Скрыв оный, видела я, что любовь ваша возросла, ибо вы вдались отчаянию. Когда вы для пользы вашей любовницы со всею горячностью к ней отреклись желания ее видеть, главная
часть талисмана была разрушена, и к отраде вашей позволила я Милане поговорить с вами. Оставалось к совершенному уничтожению очарования испытать только вашу неустрашимость; мне оная уже довольно была сведома, и для того не хотела я подвергать вас опасным опытам. Но вы, Громобой, признаетесь, что учиненные мною игрушки не таковы казались издали, чтоб кто иной, кроме Громобоя, мог досадовать, что не нашел их таковыми же и вблизи.
Что до тебя, княжна,— говорила Добрада Милане, не думай, чтоб супруг твой чем-нибудь уступал тебе; если ты полюбила его только в нем самом, то знай, что он не уступает тебе в богатстве и природою. Он происходит от славенских государей, ибо предки его имеют в жилах своих кровь великого князя Авесхасана. Но, мои любезные дети, я должна вас оставить теперь: звание мое влечет меня в другие места. Я уверяю вас в моем дружестве, но, может быть, никогда не понадобится вам моя помощь для того, что небеса обещают вам счастливую жизнь; оная будет цепь взаимной вашей любви и веселья. Спокойствие дней ваших ничем не нарушится, если вы не пренебрежете одного завещания. Оное состоит в следующем: в книге судеб определено иметь вам только одного сына, но опасайтесь дать оному жизнь в предпразднество богини Дидилии, ибо в случае сем не будете вы иметь счастия утешаться детством вашего сына. Правда, оный будет великий богатырь, но подвергнется великим бедствиям, и вы не увидите оного до тридцатилетнего его возраста.
Волшебница, сказав сие, обняла Громобоя и Милану; светлый и блестящий облак покрыл ее и помчал на юг. Любовники не очень грустили, разлучась со своею благодетельницею, ибо им очень хотелось, чтоб повесть Добра-дина была покороче. Итак, Громобой учинился счастливейшим супругом благополучной Миланы. Они сделали на многие дни пиршество для общих своих подданных и всегда старались услаждать их рабство своими снисхождениями и благодеяниями так, что оные считали в них отца и мать и предупреждали все желания их охотным исполнением. Где есть общежительство, там может быть без рабства, но состояние господ и подданных не может быть счастливо, если не будут стараться первые не показывать, что они господа, а вторые чувствовать, что рок определил им быть рабами, словом, подражать Громобою его подданным.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
ГРОМОБОЯ И МИЛЛНЫ
И НАЧАЛО СОБСТВЕННЫХ СЛУЧАЕВ
ДВОРЯНИНА ЗАОЛЕШАНИНА
Дни новых супругов текли в совершенном благополучии любовь их от часу умножалась, и они не имели чего желать, как только любиться вечно Милана лишь о том пеклась, чтоб не учиниться матерью в предпразднество Дидилии, ибо ей хотелось воспитать своею грудью маленького сына, и она клялась, что никому не отдаст того, что долженствует походить на Громобоя
Милана часто спрашивала у жреца, когда будет праздник Дидилии; сей объявлял оное, однако она забыла в навечерии, и в самый сей праздник Добрада предстала поздравить их с добрым утром.
Вы забыли мое завещание, сказала она им. Но чему быть, то не минует Громобой! Ты учинился отцом славного богатыря, который весь свет наполнит звуком великих своих подвигов; но я знаю, что для тебя сие лестно; итак, не для того пришла я, чтоб тебя поздра вить, — сказала» она с дружескою усмешкою, — но чтоб утешить Милану и приготовить ее заблаговременно к лишению сына, которого она от дня рождения его увидит чрез тридцать лет. Я надеюсь, что вы, дочь моя,— говори ла она к Милане,— снесете великодушно определение судьбы. Не заботьтесь о его воспитании, ибо я беру оное на себя Прощай, Милана! Не думай плакать о том, что ты не будешь играть младенцем, но радуйся, что ты стала матерью великого человека, который имя твое украсит славою и честию.
Сказав сие, она исчезла. Милана заплакала, но Громо бой умел ее утешить и приготовить к вручению сына сво его чрез девять месяцев Добраде Оные протекли, и толь ко лишь успели они поцеловать своего прекрасного младенца волшебница явилась, взяла у них оного из рук и унесла за леса клязмские. От сего богатырь сей и про зван дворянином Заолешанином, хотя, впрочем, собствен ное имя его было Звенислав.
Оставим теперь его родителей, ибо чрез все тридцать лет, в коих не видали они своего сына, ничего противного с ними не случилось. Они провождали спокойную и приятную жизнь, а Громобой своей любезной супруге скоро привел в забвение, что не сама она воспитает своего сына.
Добрада принесла младенца в обволхвованный замок, I вручила оного русалкам тех лесов, повелела им охранять его и определила львицу в его кормилицы. Зверь сей отправлял свою должность с величайшим прилежанием, дитя росло не по годам, а по часам; прелестные девицы лесов не спускали глаз с его своих и находили удовольствие насыщаться зрением на красоту его. Шести лет Звенислав имел уже рост обыкновенного человека и такую силу, что великий дуб мог сбивать кулаком с корня. Разум его соответствовал росту, он развился прежде времени и учинил его способным к принятию наставлений. Добрада не упустила стараться украсить дарования его науками; она пришла в сие время, наградила львицу за труд, дав ей крылья, и к великому сожалению лесных нимф взяла Звенислава. Русалки сих лесов столь огорчены были сим лишением, что с того времени не плетут уже они зеленых кос своих, их видают иногда бегающих с растрепанными волосами или качающихся на ветвях берез и произносящих свои жалобы.
Звенислав перенесен был в палаты двенадцати мудрецов, стоящие на Востоке, на неудобовосходимой горе истины. В сии палаты путешествуют ученые, но мало из них имели счастие, преодолев труд, достигнуть палат оных. Мудрецы по повелению Добрады приняли Звенислава, как ее собственного сына; они чрез десять лет наставляли его во всех знаниях, науках и упражнениях тела, и к концу сего времени мог он быть образцом учености, благонравия, храбрости и богатырства. Волшебница опять предстала и, возблагодаря мудрецов за труд, взяла богатыря, свела оного на низ горы по золотой лестнице, украшенной разноцветными коврами. Остановись в пространной долине, говорила она ему следующее:
— Любезный мой сын! Я могу тебя назвать сим именем, потому что родители твои дали тебе лишь жизнь, а я учинила тебя способным к проведению оной в славе и добродетели. Участь твоя не из лучших, ибо ты спокойства до тридцатилетнего твоего возраста иметь не будешь. Поколь достигнешь ты сего времени, ты не узнаешь и не увидишь своих родителей; беды и опасности будут сопутствовать делам твоим, и одна только добродетель будет тебе в том помощницею. Я, которую считаешь ты своею матерью, волшебница Добрада; но хотя я и великую имею власть и могу потрясти всем светом, но не ожидай от меня защиты: со всею моею к тебе любовию я не властна только в тебе одном. Оборона твоя противу всех злоключений должна быть твоя храбрость и великодушие. Терпи все случаи, будь бодр в бедах и умерен в счастие; не забывай справедливость, держи всегда данное обещание и не делай никому того, чего себе не хочешь. Защищай утесняемых, почитай женский пол, избирай из него себе достойную, чтоб учинила последок дней твоих благополучными, но не предавайся и не будь раб их прелестей. Когда исполнится тебе тридцать лет и я увижу, что ты не уклонишься от добродетели, я увенчаю твое мужество и возвращу тебя твоим родителям. Не выспрашивай у меня ничего и шествуй куда хочешь. С сего часа ты начнешь быть богатырем, ибо в сие звание я тебя посвящаю.
Сказав сие, надела она на него броню, опоясала мечом, вручила копие и велела, чтоб он сам достал себе коня богатырского. После чего, дунув на него, исчезла в глазах его, и Звенислав очутился в преужасной пустыне.
«Что я начну?—размышлял богатырь, сев под сенью стоявшего тут дерева.— Куда мне обратиться? Я не ведаю, где я и где мое отечество. Мне не дозволено видеть моих родителей, но я и не знаю, где они. Благодетельная моя волшебница оставила меня собственной моей участи. Я богатырь и должен странствовать, но похож ли я на оного, не имея у себя коня? Могу ли я оного сыскать в пустыне, где, может быть, вернее всего умру с голоду... Однако ж Добрада велела мне быть терпеливу, и я очень худо начинаю мое звание, показывая в себе таковое малодушие».
После сего рассуждения он ободрился и начал любоваться, рассматривая свое оружие. Доброта оного его увеселяла и опять припомнила ему о коне. «Ах, если б был я не в пустыне, первый бы встретившийся со мною богатырь снабдил меня оным; но здесь я не имею надежды отведать своей храбрости».
Он бы продолжал более сию мысль, если б пролившийся к ушам его тяжкий вздох не остановил оную.
Звенислав осматривался на все стороны, чтоб приметить, откуда оный происшел, и не мог никого видеть. Удивление его о сем было тем величайшее, что на месте оном не было кроме того дерева, под коим он сидел, за что бы можно было спрятаться. Он не мог утерпеть, чтоб не закричать:
— Несчастный! Кто бы ты ни был, не скрывайся от меня; тебе не должно опасаться предстать богатырю, который за удовольствие сочтет защитить тебя, если ты сносишь притеснение.
— Ах, добродетельный богатырь,— отвечал ему голос.— Каким бы благодарением обязана была злосчастная Любана, если б только в твоих силах было возратить ей первый ее образ.
— Но где ты?— сказал богатырь с изумлением.— Не опасайся показаться человеку, обязанному сохранять почтение к твоему полу.
— Ты близ самого меня, — отвечал голос. — Дерево, подавшее тебе защиту от солнечных лучей, прибегает под твое покровительство. Это я, несчастная, приведенная в сие состояние от злобы Яги Бабы. Она не удовольствовалась, лиша меня моего возлюбленного царевича, но превратила и меня в сие дерево. Если ты находишь в себе довольно человеколюбия, чтоб помочь мне, и столько храбрости, чтоб убить крылатого змия, обитающего в сей пустыне, то не медли возвратить мне человеческий вид, помазав меня желчью оного змия.
Дерево не могло больше говорить, рыдания пресекли слова его, но сего и довольно было воспламенить витязя к славному сему подвигу.
— Будьте уверены, Любана,— сказал он,— что я погибну или принесу вам желчь, которой вы требуете.
Он выговорил и шел искать чудовища.
Звенислав препроводил весь тот день, всходя на крутые утесы каменных гор, перелазя стремнины и опасные пропасти, но не видал ни одной живущей твари. Он очень утомился, когда взошел на приятный луг. Текущая по оному прозрачными струями речка призвала его утолить свою жажду. Он пил, думал о змие, досадовал, что оного не нашел, и увидел девицу, гонящую стадо овец к самому тому месту, где он сидел. Красота сей девицы толь была велика, что богатырь не мог защититься от происшедших в сердце своем движений; он вскочил и, наполненный изумления, повергся пред нею на колена.
— Божество ль ты или смертная,— говорил он,— я равно счастлив, что тебя вижу.
— Не унижайте себя, витязь, — отвечала девица, застыдившись.— Я весьма удалена льстить себе: невольница Бабы Яги не заслуживает сего почтения.
— Сие не мешает, чтоб я отдавал вам справедливость и предложил мои услуги. Вам стоит только повелеть, чтоб я принудил Бабу Ягу возвратить вам вольность,— говорил Звенислав, еще более пленясь ее скромностью.
Девица казалась тем быть тронута и, для того подшед и поднимая богатыря, отвечала ему:
— Я очень признательна к вашему великодушию, храбрый богатырь, чтоб могла подвергать опасности дорогую жизнь вашу для моего освобождения. Мне известна сила Бабы Яги, которая подкрепляется крепчайшим чародейством, и для того удалитесь скорее; мне очень будет жаль, ежели вы за сию встречу со мною заплатите жизнию.
Овцы ее напились, и она погнала их прочь. Звенислав не мог остановить ее и бесплодно упрашивал показать себе жилище Яги Бабы. Красавица удалилась, а богатырь остался в великом смущении. Он спрашивал у своего сердца, какое действие произвела в оном сия встреча, и узнал, что оно пленено до крайности прелестями сей невольницы. Он рассуждал, надлежит ли ему следовать сей склонности и не противно ли будет то званию его, чтоб влюбиться в простую невольницу, но сердце его вмешалось в сии рассуждения, обратило их в свою пользу и сделало то, что он забыл искать змея и остался дожидать утра на берегу речки в чаянии, что поутру увидит опять девицу, гонящую свое стадо. Некоторые травы служили ему ко укреплению его желудка, но сон убегал глаз его. Он наполнен был воображениями о хищнице своего покоя.
«Боги!—думал он.—Сие чрезъестественно, если вы вливаете в меня чувства любви, кои мне доселе были несведомы, для того только, чтоб я любил без надежды. Красавица сия не хотела со мною остановиться, ее не удерживало здесь то, что меня влечет к ней. Ах! Она не находит во мне того, что меня к ней прилепляет».
После сих страстных мыслей приходит он к рассуждениям. «Чего хочу я?— вопрошал он сам себя.— Желаю, чтоб меня любила девица, которая не ведает, кто я, и которой я сам не могу сказать себя... На какой конец хочу я убедить ее полюбить меня взаимно? Состояние мое и бедствия, обещаемые мне еще на четырнадцать лет, дозволяют ли мне предложить ей пристойные условия? Нет, богатырю странствующему не можно иметь жены, но если б и можно было, то зачем мне делать оную участницею моих трудов и опасностей!.. Истреби, Звенислав, неприличную склонность и помышляй лишь об одной славе».
Но сердце его делало другие предложения; оно говорило: «Ищи, Звенислав, понравиться сей девице, она та самая, которая по желанию Добрады должна составить благополучие предидущих дней твоих. Ищи обязать ее освобождением из невольничества, покори себе тем ее сердце, возрати ее в отечество, и тогда не может она быть равнодушна к твоим услугам».
Так заключил он следовать влияниям любви своей, и утро привело опять милую его пастушку к берегам водным. Она не ожидала, чтоб витязь осмелился ночевать близ такового опасного соседства, и для того, не приметив его, начала мыть свои ноги. Счастливый богатырь не смел дышать и чаял, что только богиня может иметь толь складные и белые ножки; прелести оных сделали, что Звенислав клялся не любить никого на свете, если ею любим не будет. Девица села и, чая себя быть уединенной, начала вздохом, потом говорила:
— Может ли быть кто меня несчастнее? О жестокая судьба! Не довольно ли для тебя, что ты лишила меня моего отечества и из княжеской дочери учинила последнюю служанку Яги Бабы? Но тебе надлежало прежде, нежели я могла управлять моим разумом, подвергнуть меня жестоким чувствованиям любви безнадежной.
— Она любит уже,— сказал Звенислав, и сердце его вострепетало; но девица вывела его из смятения, в кое ревность готова была его повергнуть, продолжая свою жалобу:
— О прекрасный витязь! Надлежало ли тебе встретиться со мною затем, чтоб я не знала, кто ты, и не имела надежды когда-либо тебя увидеть, и в сем ли месте следовало тебе заразить мою душу? Если б ты появился при дворе отца моего, там, может бы, я могла удержать тебя, там, может, удобнее бы мне было наградить тебя не одним моим сердцем, но и короною. Но ты уже удалился, прекрасный витязь, я не имею надежды тебя видеть... Ах, я сама причиною: сколько он убеждал меня вчерась помедлить... Он был ко мне не нечувствителен и...
— Боги!.. Я любим тобою, прекрасная княжна! — вскричал Звенислав и с последним словом был уже у ног ее.
Он не мог больше выговорить; сама княжна от замешательства и стыдливости, что узнали таинственные ее чувствования, сделалась безмолвна; но Звенислав скоро пришел в себя, радость и любовь учинила его красноречивым.
— Так, прекрасная княжна,— говорил он,— можно ли быть нечувствительну, имевши счастие вас видеть? Вы бы увидели меня умирающего на сем месте, если бы я не узнал, что я благополучнейший из смертных... Но не раскаивайтесь, прелестнейшая в своем поле, что нечаянно узнал я то, что, может бы, вечно погребено осталось в душе вашей. Если вы награждаете любовию вашею страстнейшего человека, то верьте, что притом почтительнейшего и вернейшего, который прежде согласится тысячу раз пронзить грудь свою, нежели сделать, чтоб вы в любви своей раскаялись.
— О великая богиня Лада! — сказала княжна.—Когда тебе угодно было расположить обстоятельство так, чтоб узнал тайнейшие мои чувствования тот, кто впервые произвел оные в моем сердце, сделай же, чтоб я питала оные небесплодно и чтоб могла увенчать того, который составит благополучие дней моих... Поздно уже мне скрываться, любезный витязь, когда ты узнал происходящее в душе моей. Признаюсь, что я была бы вечно несчастлива, если б ты о сем не ведал или бы расстался со мною вчерась с равнодушием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
часть талисмана была разрушена, и к отраде вашей позволила я Милане поговорить с вами. Оставалось к совершенному уничтожению очарования испытать только вашу неустрашимость; мне оная уже довольно была сведома, и для того не хотела я подвергать вас опасным опытам. Но вы, Громобой, признаетесь, что учиненные мною игрушки не таковы казались издали, чтоб кто иной, кроме Громобоя, мог досадовать, что не нашел их таковыми же и вблизи.
Что до тебя, княжна,— говорила Добрада Милане, не думай, чтоб супруг твой чем-нибудь уступал тебе; если ты полюбила его только в нем самом, то знай, что он не уступает тебе в богатстве и природою. Он происходит от славенских государей, ибо предки его имеют в жилах своих кровь великого князя Авесхасана. Но, мои любезные дети, я должна вас оставить теперь: звание мое влечет меня в другие места. Я уверяю вас в моем дружестве, но, может быть, никогда не понадобится вам моя помощь для того, что небеса обещают вам счастливую жизнь; оная будет цепь взаимной вашей любви и веселья. Спокойствие дней ваших ничем не нарушится, если вы не пренебрежете одного завещания. Оное состоит в следующем: в книге судеб определено иметь вам только одного сына, но опасайтесь дать оному жизнь в предпразднество богини Дидилии, ибо в случае сем не будете вы иметь счастия утешаться детством вашего сына. Правда, оный будет великий богатырь, но подвергнется великим бедствиям, и вы не увидите оного до тридцатилетнего его возраста.
Волшебница, сказав сие, обняла Громобоя и Милану; светлый и блестящий облак покрыл ее и помчал на юг. Любовники не очень грустили, разлучась со своею благодетельницею, ибо им очень хотелось, чтоб повесть Добра-дина была покороче. Итак, Громобой учинился счастливейшим супругом благополучной Миланы. Они сделали на многие дни пиршество для общих своих подданных и всегда старались услаждать их рабство своими снисхождениями и благодеяниями так, что оные считали в них отца и мать и предупреждали все желания их охотным исполнением. Где есть общежительство, там может быть без рабства, но состояние господ и подданных не может быть счастливо, если не будут стараться первые не показывать, что они господа, а вторые чувствовать, что рок определил им быть рабами, словом, подражать Громобою его подданным.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
ГРОМОБОЯ И МИЛЛНЫ
И НАЧАЛО СОБСТВЕННЫХ СЛУЧАЕВ
ДВОРЯНИНА ЗАОЛЕШАНИНА
Дни новых супругов текли в совершенном благополучии любовь их от часу умножалась, и они не имели чего желать, как только любиться вечно Милана лишь о том пеклась, чтоб не учиниться матерью в предпразднество Дидилии, ибо ей хотелось воспитать своею грудью маленького сына, и она клялась, что никому не отдаст того, что долженствует походить на Громобоя
Милана часто спрашивала у жреца, когда будет праздник Дидилии; сей объявлял оное, однако она забыла в навечерии, и в самый сей праздник Добрада предстала поздравить их с добрым утром.
Вы забыли мое завещание, сказала она им. Но чему быть, то не минует Громобой! Ты учинился отцом славного богатыря, который весь свет наполнит звуком великих своих подвигов; но я знаю, что для тебя сие лестно; итак, не для того пришла я, чтоб тебя поздра вить, — сказала» она с дружескою усмешкою, — но чтоб утешить Милану и приготовить ее заблаговременно к лишению сына, которого она от дня рождения его увидит чрез тридцать лет. Я надеюсь, что вы, дочь моя,— говори ла она к Милане,— снесете великодушно определение судьбы. Не заботьтесь о его воспитании, ибо я беру оное на себя Прощай, Милана! Не думай плакать о том, что ты не будешь играть младенцем, но радуйся, что ты стала матерью великого человека, который имя твое украсит славою и честию.
Сказав сие, она исчезла. Милана заплакала, но Громо бой умел ее утешить и приготовить к вручению сына сво его чрез девять месяцев Добраде Оные протекли, и толь ко лишь успели они поцеловать своего прекрасного младенца волшебница явилась, взяла у них оного из рук и унесла за леса клязмские. От сего богатырь сей и про зван дворянином Заолешанином, хотя, впрочем, собствен ное имя его было Звенислав.
Оставим теперь его родителей, ибо чрез все тридцать лет, в коих не видали они своего сына, ничего противного с ними не случилось. Они провождали спокойную и приятную жизнь, а Громобой своей любезной супруге скоро привел в забвение, что не сама она воспитает своего сына.
Добрада принесла младенца в обволхвованный замок, I вручила оного русалкам тех лесов, повелела им охранять его и определила львицу в его кормилицы. Зверь сей отправлял свою должность с величайшим прилежанием, дитя росло не по годам, а по часам; прелестные девицы лесов не спускали глаз с его своих и находили удовольствие насыщаться зрением на красоту его. Шести лет Звенислав имел уже рост обыкновенного человека и такую силу, что великий дуб мог сбивать кулаком с корня. Разум его соответствовал росту, он развился прежде времени и учинил его способным к принятию наставлений. Добрада не упустила стараться украсить дарования его науками; она пришла в сие время, наградила львицу за труд, дав ей крылья, и к великому сожалению лесных нимф взяла Звенислава. Русалки сих лесов столь огорчены были сим лишением, что с того времени не плетут уже они зеленых кос своих, их видают иногда бегающих с растрепанными волосами или качающихся на ветвях берез и произносящих свои жалобы.
Звенислав перенесен был в палаты двенадцати мудрецов, стоящие на Востоке, на неудобовосходимой горе истины. В сии палаты путешествуют ученые, но мало из них имели счастие, преодолев труд, достигнуть палат оных. Мудрецы по повелению Добрады приняли Звенислава, как ее собственного сына; они чрез десять лет наставляли его во всех знаниях, науках и упражнениях тела, и к концу сего времени мог он быть образцом учености, благонравия, храбрости и богатырства. Волшебница опять предстала и, возблагодаря мудрецов за труд, взяла богатыря, свела оного на низ горы по золотой лестнице, украшенной разноцветными коврами. Остановись в пространной долине, говорила она ему следующее:
— Любезный мой сын! Я могу тебя назвать сим именем, потому что родители твои дали тебе лишь жизнь, а я учинила тебя способным к проведению оной в славе и добродетели. Участь твоя не из лучших, ибо ты спокойства до тридцатилетнего твоего возраста иметь не будешь. Поколь достигнешь ты сего времени, ты не узнаешь и не увидишь своих родителей; беды и опасности будут сопутствовать делам твоим, и одна только добродетель будет тебе в том помощницею. Я, которую считаешь ты своею матерью, волшебница Добрада; но хотя я и великую имею власть и могу потрясти всем светом, но не ожидай от меня защиты: со всею моею к тебе любовию я не властна только в тебе одном. Оборона твоя противу всех злоключений должна быть твоя храбрость и великодушие. Терпи все случаи, будь бодр в бедах и умерен в счастие; не забывай справедливость, держи всегда данное обещание и не делай никому того, чего себе не хочешь. Защищай утесняемых, почитай женский пол, избирай из него себе достойную, чтоб учинила последок дней твоих благополучными, но не предавайся и не будь раб их прелестей. Когда исполнится тебе тридцать лет и я увижу, что ты не уклонишься от добродетели, я увенчаю твое мужество и возвращу тебя твоим родителям. Не выспрашивай у меня ничего и шествуй куда хочешь. С сего часа ты начнешь быть богатырем, ибо в сие звание я тебя посвящаю.
Сказав сие, надела она на него броню, опоясала мечом, вручила копие и велела, чтоб он сам достал себе коня богатырского. После чего, дунув на него, исчезла в глазах его, и Звенислав очутился в преужасной пустыне.
«Что я начну?—размышлял богатырь, сев под сенью стоявшего тут дерева.— Куда мне обратиться? Я не ведаю, где я и где мое отечество. Мне не дозволено видеть моих родителей, но я и не знаю, где они. Благодетельная моя волшебница оставила меня собственной моей участи. Я богатырь и должен странствовать, но похож ли я на оного, не имея у себя коня? Могу ли я оного сыскать в пустыне, где, может быть, вернее всего умру с голоду... Однако ж Добрада велела мне быть терпеливу, и я очень худо начинаю мое звание, показывая в себе таковое малодушие».
После сего рассуждения он ободрился и начал любоваться, рассматривая свое оружие. Доброта оного его увеселяла и опять припомнила ему о коне. «Ах, если б был я не в пустыне, первый бы встретившийся со мною богатырь снабдил меня оным; но здесь я не имею надежды отведать своей храбрости».
Он бы продолжал более сию мысль, если б пролившийся к ушам его тяжкий вздох не остановил оную.
Звенислав осматривался на все стороны, чтоб приметить, откуда оный происшел, и не мог никого видеть. Удивление его о сем было тем величайшее, что на месте оном не было кроме того дерева, под коим он сидел, за что бы можно было спрятаться. Он не мог утерпеть, чтоб не закричать:
— Несчастный! Кто бы ты ни был, не скрывайся от меня; тебе не должно опасаться предстать богатырю, который за удовольствие сочтет защитить тебя, если ты сносишь притеснение.
— Ах, добродетельный богатырь,— отвечал ему голос.— Каким бы благодарением обязана была злосчастная Любана, если б только в твоих силах было возратить ей первый ее образ.
— Но где ты?— сказал богатырь с изумлением.— Не опасайся показаться человеку, обязанному сохранять почтение к твоему полу.
— Ты близ самого меня, — отвечал голос. — Дерево, подавшее тебе защиту от солнечных лучей, прибегает под твое покровительство. Это я, несчастная, приведенная в сие состояние от злобы Яги Бабы. Она не удовольствовалась, лиша меня моего возлюбленного царевича, но превратила и меня в сие дерево. Если ты находишь в себе довольно человеколюбия, чтоб помочь мне, и столько храбрости, чтоб убить крылатого змия, обитающего в сей пустыне, то не медли возвратить мне человеческий вид, помазав меня желчью оного змия.
Дерево не могло больше говорить, рыдания пресекли слова его, но сего и довольно было воспламенить витязя к славному сему подвигу.
— Будьте уверены, Любана,— сказал он,— что я погибну или принесу вам желчь, которой вы требуете.
Он выговорил и шел искать чудовища.
Звенислав препроводил весь тот день, всходя на крутые утесы каменных гор, перелазя стремнины и опасные пропасти, но не видал ни одной живущей твари. Он очень утомился, когда взошел на приятный луг. Текущая по оному прозрачными струями речка призвала его утолить свою жажду. Он пил, думал о змие, досадовал, что оного не нашел, и увидел девицу, гонящую стадо овец к самому тому месту, где он сидел. Красота сей девицы толь была велика, что богатырь не мог защититься от происшедших в сердце своем движений; он вскочил и, наполненный изумления, повергся пред нею на колена.
— Божество ль ты или смертная,— говорил он,— я равно счастлив, что тебя вижу.
— Не унижайте себя, витязь, — отвечала девица, застыдившись.— Я весьма удалена льстить себе: невольница Бабы Яги не заслуживает сего почтения.
— Сие не мешает, чтоб я отдавал вам справедливость и предложил мои услуги. Вам стоит только повелеть, чтоб я принудил Бабу Ягу возвратить вам вольность,— говорил Звенислав, еще более пленясь ее скромностью.
Девица казалась тем быть тронута и, для того подшед и поднимая богатыря, отвечала ему:
— Я очень признательна к вашему великодушию, храбрый богатырь, чтоб могла подвергать опасности дорогую жизнь вашу для моего освобождения. Мне известна сила Бабы Яги, которая подкрепляется крепчайшим чародейством, и для того удалитесь скорее; мне очень будет жаль, ежели вы за сию встречу со мною заплатите жизнию.
Овцы ее напились, и она погнала их прочь. Звенислав не мог остановить ее и бесплодно упрашивал показать себе жилище Яги Бабы. Красавица удалилась, а богатырь остался в великом смущении. Он спрашивал у своего сердца, какое действие произвела в оном сия встреча, и узнал, что оно пленено до крайности прелестями сей невольницы. Он рассуждал, надлежит ли ему следовать сей склонности и не противно ли будет то званию его, чтоб влюбиться в простую невольницу, но сердце его вмешалось в сии рассуждения, обратило их в свою пользу и сделало то, что он забыл искать змея и остался дожидать утра на берегу речки в чаянии, что поутру увидит опять девицу, гонящую свое стадо. Некоторые травы служили ему ко укреплению его желудка, но сон убегал глаз его. Он наполнен был воображениями о хищнице своего покоя.
«Боги!—думал он.—Сие чрезъестественно, если вы вливаете в меня чувства любви, кои мне доселе были несведомы, для того только, чтоб я любил без надежды. Красавица сия не хотела со мною остановиться, ее не удерживало здесь то, что меня влечет к ней. Ах! Она не находит во мне того, что меня к ней прилепляет».
После сих страстных мыслей приходит он к рассуждениям. «Чего хочу я?— вопрошал он сам себя.— Желаю, чтоб меня любила девица, которая не ведает, кто я, и которой я сам не могу сказать себя... На какой конец хочу я убедить ее полюбить меня взаимно? Состояние мое и бедствия, обещаемые мне еще на четырнадцать лет, дозволяют ли мне предложить ей пристойные условия? Нет, богатырю странствующему не можно иметь жены, но если б и можно было, то зачем мне делать оную участницею моих трудов и опасностей!.. Истреби, Звенислав, неприличную склонность и помышляй лишь об одной славе».
Но сердце его делало другие предложения; оно говорило: «Ищи, Звенислав, понравиться сей девице, она та самая, которая по желанию Добрады должна составить благополучие предидущих дней твоих. Ищи обязать ее освобождением из невольничества, покори себе тем ее сердце, возрати ее в отечество, и тогда не может она быть равнодушна к твоим услугам».
Так заключил он следовать влияниям любви своей, и утро привело опять милую его пастушку к берегам водным. Она не ожидала, чтоб витязь осмелился ночевать близ такового опасного соседства, и для того, не приметив его, начала мыть свои ноги. Счастливый богатырь не смел дышать и чаял, что только богиня может иметь толь складные и белые ножки; прелести оных сделали, что Звенислав клялся не любить никого на свете, если ею любим не будет. Девица села и, чая себя быть уединенной, начала вздохом, потом говорила:
— Может ли быть кто меня несчастнее? О жестокая судьба! Не довольно ли для тебя, что ты лишила меня моего отечества и из княжеской дочери учинила последнюю служанку Яги Бабы? Но тебе надлежало прежде, нежели я могла управлять моим разумом, подвергнуть меня жестоким чувствованиям любви безнадежной.
— Она любит уже,— сказал Звенислав, и сердце его вострепетало; но девица вывела его из смятения, в кое ревность готова была его повергнуть, продолжая свою жалобу:
— О прекрасный витязь! Надлежало ли тебе встретиться со мною затем, чтоб я не знала, кто ты, и не имела надежды когда-либо тебя увидеть, и в сем ли месте следовало тебе заразить мою душу? Если б ты появился при дворе отца моего, там, может бы, я могла удержать тебя, там, может, удобнее бы мне было наградить тебя не одним моим сердцем, но и короною. Но ты уже удалился, прекрасный витязь, я не имею надежды тебя видеть... Ах, я сама причиною: сколько он убеждал меня вчерась помедлить... Он был ко мне не нечувствителен и...
— Боги!.. Я любим тобою, прекрасная княжна! — вскричал Звенислав и с последним словом был уже у ног ее.
Он не мог больше выговорить; сама княжна от замешательства и стыдливости, что узнали таинственные ее чувствования, сделалась безмолвна; но Звенислав скоро пришел в себя, радость и любовь учинила его красноречивым.
— Так, прекрасная княжна,— говорил он,— можно ли быть нечувствительну, имевши счастие вас видеть? Вы бы увидели меня умирающего на сем месте, если бы я не узнал, что я благополучнейший из смертных... Но не раскаивайтесь, прелестнейшая в своем поле, что нечаянно узнал я то, что, может бы, вечно погребено осталось в душе вашей. Если вы награждаете любовию вашею страстнейшего человека, то верьте, что притом почтительнейшего и вернейшего, который прежде согласится тысячу раз пронзить грудь свою, нежели сделать, чтоб вы в любви своей раскаялись.
— О великая богиня Лада! — сказала княжна.—Когда тебе угодно было расположить обстоятельство так, чтоб узнал тайнейшие мои чувствования тот, кто впервые произвел оные в моем сердце, сделай же, чтоб я питала оные небесплодно и чтоб могла увенчать того, который составит благополучие дней моих... Поздно уже мне скрываться, любезный витязь, когда ты узнал происходящее в душе моей. Признаюсь, что я была бы вечно несчастлива, если б ты о сем не ведал или бы расстался со мною вчерась с равнодушием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25