А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Лишь на пути отступления он оценил размер беды, надвинувшейся на Русь. Во всем винил себя. Враг оказался не только сильнее – враг оказался хитрее – да что там! – искуснее князя Донского. Два года после Куликовской сечи хан готовил новое нападение, и как же он, великий князь московский, всегда ставивший военную разведку наравне с обучением войска, проглядел коварную работу нового хана? Вместо того чтобы денно и нощно трудиться, как черный раб, теребить соседей и своих бояр, устраивать ополчение по всем городам, гонять разведку в степь до самого Крыма и устья Волги, почил во славе.
Еще бы – победитель Мамая, герой, сподобленный прозываться Донским, – что ему какой-то приблудный хан, еще вчера кормившийся со стола эмира Бухары! Будь она проклята, человеческая гордыня! Ведь краснел, слушая хвалебные хоры и колокольные звоны, глаза опускал, как девица, а душонка-то ликовала, голова шла кругом, и глаза слепли. Как им не ослепнуть, когда во всеуслышание именуют тебя «оком слепых, ногою хромых, трубою спящих в опасности»! Но себя не обманешь. Не от гордыни ли после памятного съезда ни с одним великим князем не повидался – и к себе не позвал, и сам не навестил?
Может быть, стоило послушать и тех, кто советовал не дразнить Орду, поторговаться о выходах, кинуть хану кусок?
Нет, пойти на это было сверх сил. Недруги стали бы тыкать в него пальцами: хорош победитель! Народ возмутился бы и проклинал – ради чего пролито море русской крови?
А может, и тут замешалась гордыня? Может, надо было пройти через насмешки и улюлюканье, через унижение, непонимание и народную злобу – ради того же народа выиграть время и накопить новые силы? Может быть…
Плох правитель, заботящийся о прижизненной славе.
Неужто в Кострому? В душе его сгущалось ненастье, едва представлял себе эту сотню с лишним верст по лесным осенним дорогам, через множество рек и речушек. А ведь их надо будет пройти не только туда, но и обратно, и не с легкой дружиной – с большой ратью, отягощенной обозами.
Не то! Еще на пути главных ордынских сил стоит Белокаменная – там опытные бояре во главе с Морозовым, больше двух тысяч ополченцев на стенах, там митрополит всея Руси. Надо собирать войско здесь, ближе к стягам Серпуховского.
Оборотился, окинул взглядом бояр. Дмитрий Ольгердович, Боброк-Волынский, Тимофей и Василий Вельяминовы, Федор Свибл, Иван Уда. Из-за плеча старшего Ольгердовича посматривает молодой князь Остей, внук Ольгерда, приехавший на службу к московскому государю. Не было Кошки, Тетюшкова, Зерно – правили посольство.
– Нет, бояре! – сказал резко. – Татарские разъезды под Владимиром – это еще не Орда под Дереславлем. К нам тянутся люди, нельзя торопиться. Этак можно и в двинских пустынях засесть.
– Государь, там гонец из Москвы, – негромко сказал старший Вельяминов.
– От Морозова? Пусть войдет.
Пошатываясь, в палату шагнул невысокий воин, приблизился к государю, опустился на колено. Зеленый полукафтан на плечах его потемнел, на белом скобленом полу остались сырые следы. Димитрий ожидал грамоту, но гонец, склонив голову, молчал.
– Што ты онемел, отроче? – нетерпеливо спросил Димитрий. – Здоров ли боярин Морозов? Все ли ладно в Москве?
Воин выпрямился, моргнул красными глазами, рябоватое лицо его казалось серым.
– Слава богу, великий государь, Москва стоит, как прежде. А я не от Морозова, потому как нет в Белокаменной Ивана Семеныча.
– Где ж он подевался? – удивился Димитрий.
– Сказывали – занедужил брюхом да и спокинул стольную. А за ним, почитай, все лучшие люди съехали – и бояре, и гости. Черные люди в Москве сами хозяевают.
Жалко скрипнули половицы под грузным шагом великого князя, он подошел вплотную к гонцу, дышал тяжело и жарко, как потревоженный медведь.
– Што говоришь, разбойник? Да уж не пьян ли ты?
– Не вино – дорога укачала меня, государь. Из сторожки, через Москву, до Переславля долог путь. От самой Оки, почитай, не спамши. А послали меня Олекса Дмитрич да вече московское.
Димитрий воззрился на гонца как на полоумного, кто-то из бояр жалобно гукнул, будто его схватили за горло.
– В Москву мы, государь, по пути свернули, а там – смута. Выборные ударили в набат, вече кликнули. Много чего там кричали, а порешили миром: боронить Москву, стоять на стенах до последнего. Тех же, кои бегут со града, побивать каменьем.
Димитрий глухо рыкнул, красные пятна выступили на скулах. У Боброка на лбу залегла глубокая складка, старый Свибл, крестясь, зашептал:
– Спаси нас, господи, и помилуй.
– Там же на вече выбрали начальных людей из слобожан, в детинец ополчение поставили.
– Господи, што там теперь за содом! – не удержался костромской воевода Иван Родионович Квашня, вызванный в Переславль.
Гонец дернул головой, прямо глянул в лицо Димитрия:
– Ты, государь, не будь в сумлений: Адам – строгий начальник, ворам не попустит. Да Олекса Дмитрич при нем воинским наместником.
– Кто такой Адам?
– Суконной сотни гость – его главным воеводой крикнули. А с ним – Рублев-бронник, Клещ-кузнец, Устин-гончар да иные выборные.
Димитрий подошел к окну, постоял в молчании, тихо спросил:
– Што с великой княгиней? Митрополит где?
– Слава богу, Красный сказывал – здорова государыня, к тебе сбирается. Небось отъехала. А владыка на своем дворе сидел, да, слышно, тож возы укладывал.
– Его не побьют каменьями, как думаешь?
Воин растерянно оглянулся:
– Не ведаю, государь.
– Так с чем же тебя прислали? Пошто нет грамоты? Аль выборные воеводы писать не учены?
– Великую просьбу тебе, государь, велели передать Адам и Олекса Дмитрич: штобы прислал ты воеводу, искусного в деле ратном. Уважь, государь, не медли – Орда перешла Оку, сам видал. Наши уж Заречье спалили. А народ московский животов не пощадит за град стольный, за тебя, государь.
– И на том благодарствую. – Лицо князя исказила улыбка. – Выспишься – снова позову, подробно расскажешь. Ступай.
Глаза князя, разгораясь черным огнем, обратились на бояр.
– Чего замолкли, думные головы? Вас послушать хочу. Ну-ка?
– Государь, – заговорил Боброк. – Отпусти меня воеводой.
– Тебя? Ты разве уже не воевода? Али боишься – Адам-суконник славу переймет? Ничего, боярин, твоей славы не избыть, и тебе рати в поле водить пристало, а стены я другому доверил. Слышишь, Волынец, – другому!
Димитрий задохнулся, рванул ворот, крыльями метнулись длинные рукава охабня, посыпалось, звеня, серебро пуговиц.
– Воры! Амбарные крысы! Едва дымом запахло – ушмыгнули в норы. Скажите мне, бояре, вы, лучшие люди княжества, отчего такое получается: кому сытнее всех живется – от того первого жди пакости государству? Который уж раз спрашиваю: для чего дадены вам уделы, вотчины и поместья?
– Государь! – Голос Василия Вельяминова дрожал. – Не примаю твоих укоров. Пошто лаешься зря, невинных бесчестишь?
Димитрий шагнул к молодому боярину, сжал громадные кулаки:
– Смотри мне в глаза, Васька! Неужто нутро твое не сожгло стыдом, пока слушал гонца? Бояре Москву бросили, бояре Москву предали, и первый – воевода Морозов. Ты слыхал, до чего Москва дожила? – до веча! Суконник Адам, кузнец Клещ, бронник Рублев – вот на ком ныне стоит Москва, вот кем Русь держится! – Димитрий отступил от Вельяминова, словно бы с удивлением оглядел думцев. – Да нужны ли мы нынче Москве? Надо ли посылать туда кого, ежели там свои воеводы нашлись вместо сбежавших? Пошлешь, а он, гляди, дорогой животом ослабнет да и удерет. – Вдруг сорвал горностаевую шапку, шмякнул об пол. – Пропади она пропадом такая власть! Над людьми княжить готов, над ворами – никогда!
Он пошел к двери, распластав полы малинового охабня, бояре отступали с дороги. Громко хлопнула дверь.
– Господи Исусе, што теперича будет? – простонал Квашня. – А ты, Васька, как смел государю перечить? Разбранил – эко дело! – брань на вороту не виснет. На то он и государь, штобы построжиться – кто нас, бояр, жучить-то будет?
– Дмитрий Михалыч, поди хоть ты за ним, успокой, он тебя любит, – попросил Свибл.
– Не надо за ним ходить, – ответил Боброк-Волынский. – Правый гнев – што гроза, гремит недолго. Давайте подумаем, кого в Москву воеводой пошлем.
– Ну, братец, сука вилючая! – ругнулся в углу молодой Михаил Морозов. – Навеки род наш опозорил. Сам поеду, отыщу и заставлю в Москву воротиться, хотя бы простым ратником.
– Доброе дело, Миша, – кивнул Тимофей Вельяминов. – А я бы согласился повоеводствовать.
– Большой полк на тебе, Тимофей, – строго сказал Боброк.
– Коли доверит мне государь, готов ехать сейчас же, – вызвался старший Ольгердович.
– И тебе нельзя, Дмитрий. Ты в поле не раз испытан. Может случиться битва грозная, как на Непрядве, а опытных воевод у нас мало. Москва – не вся Русь.
– Может, Свибла?
– Эх, государи мои, стар уж я ратничать, – вздохнул седовласый боярин. – Два года назад вовсю мечом управлялся, а ныне, боюсь, со стены ветром сдует. В Москве народ языкастый – просмеют. Вот чего я думаю: там теперь нужен человек именитый, хотя бы и молодой. Адама я знаю – хват. Порядок он со своими выборными устроит как надо. Воевода сидельцам необходим – вроде хоругви княжеской. Конешно, в воинском деле соображать должен.
– Золотое твое слово, Федор Андреич, – откликнулся Боброк. – И далеко за таким ходить не надо. Чем Остей не воевода? Внук Ольгерда, под Смоленском и Псковом отличался, тевтонов бил, сам в осаде полоцкой сиживал. Язык наш не хуже свово знает, крещен опять же православным обычаем, как и великий дед его.
Бояре с любопытством посматривали на Остея; молодой литвин стоял среди раздавшегося собрания натянутый, как тетива, рука вцепилась в отворот зеленого жупана, смуглое лицо пылало смущением.
– Ты-то чего скажешь, дядюшка?
Дмитрий Ольгердович дернул себя за сивый ус, покряхтел:
– Не молод ли?
– И-и, государь мой! – Свибл зевнул, перекрестил рот. – Молодость – не укор. Донской в девять лет водил рати.
– При нем тогда вон какие соколы были – ты сам, Федор Андреич, да Вельяминов покойный, да Кобыла, да Боброк, да Минин, да Монастырев, да иные прочие.
– Думаешь, на стенах Адам с выборными будут хуже нас?
– Сам чего скажешь, Остей? – спросил старший Вельяминов.
– Когда мне Донской поверит – умру за Москву! – ответил молодой князь срывающимся голосом.
– Умереть не хитро, Остей, город отстоять надо…
Уходила на восток гроза, очищалось небо, в белесой пене еще бушевало Плещеево озеро.
На другой день после веча толпы посадских и беженцев хлынули в Кремль. В шуме и толкотне старшины сбивались с ног, разводя людей. Посадские, зареченские, загорские хотели поселиться вместе и поближе к своим сотням, поставленным на стены. Это было важно и для крепости осады. К полудню начал водворяться порядок. Для покидающих Москву отвели Никольские ворота. Здесь, близ стены, стояли пустые житницы купца Брюханова. Хитрюга-лабазник, едва донеслись тревожные вести из Казани, снарядил обозы в далекий Торжок, будто бы на большие осенние торжища, и когда в Москве ударил первый набат, в доме его и клетях – шаром покати. Лишь наемный вольный работник, Как тогда говорили – казак, Гришка Бычара богатырским храпом сотрясал по ночам стены пустого амбара. Оставшись без дела, он пристал к воротникам, а в брюхановские амбары складывали добро, отнятое у бегущих из города. Что поценнее, бросали в лари, поставленные прямо в воротах, и специальный дьяк из чернецов каждую вещь записывал в особую книгу – будь то серебряный пояс, жемчужное ожерелье, золотой гребень или сермяжный зипун. Ни просьбы, ни слезы, ни брань, ни угрозы нажаловаться государю не помогали – воротники оставляли беглецам лишь тягло да самое необходимое в пути.
Поезд великой княгини покидал Кремль после полудня. Боярин Красный повел его к Фроловским воротам, очищая дорогу грозным криком и напускной суровостью стражи. За княжеским поездом двигался санный возок Киприана, охраняемый его личной дружиной, тянулись повозки с митрополичьей казной, библиотекой и утварью. Все обозники – в монашеском одеянии. Народ сразу приметил сани владыки, становился на колени вдоль улицы. Киприан, откинув кожаный полог, стоял суровый, огнеглазый, с золотым крестом в руке, благословлял людей на обе стороны. Москвитяне не знали, что владыка покидает стольную. Дрошел слух, будто Сергий Радонежский направился в столицу пешком, и народ тотчас вывел свою догадку: митрополит, мол, самолично отправился встречать святого.
С княгиней находилась лишь кормилица, она держала голубой сверток с новорожденным, старшие дети ехали отдельно. Евдокия была еще слабой, она молча плакала, крестясь на храмы в окошке возка, робко всматривалась сквозь слезы в человеческие толпы. Гул множества голосов пугал ее – словно блуждала в незнакомом, тревожно шумящем лесу. Привычные глазу терема и соборы отчуждались, теряли домашнюю приближенность – в Кремле не стало прежних хозяев, здесь царила новая жизнь и новая власть, олицетворенная в сермяжных толпах, которые прежде кипели где-то за толстыми каменными стенами, за рядами рослых, красивых дружинников, проникая к ней лишь просителями, богомольными странниками да монахами. Теперь эти толпы захлестнули мир, наполнив его грубым говором, тяжелым духом армячины, дегтя, овчинных шуб. Она растерялась, чувствуя себя в новом Кремле лишней и беззащитной, оттого-то знакомое лицо в толпе подняло ее с подушек.
– Останови! Останови! – Она приняла ребенка у кормилицы, и та передала приказание ездовому.
– Видишь боярыню в синей кике с ребенком? Приведи ее!..
Седоусый дружинник наклонился с седла к окошку:
– Чего прикажешь, матушка-государыня? Может, нездоровится тебе?
– Спаси бог, ничего не надо.
В толпе услышали разговор, и женщины хлынули к возку, стараясь коснуться его руками. Евдокию считали в Москве святой затворницей и заступницей сирых; многие в душе не одобряли князя, оставившего ее, больную, с маленькими детьми в городе, которому угрожали бедствия осады.
– Благослови, страдалица!
– Покажи нам хоть личико свое!..
Пугливо улыбаясь, с невысохшими глазами Евдокия приблизилась к окошку бледным лицом. Дружинники пытались оттеснить народ.
– Дай им чего-нибудь, Семен! – попросила Евдокия старшего.
– Денег, што ли? Дак не того оне хотят. И нет у меня.
Увидев княгиню и услышав ее голос, женщины прорвались между конными, и Евдокия, повинуясь внезапному чувству, протянула в окошко сына. Множество рук, белых и темных, нежных и огрубелых, устремились к свертку. Женщины, оказавшиеся близко, успевали поцеловать холодный атлас, моча его слезами, послышались сдавленные рыдания, они заглушили тихий плач ребенка, и сама Евдокия, заливаясь слезами, не заметила, как рядом оказалась вернувшаяся кормилица с молодайкой. Княгиня вдруг поняла: нет у нее роднее этих незнакомых людей, нет и разницы между ними и ею, оставляя их, она теряет себя самое, и готова была выскочить, но уже тронулся возок, ездовой щелкнул бичом, сытые кони понесли, и толпа отстала. Не вольна великая княгиня в выборе своего места. Отерев лицо от слез и передав сына кормилице, она наконец глянула на сидящую напротив молоденькую маму с малышкой на коленях. Девочка таращила любопытные глазенки на плачущую тетю в красивом наряде.
– Дарья, это сам господь привел тебя на мою дорогу.
– Матушка Евдокия Дмитриевна, как же ты, не оправясь да с этакой крохой, в дальний путь решилась?
– Што делать, милая? Бросили нас мужья, самим искать их надобно. – Улыбнулась мокрыми глазами. – Да вот небо сжалилось надо мной, послало такую славную попутчицу.
Длинные Дарьины ресницы удивленно вскинулись.
– Я ж на час в храм пошла – куда мне в дорогу? Што на мне – то и со мной.
– Дочка с тобой – и ладно.
– Не могу я, государыня. – Дарья растерялась. – Хозяйство там… Аринка… Олекса Дмитрии, крестный наш, обещался зайти нынче вечером.
– А мы сейчас гонца пошлем. Ты в чьем доме поселилась? – Дарья пыталась что-то возразить, но Евдокия строго сказала: – Не забывай, Дарья Васильевна, кто я. Велю ехать.
Молодая женщина опустила голову. Дочка ее, укачанная мягким ходом возка, уже спала на коленях матери. Княгиня пересела к Дарье, прижалась к ее плечу мягкой грудью, обняла:
– Дурочка ты моя. Какой от тебя прок в осаде с ребенком? К мужу везу, к Васильку твому – радость-то будет витязю.
Дарья всхлипнула, Евдокия погладила ее по голове:
– Спасибо, моя серебряная, что встретилась. Ведь все – как есть все боярыни поразбежались. Отныне возле сердца держать тебя стану.
– Аринку жа-алко, – хлюпнула носом Дарья.
Поезд уже миновал посад, мчался берегом неглинского пруда. Евдокия высунула из окошка руку, подала знак, чтобы приблизился кто-нибудь из дружинников.
…Едва концевая стража княгини скрылась под сводом крепостной башни, из боковых проемов появились вооруженные ополченцы и скрестили бердыши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71