И не навязывается. Я сама выбрала этот цвет. Если риск – единственный выход, почему ты не позвонил мне и не соскучился по запаху моих волос? А если я не нужна тебе, то все БДТ поздравят себя. Ты не болел мной. А я могла болеть только небом. И чувством опасности. В чувстве ритма.Мы не умеем быть нежностью? Мы будем цинизмом. Но мы будем, слышишь?
Он – это открытие целой эпохи во мне. Я изменилась. И что бы ни происходило со мной теперь, надо всем голос и жест необратимости. Его голос. Его замашки. И его выкрутасы. И где конец этому безумию? Я была знакома с печалью жизни, с ее высотой и болью, с ее лаской и насмешкой. Теперь мне открылось ее безумие. Я поняла, что эти линии на наших ладонях совпадают. И менять что-то слишком поздно. И не хочется менять.Мир сошел с меня, как вылинявшая краска. Я лечу над его миражами, легкая. И люблю его миражи. Они никогда больше не будут моими. Я выросла.Вы действительно в это поверили? Я разыгрываю каждую из эпох и каждое из имен. Я разыгрываю все свои страхи. Но меня позвали. Это твой голос. Ты позвал меня. И вышел за дверь, за мир, за его безумие. А я увидела все его камерное забытье. Но где твои сумасшедшие глаза? Неужели я могу соскучиться по ним?Нет уж, оставьте. Никто и не обращается.
Почему мне всегда легче и понятнее все, когда выльется все в слова и примет определенную форму. И все диктует ритм, и слова, и форму. Олег – кратковременное знакомство, удивившее нас обоих нашим полным несходством, даже полярностью. Я для него непонятная, возможно даже нечто кунсткамерное. Он для меня тоже из другого мира. И все же, все же… Что-то запредельно притягательное.
18.01. И их осталось двое. Экзамен и зачет. Около часа проговорили с мамой. Она снова – ты так беспечна, когда ты опомнишься, возьмешься за ум.Зачем? Зачем за него браться? Я не удостаиваю быть умной? Я к этому и не стремлюсь. Умная – Коткина.У Нижинского спросили:– Любите ли Вы поэзию?Он ответил:– Я сам поэзия.Ум – нечто отвлеченное. И в то же время конкретное. Я могу временами быть весьма остроумной. А могу быть полной тупицей. Но в каждом миге я ощущаю себя целостностью. Я чувствую себя миром мига и мигом мира. Я ценю это состояние. Оно ни с чем не сравнимо. Если его нет, то ничего нельзя поделать. Это талант. Ум – тоже талант, но иной природы. Не надо их сравнивать. Это несопоставимо. Это дано. Нельзя рушить свою природу. Нельзя изменять ей. Мне не нужен ум. Мне нужно знание. Мне не нужна наука. Я создана для искусства. Я осуществляюсь только в нем. Это абсолютно фатально.Научная карьера? Действительно, гадость.Бизнес? Ну, это еще куда ни шло. Я ведь смогу вкладывать деньги в искусство. И сам бизнес строить на одной из его областей.Творчество? О да! Только. Обожаемое. Поэзия. Живая жизнь. Я. Театр. Кино. Москва. Любовь. Безумие и гонор. Творчество.Это слово – магия для меня. Это понятие счастья для меня. Зачем же мне ум? Творчество – не ум, а дар. А умною быть я умею, когда нужно. Но в том-то и дело, что не нужно. Вот так.«Нижинский». Сейчас, перелистывая свой ежедневник, встретила памятку на 20 февраля – 18.30 «N». Меньшиков. Я помню. Помню, как постепенно он становился мне судьбой, знаком судьбы. Помню себя в том времени, и то время во мне сейчас оживает. Было и сладко (ведь отчасти вошла в их круг, хоть чуть-чуть прикоснулась к этому плену), и безнадежно плохо (ведь спектакль прошел, «прошли» они, а я осталась без). Но я знаю, что судьба мимо не проходит. Хотят или не хотят этого мир, я, она сама, не проходят мимо равные. Равные в даре и равные в молчании, равные в безумии. «Нижинский» – эпоха для меня, это стало событием. И она продолжается.Перечитываю записи этой осени. Как мне удается иногда так удачно сказать, выразить? Как ей удается? Невольно отстраняюсь от себя, утопая в неповторимом этом стиле и неповторимости этой жизни.И скажите, ну зачем мне ум? Все, что здесь понаписано, ценнее и трагичнее. И, наверное, каждому свое. И печаль, и радость. И даже бред.
20.01. Был изумительный день. Природа, небо изумительны и неповторимы. Изумительно по чистоте жанра. Судьба баловала. Вальяжно и страстно погружаюсь в машинную эпопею. Хороши машины. Их водители тоже иногда.Но так неустойчив мой «автомобильный статус» случайной попутчицы. А я устала быть случайной, уже не умея быть прежней, не случайной в старом привычном ритме прошлой жизни. Метро – что-то далекое и почти чужое. Меня воротит от него. Надземный транспорт еще терплю. Но, боюсь, уже с трудом. Хотя, если честно, довольно спокойно отношусь ко всему. Снова рисуюсь? Играю? Но и это правда. Вечная неизлечимая раздвоенность. Периодически надоедает все: случайные попутчики, неслучайные приятности, лица, светофоры, лужи, голоса. Я обожаю в городе именно это. Но раздражаю сама себя в этих городских сюжетах-притчах. Неопределенность моего положения. Хочу независимости и для этого богатства, чтобы не было этих вечных проблем: есть, пить, ездить на машинах. Бездарные мечты? Но я – это я. Увы и ах! Несчастная и счастливая богемка Алена!
21.01. Не могу я с головой погрузиться в учебу, в профессию. Устала флиртовать. Перебор. Во всем. И вроде конкретно ничего нет. А ощущение приторности. От жизни. От себя в ней.Но это неправда же. Я так люблю все, что со мной. И значительно спокойней уже отношусь к разному, сложному. Спокойней и терпимей. Но и такая, я иногда задыхаюсь от безудержности жизни. Она безудержна во всех своих страстях, порочных и ласковых, в счастье и в горести, в безумствах и в безумии. Одновременно изумление, восторг и жуть. И ветер в голове… ветер в голове.Непреодолимая тяга к творческим людям. Лунатическая. Я «болею» каждым творческим человеком. Я болею его творчеством. Никакой корысти, теряю голову, погружаясь в интересы другого. Мне не нужно каких-то иных «тесных» отношений. Просто контакт. Творчество.Кому, кому это нужно? Я же не тупица, со всеми могу общаться, могу быть интересной и нужной. Увлекаю. Увлекаюсь. Но по большому счету – где все знакомства и предполагаемые сотрудничества? Исчезают. И я опять остаюсь одна.
26.01. Почему все, с кем выпало встретиться за последнее время, так циничны? Или это те именно, кто встретился мне? Я устала от невразумительных отношений с мужчинами. Те, кто мне нравится, неисправимо циничны. Те, кому (возможно!) нравлюсь я, не привлекают меня, потому что в них нет чего-то, что есть в первых. Вычисляя это нечто, прихожу к грустному выводу, что тот самый цинизм – не основа ли всего этого безобразия под названием – Алена влюбилась?Меня тянет к авантюристам, гордецам, самоуверенным циникам. Я обожаю мужскую неприступность и холодность. Но стоит хоть чуть-чуть растопить, я в панике отталкиваю распалившегося гордеца. Он тут же приходит в себя и…идет своей дорогой. Не оборачиваясь. Я остаюсь, шальная, заразившаяся его самоуверенностью. Я презрительно (или восторженно) смотрю ему вслед. И…иду своей дорогой. Но скоро, как правило, очень скоро, теряю покой, вспоминаю, извожу себя загадками, брежу, возвращаюсь на место нашего прощания. Возвращаюсь мысленно, возвращаюсь наяву. Я одна. Я теряюсь. Мне никто не нужен. А я не нужна ему, потому что я выбираю такого, которому я не нужна. Но все проходит. Мы действительно уходим, каждый в свою сторону. И все замолкает, притихает, покрывается пылью времени. До нового «прорыва», до нового безумия, до следующего циника. И закрутилось, понеслось. Может уместиться в один день, в два дня. Даже чаще всего так и бывает. Но по интенсивности внутреннего ритма проживаю месяцы.Я устала от себя такой. Я устала от себя, моя условная любовь. И от вас, ее случайные (или вещие) путники. Мне нужно вырваться из круга этих мутных проблем. Это и не проблемы, в общем-то.Но мне не нужны романы от нечего делать. Я не хочу быть ни для кого случайной. Но я не могу не думать о вас, замечательные мои попутчики, путники по жизни.Город цинично и восхитительно рифмует меня с беспечностью. Я надрываюсь от слез, изнемогаю от веселья. Я так огромно обожаю жизнь, что во мне ее не остается совсем. Поэтому я не…звоню, не встречаюсь, не обольщаю. И да, да, да, все время делаю это и отталкиваю это. Вот снова схема. Но я живая, и схема эта мучает меня. Я ее ломаю. Неизбежно возникает новая.
28.01. Возврати меня мне.Но если я сама не хочу возвращаться. Если Бог захочет забрать меня, то я бы хотела сразу, вся. Неискалеченная. Но пока он не думает об этом. Я знаю. Но если…, то пусть.А сейчас – нога болит. И болит орган, названный Нижинским. Сейчас болезнь новая – Олег. Болезнь новая. Печаль старая. Я не хочу погружаться в обыденность. Я хочу «безумия» судьбы. Легенды в себе и в мире.Мне неуютно в привычном окружении. Твоя компания тоже чужая мне, но это твоя компания, и я тянусь к ней. У тебя всегда – успех. Это заражает. Я уже не всостоянии забыть атмосферу гонора, риска, не в состоянии забыть сумасшедших глаз не влюбленного в меня циника. Нас привлекала друг в друге невозможность понять, объяснить, даже прикоснуться к нашим таким разным мирам мы не умели. И мы прикасались к нашим лицам, думая, что сможем вспомнить все, что было в нас до нас. Но мы прикасались к лицам, и наши лица становились привычно нежными, привычно страстными. Ни твои сумасшедшие глаза, ни мои печальные уже не были единственными и необъяснимыми. Мы пропадали друг в друге. И этим теряли друг друга. Мы странно совпадали в нашем отношении к жизни. Нас привлекает только непредсказуемость, новое захватывает и пленяет. А когда перестает быть новым, отталкивает. Мы не могли быть привычными, мы не могли быть узнанными, мы не хотели объяснять. Это мудро и безрассудно. Это восхитительно и больно. Ведь мы так ценили наше соло. Мы остались каждый при своем. И не стали привычкой, не стали даже эпизодом. Мы не омрачили наши судьбы ни мимолетным счастьем, ни неизбежно следующим за ним разочарованием. Мы только прикоснулись друг к другу и ушли. Одновременно. Желая или не желая этого, но подчиняясь внутреннему ритму, который всегда совпадал, несмотря ни на что.
29.01. Ритм, рожденный из тишины. Еще не уверенный в себе, незнакомый с иными звуками. Ритм, отказывающийся быть ритмом, но не умеющий побороть свою природу.Ритм, рожденный из темноты. Он не знает о существовании красок. Он прозрачен.
Немногое, на чем печать Моих пугливых вдохновений И трепетных прикосновений, Привыкших только отмечать.
2.02. Ночь. 00.30. Вечером премьера «Башмачкина». Крошечный зал малого Гоголя примет «великолепную тусовку». Я вне их круга. Я люблю их. И еще я что-то чувствую снова.Весь день было плохое настроение. Непрожевываемое состояние пустоты и недо– томило меня.Все, что я чувствую, – наезжающую болезнь. У меня жар, мне тяжело двигаться. Мне невразумительно ощущать себя.
Это очень живой спектакль. Дышащий полной грудью, но вдыхающий не только пыль кулис, но и сдувающий своим дыханием пыль времен. И осознающий свою ценность или еще не осознающий ее, но уже, зажмурившись от восторга, кружит в вихре легких перьев-наград, перьев-похвал. Я предчувствую, предсказываю ему признание.«N» открыл эпоху нового актерского самочувствия. В «Башмачкине» пространство игры сужается. Это моноспектакль, но он удивительно растет вглубь, вширь. Феклистов виртуозно ведет сразу несколько партий. И все с самим собой. И все обречены на выигрыш. Выигрыш для зрителей. Потому что здесь не одно лишь мастерство, техника, профессионализм, а легкость живой актерской сценической жизни, гонор, страх, наслаждение.Новая сценическая версия и сценическая жизнь неповторимо совпали, состоялись, остаются. И в неповторимости их совпадения нечто совершенно новое по стилю изложения и по чувству игры. И по ее ритму, рожденному будто из тишины. Из тишины, из которой появился Башмачкин, в которой находит редкие минуты покоя и в которую уходит. Этот ритм будто еще не знает о существовании красок. Он прозрачен. Первобытен. Наивен, как Башмачкин, колдующий над легкими перышками.Этот спектакль рождался из вороха легких перьев, из вороха невнятно-завораживающих интонаций, из холода петербургской зимы, из тишины, которая ощущалась почти физическим страданием затихшего человека. Странное, нелепое существо, первобытное в своей бушующей, обезоруживающей наивной радости, гонит маленькое белое перо, дует на него, зажмуривается от восторга, глядя на его полет, улыбается. И уже целый фейерверк белых небесных невесомых пушинок взрывает тишину. В снежном круговороте перьев восторг проснувшейся жизни. И опять тишина. И остается существо – Башмачкин Акакий Акакиевич. И дальше, уже почти совсем как у Гоголя. И совсем не так. По-своему.Феклистов играет на одном дыхании, пронзительно и беззащитно И так же смотришь спектакль.Сонное непроговариваемое пространство просыпалось в башмачкинской зас-панности и недоговоренности. Они соседствовали и осуществлялись друг в друге, мир Башмачкина и он сам. Мир Башмачкина, его замкнутое убогое пространство его жизни, смешило и пугало своей утрированностью, искусностью нищеты. Крошечные ящички, дверки подчинялись Акакию Акакиевичу. Стоило притопнуть ногой в нужном месте – и нужная дверка открывалась. Большой сундук и маленький сундучок, конторка, свечи… В этой привычной, уже автоматической повторяемости замыкался Башмачкинский мир. И замыкал его самого. Вещи, окружавшие его, обжитые, родные и уютные, враждебно или равнодушно притихали, когда их отчаявшемуся хозяину, необходима была помощь. Хотя молчали они всегда. Это Башмачкин вдыхал в них какое-то подобие жизни своим невразумительным нескладным бормотанием. Он разговаривал с ними, наговаривал про них, проговаривал и их, и себя. Баш-мачкин бормочет, будто молится. Но обращается не к богу, а к вещам, к именам их.Вот он сидит на работе, горбясь над очередной бумагой, и вдруг перышко. Он дует на него, радостно улыбаясь, точно приветствуя старого знакомого. Его жизнь улыбается ему в эти минуты. Большую же часть жизни Башмачкин в полубормот-ном-полубобморочном состоянии отсутствия себя от себя. Да, он работает, переписывает бумаги, общается, переживает. И словно пелена наброшена на размеренно дремотное течение его дней. Словно вот-вот взорвется, вырвется, решится. Нет, снова комната-сундук, где он засыпает за ночной перепиской. Снова рабочее место-шкаф. Где сгорбленный в неудобной позе он влачит свои бесконечные дни. Невнятное, глухое, непередаваемое животное житие, пустота, беспробудность. И одиночество, одиночество, одиночество.Но все это привычное убожество вдруг мгновением открылось ему, смутило его, оттолкнуло. В его дом вошла… Нет, … явилась шинель, мантия, барыня. Легкая, белая, неотсюда. И как дул Башмачкин на перья, следя, счастливый, за их полетом, так же кружило и это белое перо шинели, подхватив Башмачкина, кружа его в неповторимо счастливом ритме его сбывшейся мечты. И все восхищало и пугало своей отчаянной удалью. Обреченностью, его заносило на такую ликующую высоту вдохновения, что жизни, живой жизни, не оставалось. Срыв был неизбежен.Проснувшаяся жизнь зло подшутила. Пробуждение проколобродило манящим беспечным гонором, закружило и заморозило холодом одиночества.Отодвигалась черная занавеска, словно наконец-то выпуская Башмачкина из душного пространства его ежедневных обязанностей и привычек. Огромные серые глыбы шинелей, одна, другая, третья… И Башмачкин уже, как равный, в белоснежной своей красавице. Его гордость, гонор, боль, почти истерика оставляли бесстрастным этот зазанавесочный мир. И сразу чувствовалось, что и шинель-то чужая им, и не место ей здесь, и не быть ей здесь. Игра цветовых и эмоциональных контрастов. Острая несочетаемость и фатальная расторжимость миров.А в опустевшей Башмачкинской комнате, где он, будто проклятый собственной судьбой, замерзший, невнятный, устало, как-то отрешенно безумствует. Безумствует своей тишиной. И от безумия его тишины содрогаешься больше, чем от исступленных выкриков и рыданий. Непроговариваемость, непроявленность пространства заполнили чистые звуки детского голоса, речитатив звонкий, чужой и родной: аз – буки – веди – глаголь.
5.02. Опять начала с нуля. И личное, и все остальное.И за что мне такая судьба, которая делает меня недоступной для меня самой?Все в состоянии совершаемости, прямо здесь, сейчас, на глазах. Что-то будет? Решается, колеблется, осознается пространство моей жизни, наших встреч и невстреч.Он остается болеть в моем сердце и будить меня от болезни тишины. Он остается в любом случае. Но никогда не будет – в прошедшем. Потому что он – ритм, живой и страстный, и пока я живу, он мой.
Я прекрасно осознаю свой уровень, внешние данные не ниже твоего, солнце мое. Зависит все от самочувствия, победительного взгляда. Но ты – бешено хорош. А я просто – стильная девочка. Я – маленькая богемка, а ты – большой денди. Но все равно…Мы нелепо расстались. Но ведь настоящего «вместе» у нас быть не могло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Он – это открытие целой эпохи во мне. Я изменилась. И что бы ни происходило со мной теперь, надо всем голос и жест необратимости. Его голос. Его замашки. И его выкрутасы. И где конец этому безумию? Я была знакома с печалью жизни, с ее высотой и болью, с ее лаской и насмешкой. Теперь мне открылось ее безумие. Я поняла, что эти линии на наших ладонях совпадают. И менять что-то слишком поздно. И не хочется менять.Мир сошел с меня, как вылинявшая краска. Я лечу над его миражами, легкая. И люблю его миражи. Они никогда больше не будут моими. Я выросла.Вы действительно в это поверили? Я разыгрываю каждую из эпох и каждое из имен. Я разыгрываю все свои страхи. Но меня позвали. Это твой голос. Ты позвал меня. И вышел за дверь, за мир, за его безумие. А я увидела все его камерное забытье. Но где твои сумасшедшие глаза? Неужели я могу соскучиться по ним?Нет уж, оставьте. Никто и не обращается.
Почему мне всегда легче и понятнее все, когда выльется все в слова и примет определенную форму. И все диктует ритм, и слова, и форму. Олег – кратковременное знакомство, удивившее нас обоих нашим полным несходством, даже полярностью. Я для него непонятная, возможно даже нечто кунсткамерное. Он для меня тоже из другого мира. И все же, все же… Что-то запредельно притягательное.
18.01. И их осталось двое. Экзамен и зачет. Около часа проговорили с мамой. Она снова – ты так беспечна, когда ты опомнишься, возьмешься за ум.Зачем? Зачем за него браться? Я не удостаиваю быть умной? Я к этому и не стремлюсь. Умная – Коткина.У Нижинского спросили:– Любите ли Вы поэзию?Он ответил:– Я сам поэзия.Ум – нечто отвлеченное. И в то же время конкретное. Я могу временами быть весьма остроумной. А могу быть полной тупицей. Но в каждом миге я ощущаю себя целостностью. Я чувствую себя миром мига и мигом мира. Я ценю это состояние. Оно ни с чем не сравнимо. Если его нет, то ничего нельзя поделать. Это талант. Ум – тоже талант, но иной природы. Не надо их сравнивать. Это несопоставимо. Это дано. Нельзя рушить свою природу. Нельзя изменять ей. Мне не нужен ум. Мне нужно знание. Мне не нужна наука. Я создана для искусства. Я осуществляюсь только в нем. Это абсолютно фатально.Научная карьера? Действительно, гадость.Бизнес? Ну, это еще куда ни шло. Я ведь смогу вкладывать деньги в искусство. И сам бизнес строить на одной из его областей.Творчество? О да! Только. Обожаемое. Поэзия. Живая жизнь. Я. Театр. Кино. Москва. Любовь. Безумие и гонор. Творчество.Это слово – магия для меня. Это понятие счастья для меня. Зачем же мне ум? Творчество – не ум, а дар. А умною быть я умею, когда нужно. Но в том-то и дело, что не нужно. Вот так.«Нижинский». Сейчас, перелистывая свой ежедневник, встретила памятку на 20 февраля – 18.30 «N». Меньшиков. Я помню. Помню, как постепенно он становился мне судьбой, знаком судьбы. Помню себя в том времени, и то время во мне сейчас оживает. Было и сладко (ведь отчасти вошла в их круг, хоть чуть-чуть прикоснулась к этому плену), и безнадежно плохо (ведь спектакль прошел, «прошли» они, а я осталась без). Но я знаю, что судьба мимо не проходит. Хотят или не хотят этого мир, я, она сама, не проходят мимо равные. Равные в даре и равные в молчании, равные в безумии. «Нижинский» – эпоха для меня, это стало событием. И она продолжается.Перечитываю записи этой осени. Как мне удается иногда так удачно сказать, выразить? Как ей удается? Невольно отстраняюсь от себя, утопая в неповторимом этом стиле и неповторимости этой жизни.И скажите, ну зачем мне ум? Все, что здесь понаписано, ценнее и трагичнее. И, наверное, каждому свое. И печаль, и радость. И даже бред.
20.01. Был изумительный день. Природа, небо изумительны и неповторимы. Изумительно по чистоте жанра. Судьба баловала. Вальяжно и страстно погружаюсь в машинную эпопею. Хороши машины. Их водители тоже иногда.Но так неустойчив мой «автомобильный статус» случайной попутчицы. А я устала быть случайной, уже не умея быть прежней, не случайной в старом привычном ритме прошлой жизни. Метро – что-то далекое и почти чужое. Меня воротит от него. Надземный транспорт еще терплю. Но, боюсь, уже с трудом. Хотя, если честно, довольно спокойно отношусь ко всему. Снова рисуюсь? Играю? Но и это правда. Вечная неизлечимая раздвоенность. Периодически надоедает все: случайные попутчики, неслучайные приятности, лица, светофоры, лужи, голоса. Я обожаю в городе именно это. Но раздражаю сама себя в этих городских сюжетах-притчах. Неопределенность моего положения. Хочу независимости и для этого богатства, чтобы не было этих вечных проблем: есть, пить, ездить на машинах. Бездарные мечты? Но я – это я. Увы и ах! Несчастная и счастливая богемка Алена!
21.01. Не могу я с головой погрузиться в учебу, в профессию. Устала флиртовать. Перебор. Во всем. И вроде конкретно ничего нет. А ощущение приторности. От жизни. От себя в ней.Но это неправда же. Я так люблю все, что со мной. И значительно спокойней уже отношусь к разному, сложному. Спокойней и терпимей. Но и такая, я иногда задыхаюсь от безудержности жизни. Она безудержна во всех своих страстях, порочных и ласковых, в счастье и в горести, в безумствах и в безумии. Одновременно изумление, восторг и жуть. И ветер в голове… ветер в голове.Непреодолимая тяга к творческим людям. Лунатическая. Я «болею» каждым творческим человеком. Я болею его творчеством. Никакой корысти, теряю голову, погружаясь в интересы другого. Мне не нужно каких-то иных «тесных» отношений. Просто контакт. Творчество.Кому, кому это нужно? Я же не тупица, со всеми могу общаться, могу быть интересной и нужной. Увлекаю. Увлекаюсь. Но по большому счету – где все знакомства и предполагаемые сотрудничества? Исчезают. И я опять остаюсь одна.
26.01. Почему все, с кем выпало встретиться за последнее время, так циничны? Или это те именно, кто встретился мне? Я устала от невразумительных отношений с мужчинами. Те, кто мне нравится, неисправимо циничны. Те, кому (возможно!) нравлюсь я, не привлекают меня, потому что в них нет чего-то, что есть в первых. Вычисляя это нечто, прихожу к грустному выводу, что тот самый цинизм – не основа ли всего этого безобразия под названием – Алена влюбилась?Меня тянет к авантюристам, гордецам, самоуверенным циникам. Я обожаю мужскую неприступность и холодность. Но стоит хоть чуть-чуть растопить, я в панике отталкиваю распалившегося гордеца. Он тут же приходит в себя и…идет своей дорогой. Не оборачиваясь. Я остаюсь, шальная, заразившаяся его самоуверенностью. Я презрительно (или восторженно) смотрю ему вслед. И…иду своей дорогой. Но скоро, как правило, очень скоро, теряю покой, вспоминаю, извожу себя загадками, брежу, возвращаюсь на место нашего прощания. Возвращаюсь мысленно, возвращаюсь наяву. Я одна. Я теряюсь. Мне никто не нужен. А я не нужна ему, потому что я выбираю такого, которому я не нужна. Но все проходит. Мы действительно уходим, каждый в свою сторону. И все замолкает, притихает, покрывается пылью времени. До нового «прорыва», до нового безумия, до следующего циника. И закрутилось, понеслось. Может уместиться в один день, в два дня. Даже чаще всего так и бывает. Но по интенсивности внутреннего ритма проживаю месяцы.Я устала от себя такой. Я устала от себя, моя условная любовь. И от вас, ее случайные (или вещие) путники. Мне нужно вырваться из круга этих мутных проблем. Это и не проблемы, в общем-то.Но мне не нужны романы от нечего делать. Я не хочу быть ни для кого случайной. Но я не могу не думать о вас, замечательные мои попутчики, путники по жизни.Город цинично и восхитительно рифмует меня с беспечностью. Я надрываюсь от слез, изнемогаю от веселья. Я так огромно обожаю жизнь, что во мне ее не остается совсем. Поэтому я не…звоню, не встречаюсь, не обольщаю. И да, да, да, все время делаю это и отталкиваю это. Вот снова схема. Но я живая, и схема эта мучает меня. Я ее ломаю. Неизбежно возникает новая.
28.01. Возврати меня мне.Но если я сама не хочу возвращаться. Если Бог захочет забрать меня, то я бы хотела сразу, вся. Неискалеченная. Но пока он не думает об этом. Я знаю. Но если…, то пусть.А сейчас – нога болит. И болит орган, названный Нижинским. Сейчас болезнь новая – Олег. Болезнь новая. Печаль старая. Я не хочу погружаться в обыденность. Я хочу «безумия» судьбы. Легенды в себе и в мире.Мне неуютно в привычном окружении. Твоя компания тоже чужая мне, но это твоя компания, и я тянусь к ней. У тебя всегда – успех. Это заражает. Я уже не всостоянии забыть атмосферу гонора, риска, не в состоянии забыть сумасшедших глаз не влюбленного в меня циника. Нас привлекала друг в друге невозможность понять, объяснить, даже прикоснуться к нашим таким разным мирам мы не умели. И мы прикасались к нашим лицам, думая, что сможем вспомнить все, что было в нас до нас. Но мы прикасались к лицам, и наши лица становились привычно нежными, привычно страстными. Ни твои сумасшедшие глаза, ни мои печальные уже не были единственными и необъяснимыми. Мы пропадали друг в друге. И этим теряли друг друга. Мы странно совпадали в нашем отношении к жизни. Нас привлекает только непредсказуемость, новое захватывает и пленяет. А когда перестает быть новым, отталкивает. Мы не могли быть привычными, мы не могли быть узнанными, мы не хотели объяснять. Это мудро и безрассудно. Это восхитительно и больно. Ведь мы так ценили наше соло. Мы остались каждый при своем. И не стали привычкой, не стали даже эпизодом. Мы не омрачили наши судьбы ни мимолетным счастьем, ни неизбежно следующим за ним разочарованием. Мы только прикоснулись друг к другу и ушли. Одновременно. Желая или не желая этого, но подчиняясь внутреннему ритму, который всегда совпадал, несмотря ни на что.
29.01. Ритм, рожденный из тишины. Еще не уверенный в себе, незнакомый с иными звуками. Ритм, отказывающийся быть ритмом, но не умеющий побороть свою природу.Ритм, рожденный из темноты. Он не знает о существовании красок. Он прозрачен.
Немногое, на чем печать Моих пугливых вдохновений И трепетных прикосновений, Привыкших только отмечать.
2.02. Ночь. 00.30. Вечером премьера «Башмачкина». Крошечный зал малого Гоголя примет «великолепную тусовку». Я вне их круга. Я люблю их. И еще я что-то чувствую снова.Весь день было плохое настроение. Непрожевываемое состояние пустоты и недо– томило меня.Все, что я чувствую, – наезжающую болезнь. У меня жар, мне тяжело двигаться. Мне невразумительно ощущать себя.
Это очень живой спектакль. Дышащий полной грудью, но вдыхающий не только пыль кулис, но и сдувающий своим дыханием пыль времен. И осознающий свою ценность или еще не осознающий ее, но уже, зажмурившись от восторга, кружит в вихре легких перьев-наград, перьев-похвал. Я предчувствую, предсказываю ему признание.«N» открыл эпоху нового актерского самочувствия. В «Башмачкине» пространство игры сужается. Это моноспектакль, но он удивительно растет вглубь, вширь. Феклистов виртуозно ведет сразу несколько партий. И все с самим собой. И все обречены на выигрыш. Выигрыш для зрителей. Потому что здесь не одно лишь мастерство, техника, профессионализм, а легкость живой актерской сценической жизни, гонор, страх, наслаждение.Новая сценическая версия и сценическая жизнь неповторимо совпали, состоялись, остаются. И в неповторимости их совпадения нечто совершенно новое по стилю изложения и по чувству игры. И по ее ритму, рожденному будто из тишины. Из тишины, из которой появился Башмачкин, в которой находит редкие минуты покоя и в которую уходит. Этот ритм будто еще не знает о существовании красок. Он прозрачен. Первобытен. Наивен, как Башмачкин, колдующий над легкими перышками.Этот спектакль рождался из вороха легких перьев, из вороха невнятно-завораживающих интонаций, из холода петербургской зимы, из тишины, которая ощущалась почти физическим страданием затихшего человека. Странное, нелепое существо, первобытное в своей бушующей, обезоруживающей наивной радости, гонит маленькое белое перо, дует на него, зажмуривается от восторга, глядя на его полет, улыбается. И уже целый фейерверк белых небесных невесомых пушинок взрывает тишину. В снежном круговороте перьев восторг проснувшейся жизни. И опять тишина. И остается существо – Башмачкин Акакий Акакиевич. И дальше, уже почти совсем как у Гоголя. И совсем не так. По-своему.Феклистов играет на одном дыхании, пронзительно и беззащитно И так же смотришь спектакль.Сонное непроговариваемое пространство просыпалось в башмачкинской зас-панности и недоговоренности. Они соседствовали и осуществлялись друг в друге, мир Башмачкина и он сам. Мир Башмачкина, его замкнутое убогое пространство его жизни, смешило и пугало своей утрированностью, искусностью нищеты. Крошечные ящички, дверки подчинялись Акакию Акакиевичу. Стоило притопнуть ногой в нужном месте – и нужная дверка открывалась. Большой сундук и маленький сундучок, конторка, свечи… В этой привычной, уже автоматической повторяемости замыкался Башмачкинский мир. И замыкал его самого. Вещи, окружавшие его, обжитые, родные и уютные, враждебно или равнодушно притихали, когда их отчаявшемуся хозяину, необходима была помощь. Хотя молчали они всегда. Это Башмачкин вдыхал в них какое-то подобие жизни своим невразумительным нескладным бормотанием. Он разговаривал с ними, наговаривал про них, проговаривал и их, и себя. Баш-мачкин бормочет, будто молится. Но обращается не к богу, а к вещам, к именам их.Вот он сидит на работе, горбясь над очередной бумагой, и вдруг перышко. Он дует на него, радостно улыбаясь, точно приветствуя старого знакомого. Его жизнь улыбается ему в эти минуты. Большую же часть жизни Башмачкин в полубормот-ном-полубобморочном состоянии отсутствия себя от себя. Да, он работает, переписывает бумаги, общается, переживает. И словно пелена наброшена на размеренно дремотное течение его дней. Словно вот-вот взорвется, вырвется, решится. Нет, снова комната-сундук, где он засыпает за ночной перепиской. Снова рабочее место-шкаф. Где сгорбленный в неудобной позе он влачит свои бесконечные дни. Невнятное, глухое, непередаваемое животное житие, пустота, беспробудность. И одиночество, одиночество, одиночество.Но все это привычное убожество вдруг мгновением открылось ему, смутило его, оттолкнуло. В его дом вошла… Нет, … явилась шинель, мантия, барыня. Легкая, белая, неотсюда. И как дул Башмачкин на перья, следя, счастливый, за их полетом, так же кружило и это белое перо шинели, подхватив Башмачкина, кружа его в неповторимо счастливом ритме его сбывшейся мечты. И все восхищало и пугало своей отчаянной удалью. Обреченностью, его заносило на такую ликующую высоту вдохновения, что жизни, живой жизни, не оставалось. Срыв был неизбежен.Проснувшаяся жизнь зло подшутила. Пробуждение проколобродило манящим беспечным гонором, закружило и заморозило холодом одиночества.Отодвигалась черная занавеска, словно наконец-то выпуская Башмачкина из душного пространства его ежедневных обязанностей и привычек. Огромные серые глыбы шинелей, одна, другая, третья… И Башмачкин уже, как равный, в белоснежной своей красавице. Его гордость, гонор, боль, почти истерика оставляли бесстрастным этот зазанавесочный мир. И сразу чувствовалось, что и шинель-то чужая им, и не место ей здесь, и не быть ей здесь. Игра цветовых и эмоциональных контрастов. Острая несочетаемость и фатальная расторжимость миров.А в опустевшей Башмачкинской комнате, где он, будто проклятый собственной судьбой, замерзший, невнятный, устало, как-то отрешенно безумствует. Безумствует своей тишиной. И от безумия его тишины содрогаешься больше, чем от исступленных выкриков и рыданий. Непроговариваемость, непроявленность пространства заполнили чистые звуки детского голоса, речитатив звонкий, чужой и родной: аз – буки – веди – глаголь.
5.02. Опять начала с нуля. И личное, и все остальное.И за что мне такая судьба, которая делает меня недоступной для меня самой?Все в состоянии совершаемости, прямо здесь, сейчас, на глазах. Что-то будет? Решается, колеблется, осознается пространство моей жизни, наших встреч и невстреч.Он остается болеть в моем сердце и будить меня от болезни тишины. Он остается в любом случае. Но никогда не будет – в прошедшем. Потому что он – ритм, живой и страстный, и пока я живу, он мой.
Я прекрасно осознаю свой уровень, внешние данные не ниже твоего, солнце мое. Зависит все от самочувствия, победительного взгляда. Но ты – бешено хорош. А я просто – стильная девочка. Я – маленькая богемка, а ты – большой денди. Но все равно…Мы нелепо расстались. Но ведь настоящего «вместе» у нас быть не могло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64