— Жестокая Милана! Не можешь ли ты подать мне отраду, прийти хоть один раз, сказать только одно слово! Ты увидела бы, сколько я по тебе терзаюсь, но ты не чувствуешь.
Он остановлен, нежные руки заключили его в объятиях, пламенный поцелуй и каплющие слезы следовали мгновенно за сими словами.
— Она чувствует все, любезный.
— Боги! Милана! — вскричал Громобой и лишился чувств.
Но ему нельзя было долго остаться в сем состоянии: сердце его билось очень крепко, и старания возлюбленной действовали сильно, чтоб не пришел он в себя. Можно ль изобразить его радость, целую реку вопросов, восхитительных ласк и нежных слов, за тем следующих? Кажется, можно бы всего ожидать от любовника, но Громобой сберег нас от труда сего; он вскочил только, схватил руку своей любовницы, не мог выговорить кроме: «Милана!»— проливал слезы и омывал оными руку ее, прижатую к своим устам
Избавлена ли ты от очарования? Удостоверила ли тебя любовь моя? Увижу ли я тебя? Благодарность ли только привела тебя — или я должен вечно быть несчастен? — были стремительные вопросы Громобоевы.
— Я очень бы была злосчастна,— сказала Милана, поцеловав его,— если б только должна благодарить тебя. Ведай, мой любезный, что сердце мое обожает тебя, прежде нежели ты узнал, что есть на свете Милана, и сии малые минуты, кои мне позволено провесть с тобою, посвящаются от верной твоей любовницы. Ты кончил все счастливые для меня опыты; я избавлена от очарования твоею нелицемерною ко мне страстию, но ах! ты меня еще не увидишь... и, может быть, я опять буду несчастлива, когда ты не разрушишь остатки волшебства... Но я не могу, ничего не могу объяснить, меня удерживают. Найди в себе отважность умереть, чтоб владеть навек твоею Миланою. Прости, Громобой, я люблю тебя, помни сие слово... Прости, -сказала она, еще вздохнув, и поцелуев двадцать следовали затем без отдышки. Громобой очень явственно выразумел все, что говорила Милана, но от восторга не имел сил ответствовать. «Прости» только привело его в твердость умолять ее, чтоб помедлила, но она уже ушла.
День настал и осветил Громобоя на самом том месте и в том же положении, в каком оставила его любовница. Он так был восхищен, что не смел ни верить случившемуся, ни вопросить себя, не спит ли он и не игра ли сновидения составляет его счастие. В сем смятении застал его невольник Сей вошел с усмешкою.
Вы имеете право на меня сердиться, — сказал он — очень старался уверить вас, что вы влюблены в мечту, но сего требовало благополучие ваше и Миланьь Теперь вы меня простите, и мне нет нужды подтверждать вам, что Милана есть на свете. Но не вопрошайте меня, кто она V кто я, вы еще сего не узнаете; однако чрез терпение.. Находите ль вы в себе довольно отважности подвергнуться смертельным опасностям, чтоб разрушить остатки очарования, кое лишает вас увидеть настоящую любовницу, которой и недостаточествующий портрет имел на вас сильное действие?
Посему подлинник еще прекраснее! — вскричал Громобой.
— Я ничего не скажу; старайтесь заслужить оный видеть
— Ах, дорогой невольник! Ежели только нужно сразиться со всем светом... Тысячу раз рождаться, чтоб умирать, на все, на все готов, скажи только, что мне делать, веди меня сей час. Довольно сей сабли.
— Изрядно, я поведу вас, но не надейтесь на меня; я лишь только буду вам показывать опасности и всеми мерами стану стараться сберечь себя от оных. Вам должно сражаться со всею лютейшею волшебною силою, со всеми стихиями; одно счастие может спасти вас от известной смерти.
— Ступай!— отвечал Громобой и потащил невольника. Они шли дремучим лесом, где, однако, не встретилось
с ними никакой опасности. При первом взгляде за оным представилось Громобою волнующееся море, и выскакивающие из оного чудовища разевали страшные свои пасти, грозя поглотить всякого приближающегося.
— Вам должно броситься в сие море и плыть посреди сих чудовищ; достижение к драгоценной вещи не может уступать опасности.
Я ничего не имею в сердце, кроме Миланы,— отвечал Громобой и побежал повергнуться в море.
В самое сие время тьма распростерлась над водами, и невольник без пользы говорил Громобою, чтоб он подождал, поколь тьма исчезнет —он бросился с берега.
Ты шутишь надо мною,— сказал Громобой, когда опять просияло и увидел он стоящего близ себя невольника — Здесь только игрище, и я вместо моря и волн упал на растянутую холстину, кою поддували мехами
Нет, государь мой,— отвечал невольник,— благодарите вашей отважности — без нее вы не разрушили бы сей очарованной бездны, и волны ее иль чудовища, конечно бы, поглотили. Но впереди там уже не очарование: с природою вам надлежит сразиться ступайте.
Громобой следовал, и вдруг преужасная пламенная река пролилась впереди них. Сверкание пламени было ужасно, V казалось, что растопленная медь готова была обратить в пепел каждого приближающегося.
Вот должно перейти сию реку, сказал невольник, остановясь Здесь уже мужество вам не поможет, если б вы были не человек, а вещество несгораемое... не лучше ль возвратиться? Безумно наверное умереть, ибо по смерти нет от любовниц никаких ожиданий, воротимся!
— Слабый,— молвил Громобой с досадою,— разве забуду я, что смерть моя полезна Милане?— сказал сие и бежал в огонь.
Он вдруг остановился и искал, чем бы побить невольника. Представлявшее издали огненную реку был ряд впуклых зеркал, поставленных на дрожащих пружинах так противу солнца, что отвращенные оного лучи ударялись прямо в глаза приближающимся.
— Перестанешь ли ты играть мною?— кричал он к невольнику, сжимая кулаки, ибо не попалось ему ничего в руки.
— Большая часть воображаемых страхов ужасны только вдали,— сказал невольник.— Неустрашимость их уничтожает. Но если б вы не так были смелы, очарование сие кончилось бы бедственным для вас образом. Однако теперь предлежит уже не то, чем издалека пугают: весь ад вас встретит. Пойдем, я увижу, достанет ли в вас бодрости.
Он отворил двери в стене, на коей установлены были зеркала, и ввел Громобоя в преужасную и мрачную пещеру. Они шли несколько ощупью; вдруг Громобой зацепился ногою за веревку, и в ту минуту пронзительный стук раздался по пещере. Впереди их блеснул свет, и ад, или престрашное чудовище разинуло рот. Дьяволы с пламенниками бегали пред оным. Всех родов змеи и чудовища, каких только может родить воображение, готовы были растерзать острыми своими когтями приближающегося.
— Что, государь мой? —говорил невольник, трепеща во всех членах.— Здесь уже не обман, а истинный ужас. От вас зависит сразиться и владеть Миланою. Что до меня, то я возвращусь.— Сказав сие, удалился.
Громобой, чувствующий всю цену отплаты за таковой подвиг, призвал на помощь имя Миланы и храбрость россиянина, обнажил свою саблю и шествовал сражаться со смертию. Опасность лишь умножала его смелость, и дьяволы не вытерпели блистания грозных и неустрашимых очей полководца Святославова; они, не допустя на себя ударов его сабли, подняли мерзкий крик и побросались в отверстие ада. Громобой восклицал уже победу и замахнул острие своего оружия, чтоб вонзить оное в пасть самому аду, но осмотрясь, «О боги! — вскричал он яростно.— Я отдался в обман сему бездельнику!» Ад сей был только написан красками на великом занавесе; казавшиеся издали движущимися чудовищами также только совершенное искусство живописи, а дьяволы — наряженные люди, ибо с одного из оных свалилась личина, сделанная с рогами, когда он пролезал под занавес.
— Счастлив ты! — кричал он невольнику. — Если б ты не ушел, я научил бы тебя, как мною играть!
— Не сердитесь,— сказал ему невольник, приближаясь.— Очарование кончилось.
— Ты смеешь приближиться, дерзкий!
— Выслушайте: сия игрушка была опыт вашей храбрости, оная разрушила талисман, содержавший действительное волшебство и судьбу вашу с Миланою. Готовьтесь насладиться приобретенным сокровищем; в сию минуту вы сие узнаете, приступим.
Невольник, сказав сие, обратился в женщину немолодых лет, у коей величество в лице сияло, и белые одежды ее, с висящим чрез плечо зодиаком, представили Громобою благодетельствующую волшебницу. Он бросился к ногам ее, но она, не допустя его, дернула за снурок. Вдруг занавес и пещера исчезли, а они очутились в том доме, где Громовой обитал с невольником.
При входе в зал встречены они были множеством богато одетых служителей, и первое, что привлекло взоры Громобоевы, была картина, кою видел он в садовой беседке, но уже без покрывала. Он не вытерпел, чтоб не вскричать:
— Ах, прелестная Милана!
— Не спешите делать похвалы — может быть, вы раскаетесь,— подхватила волшебница.
Она взяла Громобоя за руку и ввела его в знакомую уже ему спальню; но что ощутило тогда сердце Громобоево! Он увидел подлинник своей картины в том же платье, но несравненно превосходнейший, и хотя живописец мог хвалиться, что написал красавицу, которую никто бы не счел возможною в природе, однако настоящее лицо Миланы могло говорить в сравнении, что художник с намерением старался убавить его прелестей. Громобой обомлел и чаял умереть от радости и любви, взглянув на Милану; она пришла в не меньшее смятение, и расцветшие в то мгновение на нежных ее щеках розы умножили ее заразы; но волшебница вывела их из замешательства, начав к Громобою с усмешкою:
— Не согласны ли вы теперь, Громобои, забыть свою картину, чтоб владеть настоящею Миланою?
Ах, великомощная волшебница,— вопил Громобои. повергая себя к ногам Миланы.— Глаза мои обманывались, взирая на оную, но сердце мое всегда чувствовало, что счастие его... у ваших ног, прекрасная княжна!
- Нет, оное не должно быть, как только в моих объятиях, любезный Громобои!— подхватила Милана, подняв его с земли и бросясь к нему на шею.
Конечно, так,— пристала к словам сим волшебница, ибо наконец мужество ваше и испытанная любовь, храбрый Громобои, награждают вас сердцем княжны Миланы; разрушитель ее очарования не может быть заплачен, кроме руки и вечной ее верности. Владей, Громобои, достойною супругою, или, лучше сказать, спорьте вы оба вечно, кто из вас больше друг друга любит, но я знаю, что вы сего никогда не решите. Я, с моей стороны, поспешу вашим соединением, коего толь давно жаждут ваши души Нет уже теперь никаких препятствий, приступим!
Сие остановило восторг любовников затем, чтоб вскоре повергнуть их в бесчисленные и несравненно сладчайшие Громобои помогал стыдливости своей любовницы, схватя ее руку, орошая оную радостными слезами и осыпая по целуями; он привел ее к ногам волшебницы у коих они оба поверглись на колена) и умолял не отрещись от увенчания его первейшим благополучием его жизни. Милана молчала, но взоры ее, обращенные с целомудренной нежностию на своего возлюбленного, довольно ясно показывали, что волшебнице не должно медлить. Сия схватила сжатые уже их руки в свою и привела в домашний храм
Тамо истукан Перунов виден был сидящий с возлюбленною своею Ладою на великолепном престоле, соединенный с нею вервию из цветов. Громовые его стрелы лежали у ног, кои попирали ногами залоги любви их — Леля и Полеля, и казалось, что они с насмешкою взирали на своего родителя, показывая тем, что их действия торжествуют над грозным их оружием. Жрец в белом одеянии, прошитом багряными цветами, курил уже на алтаре благовония На другом жертвеннике готова была к закланию пара горлиц, связанных золотым снуром; сие знаменовало верность, коей сии животные суть образец, а золото, их связующее, совершенную чистоту, ибо металл оный никогда не ржавеет. Брачные вступили в храм; жрец, то приметивши, схватил жертвенный нож и, вознеся оный противу их с грозным видом, кричал:
— Удержитесь, дерзновенные, вступить в храм громоносного правителя небес, если только не чистейший пламень любви и вольное желание сердец ваших приводит вас к алтарю брака.
Тогда волшебница, заступающая место свахи, ответствовала следующее:
— Божественные чада великого Перуна видят в душах сей четы, что предстоятель алтаря их родительницы Лады должен обратить сей нож на жертвоприношение.
— О смертные,— вопил жрец,— не раскайтесь! Узы, кои вы на себя возлагаете, одна только смерть разрушает.
— Смерть может оные разрушить, но слаба противу любви, возложить оные принуждающей,— был ответ свахи.
После сего жрец дозволил вход; хор воспел брачные песни в честь Лады и ее детей Леля и Полеля; сочетающиеся приступили пред алтарь, а жрец начал жрение. Он заклал горлиц, обмочил снятый с них золотой снурок в их кровь, опоясал оным Громобоя и Милану, а жертвенные воспалил. После того как пламень обратил в пепел жертву, жрец взял часть пепла и, смешав оный со священною водою, опрыскал тем новобрачных, развязал с них снурок и тем обряд кончил. Волшебница повела их из храма при восклицании брачных песен; веселие и пиршество началось и к всеобщей радости подданных Миланы и Громобоя, ибо оные все к тому приглашены были от волшебницы, кончилось.
Когда наступал час любовников оставить одних, волшебница, введши их в опочивальню, начала:
— Любезный Громобой! Не подосадуй, что я еще на несколько должна остановить твои ожидания. Тебе надлежит узнать приключения твоей супруги, понеже тем удовольствуется любопытство твое, умножится цена твоего счастия, и получишь ты наставления, необходимые к благополучию предыдущих дней твоих. Будь терпелив,— примолвила она с улыбкою,— ты еще будешь иметь время отмстить твоей любезной мучительнице за нанесенные сю скорби, ибо мне известно, что взаимная страсть сердец ваших никогда не потухнет.
Они сели, и волшебница начала.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ МИЛАНЫ
— Когда угры возвращались из пределов Китая, быв утеснены тамошним народом, коему чрез многие годы подавали законы, князи угрские Турд и Боягорд поселились со своими подданными около Волги и, покоря обитавшую по нагорной стороне реки сей чудь, основали столицу свою. Российский великий князь, не терпя сих опасных соседей, поселившихся на землях его данников, пошел на них войною и прогнал за реку Буг. Князь Турд повел свои народы, но брат его Боягорд удержан был прелестями черемисской княжны Баяны. Он требовал уже ее у отца ее, князя Пойвана, за себя в супружество и получил согласие, но пред самым отшествием Баяна, прогуливаясь в саду, похищена была спустившимся облаком. В то ж время нечаянное нападение россиян понудило печального Боягорда разлучиться навеки с братом своим Турдом, ибо он не мог оставить тех мест, в коих чаял сыскать свою возлюбленную Баяну. И так поселился он с великим числом преданных себе подданных в пустых лесах клязмских и, предавшись в покровительство российского владетеля, обратился искать обрученную свою невесту.
Но куда надлежало ему прибегнуть? Не было могущего ему объяснить, что значил сей хищнический облак: гнев ли богов или злобу какового-нибудь волшебника. Он объездил все соседственные государства, спрашивал совета в боговещалищах и у всех славных волшебников — никто не мог вразумить его. Боягорд впал от сего в великую тоску, которая снедала его здоровье и нечувствительно приближала ко гробу.
Между тем состояние его меня тронуло. Я, уведомившись о сем от одной волшебной сороки из тех, кои посылаются от меня во все части света для собрания вестей и осведомления о несчастных людях, поспешила ему оказать благодеяние и исцелить от угнетающих горестей. Призвав на помощь волшебное зеркало, отвечающее на все вопросы о прошедших случаях представлением подлинного изображения и лиц, кем и как что сделано, узнала я, что Баяну похитил чародей узрский Сарагур. Сей злой сосуд и вечный мой неприятель влюбился в княжну, увидя ее купавшуюся при водомете, когда он пролетал, скрытый в облако, чрез сады отца ее. Он тогда ж бы похитил ее, если б важное происшествие и сильнейшая страсть к царевне Карсене не понуждали его поспешить в отечество. Но когда узнал он, что Баяна готовится вступить в супружество с князем Боягордом, воспылал он ревностию и, похитив ее, прогуливающуюся в садах, унес в Кавказские горы. Там в посвященном порочным забавам своим очарованном замке открыл ей любовь свою, но, получа отказ и по тщетным исканиям сугубое презрение, озлился и превратил ее в сову.
Я не медлила подать ей помощь и обрадовать соединением с ее любовником. Я нашла ее в глубочайших недрах Кавказа оплакивающую свою участь, разрушила очарованный замок и принесла мнимую сову в чертоги ее любовника, который тогда после бесплодных поисков уже возвратился в дом свой. Я увидела Боягорда, изнуренного тоскою. Узрев меня, принуждал он себя, невзирая на слабость сил своих, встать с постели и оказать мне почтительный прием.
— Не принуждайте себя,— сказала я ему.— Добрада пришла исцелить вас от печали, похищающей ваше здоровье. Сия птица подействует, чтоб вы сочли себя мне обязанным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Он остановлен, нежные руки заключили его в объятиях, пламенный поцелуй и каплющие слезы следовали мгновенно за сими словами.
— Она чувствует все, любезный.
— Боги! Милана! — вскричал Громобой и лишился чувств.
Но ему нельзя было долго остаться в сем состоянии: сердце его билось очень крепко, и старания возлюбленной действовали сильно, чтоб не пришел он в себя. Можно ль изобразить его радость, целую реку вопросов, восхитительных ласк и нежных слов, за тем следующих? Кажется, можно бы всего ожидать от любовника, но Громобой сберег нас от труда сего; он вскочил только, схватил руку своей любовницы, не мог выговорить кроме: «Милана!»— проливал слезы и омывал оными руку ее, прижатую к своим устам
Избавлена ли ты от очарования? Удостоверила ли тебя любовь моя? Увижу ли я тебя? Благодарность ли только привела тебя — или я должен вечно быть несчастен? — были стремительные вопросы Громобоевы.
— Я очень бы была злосчастна,— сказала Милана, поцеловав его,— если б только должна благодарить тебя. Ведай, мой любезный, что сердце мое обожает тебя, прежде нежели ты узнал, что есть на свете Милана, и сии малые минуты, кои мне позволено провесть с тобою, посвящаются от верной твоей любовницы. Ты кончил все счастливые для меня опыты; я избавлена от очарования твоею нелицемерною ко мне страстию, но ах! ты меня еще не увидишь... и, может быть, я опять буду несчастлива, когда ты не разрушишь остатки волшебства... Но я не могу, ничего не могу объяснить, меня удерживают. Найди в себе отважность умереть, чтоб владеть навек твоею Миланою. Прости, Громобой, я люблю тебя, помни сие слово... Прости, -сказала она, еще вздохнув, и поцелуев двадцать следовали затем без отдышки. Громобой очень явственно выразумел все, что говорила Милана, но от восторга не имел сил ответствовать. «Прости» только привело его в твердость умолять ее, чтоб помедлила, но она уже ушла.
День настал и осветил Громобоя на самом том месте и в том же положении, в каком оставила его любовница. Он так был восхищен, что не смел ни верить случившемуся, ни вопросить себя, не спит ли он и не игра ли сновидения составляет его счастие. В сем смятении застал его невольник Сей вошел с усмешкою.
Вы имеете право на меня сердиться, — сказал он — очень старался уверить вас, что вы влюблены в мечту, но сего требовало благополучие ваше и Миланьь Теперь вы меня простите, и мне нет нужды подтверждать вам, что Милана есть на свете. Но не вопрошайте меня, кто она V кто я, вы еще сего не узнаете; однако чрез терпение.. Находите ль вы в себе довольно отважности подвергнуться смертельным опасностям, чтоб разрушить остатки очарования, кое лишает вас увидеть настоящую любовницу, которой и недостаточествующий портрет имел на вас сильное действие?
Посему подлинник еще прекраснее! — вскричал Громобой.
— Я ничего не скажу; старайтесь заслужить оный видеть
— Ах, дорогой невольник! Ежели только нужно сразиться со всем светом... Тысячу раз рождаться, чтоб умирать, на все, на все готов, скажи только, что мне делать, веди меня сей час. Довольно сей сабли.
— Изрядно, я поведу вас, но не надейтесь на меня; я лишь только буду вам показывать опасности и всеми мерами стану стараться сберечь себя от оных. Вам должно сражаться со всею лютейшею волшебною силою, со всеми стихиями; одно счастие может спасти вас от известной смерти.
— Ступай!— отвечал Громобой и потащил невольника. Они шли дремучим лесом, где, однако, не встретилось
с ними никакой опасности. При первом взгляде за оным представилось Громобою волнующееся море, и выскакивающие из оного чудовища разевали страшные свои пасти, грозя поглотить всякого приближающегося.
— Вам должно броситься в сие море и плыть посреди сих чудовищ; достижение к драгоценной вещи не может уступать опасности.
Я ничего не имею в сердце, кроме Миланы,— отвечал Громобой и побежал повергнуться в море.
В самое сие время тьма распростерлась над водами, и невольник без пользы говорил Громобою, чтоб он подождал, поколь тьма исчезнет —он бросился с берега.
Ты шутишь надо мною,— сказал Громобой, когда опять просияло и увидел он стоящего близ себя невольника — Здесь только игрище, и я вместо моря и волн упал на растянутую холстину, кою поддували мехами
Нет, государь мой,— отвечал невольник,— благодарите вашей отважности — без нее вы не разрушили бы сей очарованной бездны, и волны ее иль чудовища, конечно бы, поглотили. Но впереди там уже не очарование: с природою вам надлежит сразиться ступайте.
Громобой следовал, и вдруг преужасная пламенная река пролилась впереди них. Сверкание пламени было ужасно, V казалось, что растопленная медь готова была обратить в пепел каждого приближающегося.
Вот должно перейти сию реку, сказал невольник, остановясь Здесь уже мужество вам не поможет, если б вы были не человек, а вещество несгораемое... не лучше ль возвратиться? Безумно наверное умереть, ибо по смерти нет от любовниц никаких ожиданий, воротимся!
— Слабый,— молвил Громобой с досадою,— разве забуду я, что смерть моя полезна Милане?— сказал сие и бежал в огонь.
Он вдруг остановился и искал, чем бы побить невольника. Представлявшее издали огненную реку был ряд впуклых зеркал, поставленных на дрожащих пружинах так противу солнца, что отвращенные оного лучи ударялись прямо в глаза приближающимся.
— Перестанешь ли ты играть мною?— кричал он к невольнику, сжимая кулаки, ибо не попалось ему ничего в руки.
— Большая часть воображаемых страхов ужасны только вдали,— сказал невольник.— Неустрашимость их уничтожает. Но если б вы не так были смелы, очарование сие кончилось бы бедственным для вас образом. Однако теперь предлежит уже не то, чем издалека пугают: весь ад вас встретит. Пойдем, я увижу, достанет ли в вас бодрости.
Он отворил двери в стене, на коей установлены были зеркала, и ввел Громобоя в преужасную и мрачную пещеру. Они шли несколько ощупью; вдруг Громобой зацепился ногою за веревку, и в ту минуту пронзительный стук раздался по пещере. Впереди их блеснул свет, и ад, или престрашное чудовище разинуло рот. Дьяволы с пламенниками бегали пред оным. Всех родов змеи и чудовища, каких только может родить воображение, готовы были растерзать острыми своими когтями приближающегося.
— Что, государь мой? —говорил невольник, трепеща во всех членах.— Здесь уже не обман, а истинный ужас. От вас зависит сразиться и владеть Миланою. Что до меня, то я возвращусь.— Сказав сие, удалился.
Громобой, чувствующий всю цену отплаты за таковой подвиг, призвал на помощь имя Миланы и храбрость россиянина, обнажил свою саблю и шествовал сражаться со смертию. Опасность лишь умножала его смелость, и дьяволы не вытерпели блистания грозных и неустрашимых очей полководца Святославова; они, не допустя на себя ударов его сабли, подняли мерзкий крик и побросались в отверстие ада. Громобой восклицал уже победу и замахнул острие своего оружия, чтоб вонзить оное в пасть самому аду, но осмотрясь, «О боги! — вскричал он яростно.— Я отдался в обман сему бездельнику!» Ад сей был только написан красками на великом занавесе; казавшиеся издали движущимися чудовищами также только совершенное искусство живописи, а дьяволы — наряженные люди, ибо с одного из оных свалилась личина, сделанная с рогами, когда он пролезал под занавес.
— Счастлив ты! — кричал он невольнику. — Если б ты не ушел, я научил бы тебя, как мною играть!
— Не сердитесь,— сказал ему невольник, приближаясь.— Очарование кончилось.
— Ты смеешь приближиться, дерзкий!
— Выслушайте: сия игрушка была опыт вашей храбрости, оная разрушила талисман, содержавший действительное волшебство и судьбу вашу с Миланою. Готовьтесь насладиться приобретенным сокровищем; в сию минуту вы сие узнаете, приступим.
Невольник, сказав сие, обратился в женщину немолодых лет, у коей величество в лице сияло, и белые одежды ее, с висящим чрез плечо зодиаком, представили Громобою благодетельствующую волшебницу. Он бросился к ногам ее, но она, не допустя его, дернула за снурок. Вдруг занавес и пещера исчезли, а они очутились в том доме, где Громовой обитал с невольником.
При входе в зал встречены они были множеством богато одетых служителей, и первое, что привлекло взоры Громобоевы, была картина, кою видел он в садовой беседке, но уже без покрывала. Он не вытерпел, чтоб не вскричать:
— Ах, прелестная Милана!
— Не спешите делать похвалы — может быть, вы раскаетесь,— подхватила волшебница.
Она взяла Громобоя за руку и ввела его в знакомую уже ему спальню; но что ощутило тогда сердце Громобоево! Он увидел подлинник своей картины в том же платье, но несравненно превосходнейший, и хотя живописец мог хвалиться, что написал красавицу, которую никто бы не счел возможною в природе, однако настоящее лицо Миланы могло говорить в сравнении, что художник с намерением старался убавить его прелестей. Громобой обомлел и чаял умереть от радости и любви, взглянув на Милану; она пришла в не меньшее смятение, и расцветшие в то мгновение на нежных ее щеках розы умножили ее заразы; но волшебница вывела их из замешательства, начав к Громобою с усмешкою:
— Не согласны ли вы теперь, Громобои, забыть свою картину, чтоб владеть настоящею Миланою?
Ах, великомощная волшебница,— вопил Громобои. повергая себя к ногам Миланы.— Глаза мои обманывались, взирая на оную, но сердце мое всегда чувствовало, что счастие его... у ваших ног, прекрасная княжна!
- Нет, оное не должно быть, как только в моих объятиях, любезный Громобои!— подхватила Милана, подняв его с земли и бросясь к нему на шею.
Конечно, так,— пристала к словам сим волшебница, ибо наконец мужество ваше и испытанная любовь, храбрый Громобои, награждают вас сердцем княжны Миланы; разрушитель ее очарования не может быть заплачен, кроме руки и вечной ее верности. Владей, Громобои, достойною супругою, или, лучше сказать, спорьте вы оба вечно, кто из вас больше друг друга любит, но я знаю, что вы сего никогда не решите. Я, с моей стороны, поспешу вашим соединением, коего толь давно жаждут ваши души Нет уже теперь никаких препятствий, приступим!
Сие остановило восторг любовников затем, чтоб вскоре повергнуть их в бесчисленные и несравненно сладчайшие Громобои помогал стыдливости своей любовницы, схватя ее руку, орошая оную радостными слезами и осыпая по целуями; он привел ее к ногам волшебницы у коих они оба поверглись на колена) и умолял не отрещись от увенчания его первейшим благополучием его жизни. Милана молчала, но взоры ее, обращенные с целомудренной нежностию на своего возлюбленного, довольно ясно показывали, что волшебнице не должно медлить. Сия схватила сжатые уже их руки в свою и привела в домашний храм
Тамо истукан Перунов виден был сидящий с возлюбленною своею Ладою на великолепном престоле, соединенный с нею вервию из цветов. Громовые его стрелы лежали у ног, кои попирали ногами залоги любви их — Леля и Полеля, и казалось, что они с насмешкою взирали на своего родителя, показывая тем, что их действия торжествуют над грозным их оружием. Жрец в белом одеянии, прошитом багряными цветами, курил уже на алтаре благовония На другом жертвеннике готова была к закланию пара горлиц, связанных золотым снуром; сие знаменовало верность, коей сии животные суть образец, а золото, их связующее, совершенную чистоту, ибо металл оный никогда не ржавеет. Брачные вступили в храм; жрец, то приметивши, схватил жертвенный нож и, вознеся оный противу их с грозным видом, кричал:
— Удержитесь, дерзновенные, вступить в храм громоносного правителя небес, если только не чистейший пламень любви и вольное желание сердец ваших приводит вас к алтарю брака.
Тогда волшебница, заступающая место свахи, ответствовала следующее:
— Божественные чада великого Перуна видят в душах сей четы, что предстоятель алтаря их родительницы Лады должен обратить сей нож на жертвоприношение.
— О смертные,— вопил жрец,— не раскайтесь! Узы, кои вы на себя возлагаете, одна только смерть разрушает.
— Смерть может оные разрушить, но слаба противу любви, возложить оные принуждающей,— был ответ свахи.
После сего жрец дозволил вход; хор воспел брачные песни в честь Лады и ее детей Леля и Полеля; сочетающиеся приступили пред алтарь, а жрец начал жрение. Он заклал горлиц, обмочил снятый с них золотой снурок в их кровь, опоясал оным Громобоя и Милану, а жертвенные воспалил. После того как пламень обратил в пепел жертву, жрец взял часть пепла и, смешав оный со священною водою, опрыскал тем новобрачных, развязал с них снурок и тем обряд кончил. Волшебница повела их из храма при восклицании брачных песен; веселие и пиршество началось и к всеобщей радости подданных Миланы и Громобоя, ибо оные все к тому приглашены были от волшебницы, кончилось.
Когда наступал час любовников оставить одних, волшебница, введши их в опочивальню, начала:
— Любезный Громобой! Не подосадуй, что я еще на несколько должна остановить твои ожидания. Тебе надлежит узнать приключения твоей супруги, понеже тем удовольствуется любопытство твое, умножится цена твоего счастия, и получишь ты наставления, необходимые к благополучию предыдущих дней твоих. Будь терпелив,— примолвила она с улыбкою,— ты еще будешь иметь время отмстить твоей любезной мучительнице за нанесенные сю скорби, ибо мне известно, что взаимная страсть сердец ваших никогда не потухнет.
Они сели, и волшебница начала.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ МИЛАНЫ
— Когда угры возвращались из пределов Китая, быв утеснены тамошним народом, коему чрез многие годы подавали законы, князи угрские Турд и Боягорд поселились со своими подданными около Волги и, покоря обитавшую по нагорной стороне реки сей чудь, основали столицу свою. Российский великий князь, не терпя сих опасных соседей, поселившихся на землях его данников, пошел на них войною и прогнал за реку Буг. Князь Турд повел свои народы, но брат его Боягорд удержан был прелестями черемисской княжны Баяны. Он требовал уже ее у отца ее, князя Пойвана, за себя в супружество и получил согласие, но пред самым отшествием Баяна, прогуливаясь в саду, похищена была спустившимся облаком. В то ж время нечаянное нападение россиян понудило печального Боягорда разлучиться навеки с братом своим Турдом, ибо он не мог оставить тех мест, в коих чаял сыскать свою возлюбленную Баяну. И так поселился он с великим числом преданных себе подданных в пустых лесах клязмских и, предавшись в покровительство российского владетеля, обратился искать обрученную свою невесту.
Но куда надлежало ему прибегнуть? Не было могущего ему объяснить, что значил сей хищнический облак: гнев ли богов или злобу какового-нибудь волшебника. Он объездил все соседственные государства, спрашивал совета в боговещалищах и у всех славных волшебников — никто не мог вразумить его. Боягорд впал от сего в великую тоску, которая снедала его здоровье и нечувствительно приближала ко гробу.
Между тем состояние его меня тронуло. Я, уведомившись о сем от одной волшебной сороки из тех, кои посылаются от меня во все части света для собрания вестей и осведомления о несчастных людях, поспешила ему оказать благодеяние и исцелить от угнетающих горестей. Призвав на помощь волшебное зеркало, отвечающее на все вопросы о прошедших случаях представлением подлинного изображения и лиц, кем и как что сделано, узнала я, что Баяну похитил чародей узрский Сарагур. Сей злой сосуд и вечный мой неприятель влюбился в княжну, увидя ее купавшуюся при водомете, когда он пролетал, скрытый в облако, чрез сады отца ее. Он тогда ж бы похитил ее, если б важное происшествие и сильнейшая страсть к царевне Карсене не понуждали его поспешить в отечество. Но когда узнал он, что Баяна готовится вступить в супружество с князем Боягордом, воспылал он ревностию и, похитив ее, прогуливающуюся в садах, унес в Кавказские горы. Там в посвященном порочным забавам своим очарованном замке открыл ей любовь свою, но, получа отказ и по тщетным исканиям сугубое презрение, озлился и превратил ее в сову.
Я не медлила подать ей помощь и обрадовать соединением с ее любовником. Я нашла ее в глубочайших недрах Кавказа оплакивающую свою участь, разрушила очарованный замок и принесла мнимую сову в чертоги ее любовника, который тогда после бесплодных поисков уже возвратился в дом свой. Я увидела Боягорда, изнуренного тоскою. Узрев меня, принуждал он себя, невзирая на слабость сил своих, встать с постели и оказать мне почтительный прием.
— Не принуждайте себя,— сказала я ему.— Добрада пришла исцелить вас от печали, похищающей ваше здоровье. Сия птица подействует, чтоб вы сочли себя мне обязанным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25