоном и оставить одних — полностью натуралистическое исследование. К его удивлению, «Сандоз» согласился, и уже через несколько недель он получил ЛСД.
Одним из немногих правил Дженигера было то, что каждый доброволец должен принимать наркотик под присмотром наблюдателя, остающегося рядом до конца опыта. Наблюдатель должен был быть человеком, уже пробовавшим ЛСД. С другой стороны, акцент делался на регистрации случившегося — на бумаге или магнитофоне. Сам Дженигер не справился бы с огромным количеством отчетов. Но он был популярным лектором, и в его распоряжении было множество трудолюбивых студентов, которым нравилось разбирать отчеты и подчеркивать всякие интересные и важные места, вроде «комната дышит». Такие утверждения распечатывались на отдельных карточках, и испытуемому предлагалось рассортировать их на несколько групп — от самых «близких» к его состоянию и до самых «далеких».
Все шло хорошо, но однажды один из добровольцев сбежал от наблюдателя и потерялся где-то в районе бульвара Уилшир. Он исчез прежде, чем кто-либо успел отреагировать. Когда Дженигер выбежал на улицу, его уже не было. Потом искали всей группой — не нашли. В грустной уверенности, что его карьере пришел конец, Дженигер возвращался назад и вдруг услышал свист. Подняв глаза, он увидел человека, которого искал, сидящим на дереве. «Почему бы вам не спуститься на землю?» — спросил Дженигер, используя самые убедительные психиатрические интонации. Но доброволец сказал: «О нет, я лучше полечу!»
Такие ситуации были одной из причин, почему Дженигер всегда настаивал, чтобы наблюдатели были из тех людей, кто уже попробовал ЛСД, потому что только после того, как вы пережили это, вы можете понять, насколько искренним становится человек. «Я лучше полечу!» Доброволец действительно считал себя птицей. И Дженигеру, чтобы убедить его спуститься, необходимо было использовать логику, которую может принять птица. Так что он соорудил на земле гнездо из палок и камней и довольно быстро смог убедить добровольца спуститься вниз и сесть в это гнездо.
Однажды добровольцем был живописец, и Дженигер поставил ему для набросков индийскую куклу «качина». Под воздействием ЛСД эскизы стали более эмоциональными, яркими, в них переплетались кубизм, фовизм и абстрактный экспрессионизм. Художник был убежден, что он сотворил шедевр. Слух о том, что есть волшебные таблетки, повышающие творческий потенциал, тут же разнесся среди местной художественной богемы. Несколько дней спустя Дженигера уже осаждали художники и скульпторы с просьбами проверить их мастерство под ЛСД.
Сначала он отказывался. Слишком много художников нарушили бы баланс эксперимента. Но затем он решил попробовать: искусство было универсальным языком, оно было активным и конкретным. Вместо того чтобы полагаться пост-фактум на заявления, что комната меняет цвет, а стулья напоминают о Страшном Суде, он просто мог позволить каждому художнику делать наброски той же самой куклы «качина»: эскиз перед приемом ЛСД, эскиз в середине эксперимента и так далее. Таким образом он получал простое и изящное подтверждение того, как ЛСД изменяет восприятие. Наблюдая за их работой, Дженигер понял, что творческие люди были наиболее подходящими добровольцами для изменяющих сознание наркотиков. Подсознательное было средой, питающей их творчество, и они старались делать все возможное, чтобы улучшить восприятие. Достаточно вспомнить Кольриджа и опиум, Бальзака и гашиш, По и опиумную настойку — список бесконечен.
Хотя художники работали прекрасно, в конце опыта им не хватало средств: искусство было выразительно, художники — нет. И им было настолько сложно выразить словами, что происходит у них внутри, что Дженигер понял — ему нужно подключить к процессу нескольких писателей, которые смогут детально изложить результаты. Одна из художниц, Джил Гендерсон, предложила романистку Анаис Нин. Это был гениальный выбор. Нин не только разбиралась в терминах психоанализа, но, кроме того, уже два десятилетия штурмовала собственное подсознание, занимаясь написанием сюрреалистических романов.
От Нин до нас дошла запись о сеансе ЛСД в ее знаменитом дневнике. Она описывает, как в какой-то момент комната исчезла, остался только чистый космос и она увидела «образы за образами, стены за небом, небо за бесконечностью». Как она начала плакать, и обильные слезы стекали вниз по щекам, но в то же время она ощущала смех за этими слезами. И эти два чувства, плач и смех, трагическое и комическое, чередовались в головокружительном темпе. «Не будучи математиком, я осознала бесконечность», — сказала она Дженигеру. Сам доктор во время эксперимента напомнил ей персонажа одной из картин Пикассо — асимметричного человека с огромным глазом, вглядывающимся в зрителя. Вглядывающимся в самую ее душу.
Деятельность какой именно части сознания усиливалась так, что концепцию бесконечности можно было уловить на эмоциональном уровне? Где в мозге располагалось место, оживляющее вещи? Когда комната начинала дышать? Поиск ответов на эти вопросы был самым захватывающим из всего, что Оскар Дженигер только мог себе представить.
И он был не один. По некоторым причинам — из-за присутствия Хаксли или из-за того, что дело происходило в южной Калифорнии, — лос-анджелесская почва была для ЛСД особенно плодотворна. Сегодня над наркотиком работали пять исследователей, на следующий день — десять, затем — двадцать, и все они обменивались опытом.
Одним из коллег Дженигера был Сидней Коэн, психиатр лос-анджелесской психиатрической больницы, которая находилась в ведении Управления по делам ветеранов. Коэн взялся за ЛСД, твердо намереваясь исследовать модели психозов по образцу Макса Ринкеля и других исследователей «лабораторного сумасшествия». Но его собственный личный опыт принятия наркотика заставил его изменить направление исследований. «Меня это застало врасплох, — вспоминал он несколькими годами позже на собрании, посвященном ЛСД — Это был не запутанный, сбивающий с толку бред, а нечто совсем иное. Только что — я не мог объяснить словами».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61