он вострепетал, отступил назад и, повергшись в креслы, в безмолвии устремил на меня смущенные взоры. Между тем я сполз с моей постели и обнял его колена. Он схватил мою руку; она чувствовала, что держащие ее длани колебались; самое лицо князя изменением своим являло терзание; он хотел говорить, но слова умирали на устах его.
— Государь! Я знаю, что ты мне сказать хочешь...— Больше я не мог произнесть, слезы мои пресекли.
— Я лишил тебя всего!— возопил Буйслав и, возрыдав, упал мне на шею; мы плакали вместе.
— Ах, государь,— начал я, отерши мои слезы,— забудь случай сей: ты человек, а они все подвержены слабостям.
— Ты утешаешь меня,—говорил Буйслав,—ты, которого я поразил лютейшим образом... Но чем ты извинишь меня? — вопросил он меня с отчаянием.
— Ничем, кроме твоего несчастия,— отвечал я.— Ты окружен был злыми людьми, кои умели напасть на тебя с слабой стороны и потому учинили тебя орудием своей злобы. Но я не хочу входить в подробности; довольно, государь, если ты раскаялся, если ты узнал о худых следствиях горячего нрава твоего; великая от того польза отечеству, а для оного я всем жертвовать вменяю себе в должность.
— О великодушный Мирослав!—вскричал Буйслав.— Поздно таковое раскаяние, когда уже преступления нельзя поправить. Я пришел отдать тебе отчет: нет для тебя монарха, во мне ты видишь только злодея, неблагодарного, убийцу любезных тебе особ, и для того возьми у меня сию ненавистную жизнь, кою ты всегда старался увенчать честию и славою!
— Нет, государь,— сказал я ему, быв пронзен его признанием,— я не мог помыслить о сем и тогда, когда полянская держава видела в тебе тирана, а здесь я вижу истинного монарха. Мирослав счастлив и в своем бедствии; он лишился всего своего семейства, но что приобретает чрез то его отечество, сего часто ни за какую цену купить бывает невозможно. Итак, государь, оставь меня собственным моим чувствованиям и возвратись на престол: там, а не здесь исправлять тебе должно. Что до меня, лета мои не дозволяют уже мне прилепляться к свету, самый случай мой, кажется, припоминает мне посвятить остаток дней в служение богам и на одни спокойные рассуждения в пустыне.
— Итак, ты меня хочешь оставить без помощи среди сего волнующегося моря,— сказал Буйслав, вздохнув,— но можно ль мне иного требовать? Я знаю, что тебе должно удалиться из сей ненавистной земли, где порок мой со всех сторон вопиет к тебе, где каждый шаг твой будет ступать по земле, обагренной любезною твоею кровию. Ах, Мирослав!— продолжал он.— Будь великодушен и не оставляй меня жить в отечестве, из коего я тебя изгоняю!
Но долго б было повествовать все, что мы тогда говорили: довольно, что князь совершенно раскаялся и убеждал меня разделить с собою престол, но я твердо заключил оставить Полянию и искать в свете убежища, в котором бы мог забыть случившиеся мне несчастия. Буйслав до отшествия моего часто посещал меня тайно и разговаривал со мною о пользе народной и о должностях государя, и могу обнадежить, что он с великою ревностию принялся исправлять свои погрешности; но после узнал я, что он скоро по выходе моем из Полянии забыл мои советы и предался во власть страстям своим; пожалованный от него на мое место овладел поверенностию его и умел сию употребить во зло с таковым искусством, что все разорения, учиненные им в отечестве, упали на сторону его государя. Буйслав погиб в народном смятении, и область его досталась храброму русскому князю Святославу.
Я, оставя отечество, вознамерился идти в область дулебов, чтоб вопросить славное тамошнее боговещалище о средствах к истреблению моей печали и о месте, где провести мне остаток дней. Без всякого препятствия достиг я к оному. Описывать великолепие храма, посвященного Золотой Бабе, считаю я за излишнее. Я, по обыкновению, подарил жрецов, купил жертвенный скот и получил в ответ:
«Следуй в непроходимые леса древлянские, там найдешь ты пустыню, которая доставит тебе все, чего ты ищешь».
Я повиновался, пришел в сие место, нашел сию хижину, снабженную всем, что к роду жизни моей было необходимо. Со временем познакомился я с одним дровосеком, коего бедное состояние восстановил данным ему и не нужным уже для меня золотом; сей из благодарности доставляет мне потребное на пищу, и в двадцать пять лет, здесь мною препровожденных, кроме моего дровосека, первого я вижу вас, любезный мой князь.
Пустынник сим словом кончил свою повесть. Я разговаривал с ним о всяких подробностях, относящихся до науки царствования, и разговоры его учинили то, что я великую получил склонность убеждать его следовать со мною в отечество мое. Я предложил ему оное в почтительнейших и трогающих словах, но он противуполагал мне такие доводы, что я долженствовал употреблять все присутствие моего разума, дабы поддерживать основания моей стороны.
- Великодушный Мирослав! — говорил я ему.—Вы доказали мне, что нет ничего труднее на свете, как царствовать, и мне судьбою предопределена сия участь. Родитель мой уже не молод, и, может быть, при самом моем возвращении в столицу обров принужден буду я поднять тяжкое бремя правления. В летах моих могу ли я делать благополучными других, когда я и сам собою еще управлять не умею?
Кто родился добродетельным, тот не может отговариваться собственными своими выгодами, если род человеков требует от него услуги.
Ничто не помогало: Мирослав упорствовал и указал мне постелю для отдохновения.
Поутру, лишь только вскрыл я глаза мои, первый представился оным Мирослав, он сидел у моей постели.
— Князь обров!— сказал он мне.— Вы затем приехали, чтоб изгнать меня из моего убежища.
И как я оторопел от таковых слов его, то он с дружеским видом взял меня за руку и открылся, что виденный им сон принуждает его согласиться на мое требование. Вне себя от радости вскочил я, заключил Мирослава в мои объятия, а он говорил мне:
— Когда я, соверша обыкновенное мое богослужение, закрыл сном мои вежды, одеянная в белых ризах и окружаемая блеском женщина предстала мне.
Мирослав!— сказала она.— Совет богов повелевает тебе согласиться на предложение юного князя Тарбелса; они определяют тебя быть вождем его и участником-случаев беспокойных и его славы. Последуй ему от сего часа и не оставляй, поколь будет тебе возможно.
Изрекши сие, она стала невидима, а я пришел удовлетворить твоему желанию.
Я обнял пустынника, уверял его во всегдашнем моем к нему повиновении и просил о согласии к начатию общего нашего путешествия. Я предлагал ему коня моего и хотел сам идти пеш, но Мирослав отрекся, я не мог к тому его принудить, почему мы оба следовали пеши до ближней деревни. Там купил я у отставного ратника коня со всем вооружением, и так шествовали мы к Бужанскому боговещалищу.
Путь сей был неблизок, но наставления Мирославовы, кои он мне преподавал, сокращали оный; я пил истиннейшие познания из его медоточивых уст. Соверша около половины дороги нашей, в один день въезжая на приятную долину, увидели мы множество всадников, нападающих на одного вооруженного человека. Сей, не устрашась множества, оборонялся храбро, и в глазах наших трое нападающих упали с коней от его сабли.
— Ах, Мирослав!—сказал я моему водителю.—Потерпишь ли ты, чтоб сей неустрашимый витязь принужден был погибнуть от множества? Можно ль видеть сие и не скакать к нему на помощь?
Мирослав похвалил меня, я поощрял к тому своим примером; он обнажил свою саблю и пустился в толпу, последуемый мною. Я удивлялся отважности его и искусству: оружие его бросало смерть во все стороны, и вскоре нападающие либо побиты были, или спаслись бегством, оставя ратника, готовящего принести нам благодарность. Как лицо оного закрыто было личником шелома, то нельзя было узнать, кому мы подали помощь; но он, сказав: «Боги! Какая встреча!»— бросился и обнимал мои колена. Я не мог доспроситься у него, кто он, и, видя его в радостном восторге, опустил сам личник его шелома; кого ж увидел я? Это был любимец мой Слотан; я не мог выговорить ни слова от удовольствия и только сжимал его в моих объятиях.
Слотан, пришед в себя, делал мне ревностнейшие упреки за ту недоверенность, что я оставил отечество, сокрыв и от него отъезд мой, и слезящиеся глаза его примечали из моих, не лишился ли уже он моего дружества. Но я, целуя его, освободил от такового сомнения и уверил, что право его на мое сердце еще не переменилось. После чего рассказал он мне, что родители мои после отъезда моего были в великом огорчении, но что он не знает происшедшего в отечестве его далее, ибо на другой день по моем отсутствии выехал сам искать меня и клялся не возвращаться, поколь найдет меня или погибнет. Он проехал множество областей, наведываясь о мне, но никто его в том не удовольствовал, и ничего с ним не случилось достойного примечания до вступления его на сию долину. Остановясь тут дать роздых коню своему, увидел он скачущих сих всадников. Тот, коего по взгляду долженствовало счесть за одного из их начальников, вез пред собою на седле девицу чрезвычайной красоты и по платью состояния непростого. Она кричала, призывала небеса на помощь, а тем дала Слотану причину подумать, что она и руках у похитителя. Он воскипел гневом и, не рассуждая о неравенстве боя, пустился во оный, чтоб помочь утесненной девице. Везущий оную и еще другой скакали но останавливаясь, а прочих он ударами своими принудил остановиться и начать сражение, в котором мы помогли ому.
Выслушав Слотана и узнав о похищенной девице, восчувствовал я некоторое неизвестное мне побуждение следовать ей на помощь.
— В которую сторону они обратились?— спросил я у моего любимца и устремя взоры мои на Мирослава.
— Вы меня пленяете вашими благородными склонностями,— сказал мне Мирослав, уразумев мое желание и садяся на коня.
— Защитим слабого!—вскричал я, и мы пустились в сторону, в кою поскакали похитители.
При въезде в великий лес увидели мы три распутья. Не зная, которую избрать дорогу, заключили мы следовать врозь, и если не найдем друг друга вскоре, то чтоб дожидаться отставших в столице царя ятвяжского, коею землею мы тогда шествовали. Мне досталась средняя, и я не медля удалился от моих товарищей в густину леса. Вскоре взоры мои открыли то, чего я искал: на обширной поляне увидел я ходящих двух оседланных коней и у дерева привязанную девицу, которая слезами и восклицаниями давала знать о своем стесненном состоянии; два витязя сражались между собою с великой яростию, и можно было уразуметь, что привязанная девица была ценою счастья победителева.
Я не имел времени рассмотреть прелести несчастной гнев овладел мною, и я, подскакав к сражающимся, вскричал:
— Дерзновенные! Оставьте ваш поносный бой, вы не получите плода из вашего преступления! Сей час просите прощения у оскорбляемой вами девицы или готовьтесь принять казнь от руки моей. Я готов победить вас обоих вдруг или порознь.
Сказав сие, я обнажил мою саблю и сошел с коня. Хищники оставили сражение и, не отвечая мне, бросились на меня. Счастье помогло мне к ровному бою, ибо один из них в первых произведенных мною ударах лишился головы. Но другой, напротив, привлек на себя все употребление искусства моего и осторожности.
Отломки броней наших, с искрами отлетая, падали на землю, противник мой покрыт был кровию, мы выбились почти из сил, и если я не был ранен, то за сие, признаюсь, обязан меньше своему проворству, как доброте моего оружия.
Наконец храбрый мой противник получил от меня смертельную рану в шею, от которой упал к ногам моим и, успев только произнесть: «Храбрый победитель Дуберзая невцинского достоин владеть царевною ятвяжскою»,— скончался.
Вложа мою саблю и закинув щит, спешил я освободить избавленную мною царевну, но что я восчувствовал при взоре на оную? Душа моя смутилась от красоты лица ее, коего прелести умножались величеством, блистающим из очей ее, и печаль, распростертая по оному, столь чувствительна учинилась моему сердцу, что оное с того мгновения отдалось ей в вечный плен.
Вы, Звенислав, оправдаете мое признание,— говорил Тарбелс,— и согласитесь, что жертва сия к царевне ятвяжской достойна прелестной Любаны, ибо она была, кою я имел счастье избавить.
Звенислав и его любовница отдали справедливость совершенствам Любаны, и сия царевна приняла сие с целомудренной стыдливостью.
Князь обрский продолжал:
— Развязав шелковую вервь, коею она прикреплена была к дереву, бросился я пред нею на колено, поздравлял ее с победою над ее врагами и просил, чтоб она позволила мне быть во всю жизнь мою исполнителем ее повелений и проводить туда, куда угодно ей будет назначить.
— Великодушный незнакомец! — отвечала она мне.— Небо наградит вашу добродетель, но несчастная царевна, лишенная родителей своих и государства, не может воздать вам ничем, кроме благодарности. Я не знаю, о чем вас просить и куда прибегнуть. Но чтоб вы лучше уразумели о моих обстоятельствах, я открою вам бедственные мои случаи.
Я единочадная дочь и наследница ятвяжского царя Крепостана. Родитель мой находил во мне все свое утешение и любил меня яко единственный залог нежного своего брака с княжною радимичских славян; он воспитывал меня для степени, к коему готовила моя природа. Я взросла посреди счастия и не помышляла, кроме о забавах, приличных моему полу. Между тем я слыхала, что о мне говорили с похвалою и называли меня великою красавицею; я не уважала слов сих, считая оные происходящими от ласкательства.
Однако ж скоро после того начались мои бедствия. Светан, сын великого спальника, влюбился в меня; он довольно был дерзок не токмо питать страсть к дочери своего государя, но и мне открыться во оной. Я запретила ему о сем мыслить, не хотя из великодушия предать его наслуженному наказанию, но грозила открыть немедленно родителю, кой час примечу в нем следы сей непростительной глупости. Казалось, что с того времени он раскаялся, но сие было его притворство, а внутри души своей питал отчаянное предприятие; он заключил увезти меня разбойничий остров в Варяжском море. Едва не успел он в сем злодеянии: прогуливаясь в саду с двумя только моими девицами и подшед к воротам, находящимся к рощам, была я схвачена четырьмя вооруженными плутами, коих лица были завязаны и кои порубили находившихся у ворот часовых; хищники посадили меня на лошадь и поскакали во всю прыть удаленными от больших дорог местами. Ко умножению моего ужаса, увидела я, что досталась в добычу злодею моему Светану; сей смеялся слезам моим и был глух к приносимым мною убеждениям.
По счастию, встретились мы с государственным сыщиком, который выехал для поиску появившихся разбойников и, узнав меня, тотчас окружил злодеев моих; оные оборонялись отчаянно и были побиты и переловлены, кроме одного Светана, который спасся бегством в густине леса.
Переловленные из хищников были разбойники и в допросах показали, что подкуплены были Светаном и затем нарочно приехали с своего острова, чтоб препроводить его на оный, если удастся им похитить меня; они казнены, и взяты всевозможные предосторожности противу толь вредных предприятий скрывшегося злодея. Но оный был создан на произведение бедствий нашему дому: спасши жизнь свою, не оставил он намерения овладеть мною и для того удалился к вечному нашему неприятелю, певцинскому князю Куресу. Там принимали всех, кто только зло мыслил ятвягам, и Светан подбился в особливую милость к княжему сыну Дуберзаю. Он расположил предприятие свое весьма хитрым образом: ведая неприязнь народа сего к своему, знал он, что никак не отдадут меня в супружество за наследника певцинского, если бы стал он того требовать, и что отказ таковой влечет за собой неминуемую войну; для того описал он меня Дуберзаю таковою красавицею, что оный не мог не восчувствовать склонности ко мне, а показанный Светаном ему портрет мой произвел в нем такую ко мне любовь, которую не могли истребить рассуждения, предлагающие ему тысячу препон. Из сей войны ожидал Светан полезных для себя последствий, а именно: в смятениях, долженствующих произойти от оной, уповал он опять похитить меня. Намерения его были удачливы. Дуберзай открылся отцу своему, что он не может быть спокоен, поколь не учинится моим супругом. Князь Курес бесплодно старался отвратить его неудобовозможные желания и принужден был наконец послать торжественное посольство к родителю моему с требованием меня в супружество.
Не пощажено богатых даров, ни в грамоте убедительных причин, для коих союз сей долженствует быть полезен обеим державам; но посол возвратился с презрительным отказом. Сие раздуло давно уже горящий огнь ненависти, и страшная война началась неукоснительно. Сильные певцинские рати пошли к царству нашему, подкрепляемые воинами наемными, а наиболее предводительством Куреса, сего состарившегося в войнах и победах князя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Государь! Я знаю, что ты мне сказать хочешь...— Больше я не мог произнесть, слезы мои пресекли.
— Я лишил тебя всего!— возопил Буйслав и, возрыдав, упал мне на шею; мы плакали вместе.
— Ах, государь,— начал я, отерши мои слезы,— забудь случай сей: ты человек, а они все подвержены слабостям.
— Ты утешаешь меня,—говорил Буйслав,—ты, которого я поразил лютейшим образом... Но чем ты извинишь меня? — вопросил он меня с отчаянием.
— Ничем, кроме твоего несчастия,— отвечал я.— Ты окружен был злыми людьми, кои умели напасть на тебя с слабой стороны и потому учинили тебя орудием своей злобы. Но я не хочу входить в подробности; довольно, государь, если ты раскаялся, если ты узнал о худых следствиях горячего нрава твоего; великая от того польза отечеству, а для оного я всем жертвовать вменяю себе в должность.
— О великодушный Мирослав!—вскричал Буйслав.— Поздно таковое раскаяние, когда уже преступления нельзя поправить. Я пришел отдать тебе отчет: нет для тебя монарха, во мне ты видишь только злодея, неблагодарного, убийцу любезных тебе особ, и для того возьми у меня сию ненавистную жизнь, кою ты всегда старался увенчать честию и славою!
— Нет, государь,— сказал я ему, быв пронзен его признанием,— я не мог помыслить о сем и тогда, когда полянская держава видела в тебе тирана, а здесь я вижу истинного монарха. Мирослав счастлив и в своем бедствии; он лишился всего своего семейства, но что приобретает чрез то его отечество, сего часто ни за какую цену купить бывает невозможно. Итак, государь, оставь меня собственным моим чувствованиям и возвратись на престол: там, а не здесь исправлять тебе должно. Что до меня, лета мои не дозволяют уже мне прилепляться к свету, самый случай мой, кажется, припоминает мне посвятить остаток дней в служение богам и на одни спокойные рассуждения в пустыне.
— Итак, ты меня хочешь оставить без помощи среди сего волнующегося моря,— сказал Буйслав, вздохнув,— но можно ль мне иного требовать? Я знаю, что тебе должно удалиться из сей ненавистной земли, где порок мой со всех сторон вопиет к тебе, где каждый шаг твой будет ступать по земле, обагренной любезною твоею кровию. Ах, Мирослав!— продолжал он.— Будь великодушен и не оставляй меня жить в отечестве, из коего я тебя изгоняю!
Но долго б было повествовать все, что мы тогда говорили: довольно, что князь совершенно раскаялся и убеждал меня разделить с собою престол, но я твердо заключил оставить Полянию и искать в свете убежища, в котором бы мог забыть случившиеся мне несчастия. Буйслав до отшествия моего часто посещал меня тайно и разговаривал со мною о пользе народной и о должностях государя, и могу обнадежить, что он с великою ревностию принялся исправлять свои погрешности; но после узнал я, что он скоро по выходе моем из Полянии забыл мои советы и предался во власть страстям своим; пожалованный от него на мое место овладел поверенностию его и умел сию употребить во зло с таковым искусством, что все разорения, учиненные им в отечестве, упали на сторону его государя. Буйслав погиб в народном смятении, и область его досталась храброму русскому князю Святославу.
Я, оставя отечество, вознамерился идти в область дулебов, чтоб вопросить славное тамошнее боговещалище о средствах к истреблению моей печали и о месте, где провести мне остаток дней. Без всякого препятствия достиг я к оному. Описывать великолепие храма, посвященного Золотой Бабе, считаю я за излишнее. Я, по обыкновению, подарил жрецов, купил жертвенный скот и получил в ответ:
«Следуй в непроходимые леса древлянские, там найдешь ты пустыню, которая доставит тебе все, чего ты ищешь».
Я повиновался, пришел в сие место, нашел сию хижину, снабженную всем, что к роду жизни моей было необходимо. Со временем познакомился я с одним дровосеком, коего бедное состояние восстановил данным ему и не нужным уже для меня золотом; сей из благодарности доставляет мне потребное на пищу, и в двадцать пять лет, здесь мною препровожденных, кроме моего дровосека, первого я вижу вас, любезный мой князь.
Пустынник сим словом кончил свою повесть. Я разговаривал с ним о всяких подробностях, относящихся до науки царствования, и разговоры его учинили то, что я великую получил склонность убеждать его следовать со мною в отечество мое. Я предложил ему оное в почтительнейших и трогающих словах, но он противуполагал мне такие доводы, что я долженствовал употреблять все присутствие моего разума, дабы поддерживать основания моей стороны.
- Великодушный Мирослав! — говорил я ему.—Вы доказали мне, что нет ничего труднее на свете, как царствовать, и мне судьбою предопределена сия участь. Родитель мой уже не молод, и, может быть, при самом моем возвращении в столицу обров принужден буду я поднять тяжкое бремя правления. В летах моих могу ли я делать благополучными других, когда я и сам собою еще управлять не умею?
Кто родился добродетельным, тот не может отговариваться собственными своими выгодами, если род человеков требует от него услуги.
Ничто не помогало: Мирослав упорствовал и указал мне постелю для отдохновения.
Поутру, лишь только вскрыл я глаза мои, первый представился оным Мирослав, он сидел у моей постели.
— Князь обров!— сказал он мне.— Вы затем приехали, чтоб изгнать меня из моего убежища.
И как я оторопел от таковых слов его, то он с дружеским видом взял меня за руку и открылся, что виденный им сон принуждает его согласиться на мое требование. Вне себя от радости вскочил я, заключил Мирослава в мои объятия, а он говорил мне:
— Когда я, соверша обыкновенное мое богослужение, закрыл сном мои вежды, одеянная в белых ризах и окружаемая блеском женщина предстала мне.
Мирослав!— сказала она.— Совет богов повелевает тебе согласиться на предложение юного князя Тарбелса; они определяют тебя быть вождем его и участником-случаев беспокойных и его славы. Последуй ему от сего часа и не оставляй, поколь будет тебе возможно.
Изрекши сие, она стала невидима, а я пришел удовлетворить твоему желанию.
Я обнял пустынника, уверял его во всегдашнем моем к нему повиновении и просил о согласии к начатию общего нашего путешествия. Я предлагал ему коня моего и хотел сам идти пеш, но Мирослав отрекся, я не мог к тому его принудить, почему мы оба следовали пеши до ближней деревни. Там купил я у отставного ратника коня со всем вооружением, и так шествовали мы к Бужанскому боговещалищу.
Путь сей был неблизок, но наставления Мирославовы, кои он мне преподавал, сокращали оный; я пил истиннейшие познания из его медоточивых уст. Соверша около половины дороги нашей, в один день въезжая на приятную долину, увидели мы множество всадников, нападающих на одного вооруженного человека. Сей, не устрашась множества, оборонялся храбро, и в глазах наших трое нападающих упали с коней от его сабли.
— Ах, Мирослав!—сказал я моему водителю.—Потерпишь ли ты, чтоб сей неустрашимый витязь принужден был погибнуть от множества? Можно ль видеть сие и не скакать к нему на помощь?
Мирослав похвалил меня, я поощрял к тому своим примером; он обнажил свою саблю и пустился в толпу, последуемый мною. Я удивлялся отважности его и искусству: оружие его бросало смерть во все стороны, и вскоре нападающие либо побиты были, или спаслись бегством, оставя ратника, готовящего принести нам благодарность. Как лицо оного закрыто было личником шелома, то нельзя было узнать, кому мы подали помощь; но он, сказав: «Боги! Какая встреча!»— бросился и обнимал мои колена. Я не мог доспроситься у него, кто он, и, видя его в радостном восторге, опустил сам личник его шелома; кого ж увидел я? Это был любимец мой Слотан; я не мог выговорить ни слова от удовольствия и только сжимал его в моих объятиях.
Слотан, пришед в себя, делал мне ревностнейшие упреки за ту недоверенность, что я оставил отечество, сокрыв и от него отъезд мой, и слезящиеся глаза его примечали из моих, не лишился ли уже он моего дружества. Но я, целуя его, освободил от такового сомнения и уверил, что право его на мое сердце еще не переменилось. После чего рассказал он мне, что родители мои после отъезда моего были в великом огорчении, но что он не знает происшедшего в отечестве его далее, ибо на другой день по моем отсутствии выехал сам искать меня и клялся не возвращаться, поколь найдет меня или погибнет. Он проехал множество областей, наведываясь о мне, но никто его в том не удовольствовал, и ничего с ним не случилось достойного примечания до вступления его на сию долину. Остановясь тут дать роздых коню своему, увидел он скачущих сих всадников. Тот, коего по взгляду долженствовало счесть за одного из их начальников, вез пред собою на седле девицу чрезвычайной красоты и по платью состояния непростого. Она кричала, призывала небеса на помощь, а тем дала Слотану причину подумать, что она и руках у похитителя. Он воскипел гневом и, не рассуждая о неравенстве боя, пустился во оный, чтоб помочь утесненной девице. Везущий оную и еще другой скакали но останавливаясь, а прочих он ударами своими принудил остановиться и начать сражение, в котором мы помогли ому.
Выслушав Слотана и узнав о похищенной девице, восчувствовал я некоторое неизвестное мне побуждение следовать ей на помощь.
— В которую сторону они обратились?— спросил я у моего любимца и устремя взоры мои на Мирослава.
— Вы меня пленяете вашими благородными склонностями,— сказал мне Мирослав, уразумев мое желание и садяся на коня.
— Защитим слабого!—вскричал я, и мы пустились в сторону, в кою поскакали похитители.
При въезде в великий лес увидели мы три распутья. Не зная, которую избрать дорогу, заключили мы следовать врозь, и если не найдем друг друга вскоре, то чтоб дожидаться отставших в столице царя ятвяжского, коею землею мы тогда шествовали. Мне досталась средняя, и я не медля удалился от моих товарищей в густину леса. Вскоре взоры мои открыли то, чего я искал: на обширной поляне увидел я ходящих двух оседланных коней и у дерева привязанную девицу, которая слезами и восклицаниями давала знать о своем стесненном состоянии; два витязя сражались между собою с великой яростию, и можно было уразуметь, что привязанная девица была ценою счастья победителева.
Я не имел времени рассмотреть прелести несчастной гнев овладел мною, и я, подскакав к сражающимся, вскричал:
— Дерзновенные! Оставьте ваш поносный бой, вы не получите плода из вашего преступления! Сей час просите прощения у оскорбляемой вами девицы или готовьтесь принять казнь от руки моей. Я готов победить вас обоих вдруг или порознь.
Сказав сие, я обнажил мою саблю и сошел с коня. Хищники оставили сражение и, не отвечая мне, бросились на меня. Счастье помогло мне к ровному бою, ибо один из них в первых произведенных мною ударах лишился головы. Но другой, напротив, привлек на себя все употребление искусства моего и осторожности.
Отломки броней наших, с искрами отлетая, падали на землю, противник мой покрыт был кровию, мы выбились почти из сил, и если я не был ранен, то за сие, признаюсь, обязан меньше своему проворству, как доброте моего оружия.
Наконец храбрый мой противник получил от меня смертельную рану в шею, от которой упал к ногам моим и, успев только произнесть: «Храбрый победитель Дуберзая невцинского достоин владеть царевною ятвяжскою»,— скончался.
Вложа мою саблю и закинув щит, спешил я освободить избавленную мною царевну, но что я восчувствовал при взоре на оную? Душа моя смутилась от красоты лица ее, коего прелести умножались величеством, блистающим из очей ее, и печаль, распростертая по оному, столь чувствительна учинилась моему сердцу, что оное с того мгновения отдалось ей в вечный плен.
Вы, Звенислав, оправдаете мое признание,— говорил Тарбелс,— и согласитесь, что жертва сия к царевне ятвяжской достойна прелестной Любаны, ибо она была, кою я имел счастье избавить.
Звенислав и его любовница отдали справедливость совершенствам Любаны, и сия царевна приняла сие с целомудренной стыдливостью.
Князь обрский продолжал:
— Развязав шелковую вервь, коею она прикреплена была к дереву, бросился я пред нею на колено, поздравлял ее с победою над ее врагами и просил, чтоб она позволила мне быть во всю жизнь мою исполнителем ее повелений и проводить туда, куда угодно ей будет назначить.
— Великодушный незнакомец! — отвечала она мне.— Небо наградит вашу добродетель, но несчастная царевна, лишенная родителей своих и государства, не может воздать вам ничем, кроме благодарности. Я не знаю, о чем вас просить и куда прибегнуть. Но чтоб вы лучше уразумели о моих обстоятельствах, я открою вам бедственные мои случаи.
Я единочадная дочь и наследница ятвяжского царя Крепостана. Родитель мой находил во мне все свое утешение и любил меня яко единственный залог нежного своего брака с княжною радимичских славян; он воспитывал меня для степени, к коему готовила моя природа. Я взросла посреди счастия и не помышляла, кроме о забавах, приличных моему полу. Между тем я слыхала, что о мне говорили с похвалою и называли меня великою красавицею; я не уважала слов сих, считая оные происходящими от ласкательства.
Однако ж скоро после того начались мои бедствия. Светан, сын великого спальника, влюбился в меня; он довольно был дерзок не токмо питать страсть к дочери своего государя, но и мне открыться во оной. Я запретила ему о сем мыслить, не хотя из великодушия предать его наслуженному наказанию, но грозила открыть немедленно родителю, кой час примечу в нем следы сей непростительной глупости. Казалось, что с того времени он раскаялся, но сие было его притворство, а внутри души своей питал отчаянное предприятие; он заключил увезти меня разбойничий остров в Варяжском море. Едва не успел он в сем злодеянии: прогуливаясь в саду с двумя только моими девицами и подшед к воротам, находящимся к рощам, была я схвачена четырьмя вооруженными плутами, коих лица были завязаны и кои порубили находившихся у ворот часовых; хищники посадили меня на лошадь и поскакали во всю прыть удаленными от больших дорог местами. Ко умножению моего ужаса, увидела я, что досталась в добычу злодею моему Светану; сей смеялся слезам моим и был глух к приносимым мною убеждениям.
По счастию, встретились мы с государственным сыщиком, который выехал для поиску появившихся разбойников и, узнав меня, тотчас окружил злодеев моих; оные оборонялись отчаянно и были побиты и переловлены, кроме одного Светана, который спасся бегством в густине леса.
Переловленные из хищников были разбойники и в допросах показали, что подкуплены были Светаном и затем нарочно приехали с своего острова, чтоб препроводить его на оный, если удастся им похитить меня; они казнены, и взяты всевозможные предосторожности противу толь вредных предприятий скрывшегося злодея. Но оный был создан на произведение бедствий нашему дому: спасши жизнь свою, не оставил он намерения овладеть мною и для того удалился к вечному нашему неприятелю, певцинскому князю Куресу. Там принимали всех, кто только зло мыслил ятвягам, и Светан подбился в особливую милость к княжему сыну Дуберзаю. Он расположил предприятие свое весьма хитрым образом: ведая неприязнь народа сего к своему, знал он, что никак не отдадут меня в супружество за наследника певцинского, если бы стал он того требовать, и что отказ таковой влечет за собой неминуемую войну; для того описал он меня Дуберзаю таковою красавицею, что оный не мог не восчувствовать склонности ко мне, а показанный Светаном ему портрет мой произвел в нем такую ко мне любовь, которую не могли истребить рассуждения, предлагающие ему тысячу препон. Из сей войны ожидал Светан полезных для себя последствий, а именно: в смятениях, долженствующих произойти от оной, уповал он опять похитить меня. Намерения его были удачливы. Дуберзай открылся отцу своему, что он не может быть спокоен, поколь не учинится моим супругом. Князь Курес бесплодно старался отвратить его неудобовозможные желания и принужден был наконец послать торжественное посольство к родителю моему с требованием меня в супружество.
Не пощажено богатых даров, ни в грамоте убедительных причин, для коих союз сей долженствует быть полезен обеим державам; но посол возвратился с презрительным отказом. Сие раздуло давно уже горящий огнь ненависти, и страшная война началась неукоснительно. Сильные певцинские рати пошли к царству нашему, подкрепляемые воинами наемными, а наиболее предводительством Куреса, сего состарившегося в войнах и победах князя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25