Она дрожала от холода. Нет, здесь долго не высидеть. Она вернулась в купе, легла.
Сев в такси в Чикаго, она вдруг, сама не понимая почему, назвала водителю адрес: Халл-хаус. Нужно, обязательно нужно все рассказать о своих мыслях, о своих чувствах мисс Эддемс…
Таксист причалил к тротуару посередине знакомой грязной Саут-Хэлстед-стрит. Но, увидав двух девушек, стоявших на крыльце дома, которые о чем-то разговаривали, она вдруг разнервничалась и велела водителю ехать обратно на вокзал.
Эта зима в Вассаре была просто отвратительной. Ада увлекалась музыкой, училась играть на скрипке и не думала ни о чем больше – только о том, как она будет давать сольные концерты в Нью-Йорке. Она сообщила подруге, что влюблена в доктора Мака из Бостонского симфонического и больше не намерена трепаться о войне, пацифизме, социальной работе и обо всем таком прочем. Внешний, окружающий ее мир – кампания по борьбе с подводными лодками, война, предстоящие президентские выборы, – все это так волновало Мэри, что она просто не могла как следует сосредоточиться на курсах или на нечленораздельном бормотании Ады о музыкальных знаменитостях. Она ходила на все лекции, посвященные таким животрепещущим темам, как текущие политические события и социальные условия современной жизни в Америке.
В эту зиму ее очень взволновала лекция Д.-Г. Берроу «Обещание мира». Берроу, высокий, худощавый мужчина с густыми седыми волосами, с красной физиономией, с большим кадыком и блестящими, немного навыкате, глазами, чуть заикался и всегда говорил в какой-то особо доверительной манере. Когда Мэри узнала, что он в прошлом работяга, он стал ей нравиться еще больше. У него красные, натруженные руки с длинными пальцами, и он всегда ходил взад-вперед по комнате нервной пружинистой походкой, постоянно то снимая, то водружая снова на нос свои очки в черепаховой оправе. После этой лекции он пришел домой к мистеру Хардуику, и миссис Хардуик угощала всех собравшихся лимонадом и какао с сэндвичами, а девушки задавали Берроу вопросы. В домашней обстановке он казался гораздо застенчивее, чем на кафедре, но все равно так хорошо говорил о вере рабочего класса в мистера Вильсона, о том, что этот класс непременно энергичнее потребует воцарения мира, и о том, что мексиканская революция (а он только что побывал в Мексике и у него была там масса приключений) только начинается.
Рабочий класс твердо станет на ноги во время мира и начнет расчищать всю эту грязную зловонную кучу хлама, накопленную старым порядком, но будет это делать не насильственными, а мирными методами – методами Вильсона.
Ночью Мэри, лежа в постели, все еще слышала его порой нервно подрагивающий мягкий голос, и она, эта дрожь, казалась ей такой дразнящей, такой волнующе-призывной. Она, эта дрожь, просто сводила ее с ума, подталкивала поскорее покончить с этой удушающей студенческой жизнью, чтобы с полным правом войти в громадный, безграничный окружающий мир. Никогда еще прежде в ее жизни так медленно не тянулось время, как в эту зиму.
Одним слякотным днем, когда неожиданно наступила февральская оттепель, она, придя домой в перерыве между лекциями, чтобы сменить промокшие ботики, увидела под дверью желтый листок телеграммы: «ПРИЕЗЖАЙ НЕНАДОЛГО ДОМОЙ МАТЬ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ПЛОХО». И подпись – «ПАПА».
Она ужасно переживала, но теперь у нее появился предлог, чтобы уехать, пусть хоть на время, из опостылевшего ей колледжа. С собой она захватила кучу книг, но в вагоне так и не смогла читать. Она сидела в душном, обитом зеленым плюшем купе «пульмана» с раскрытой книгой на коленях, глядя через окно на ровные, заваленные снегом поля, опоясанные по краям вереницами голых фиолетовых деревьев, на рекламные щиты, жалкие хибары, магазины из красного кирпича с декоративными фасадами вдоль новых бетонных шоссейных магистралей, на города с полуразвалившимися каркасными зданиями и снова на развалюхи, амбары, дома, стоящие на отшибе, сменявшие друг друга, и ни о чем не думала. Поезд мчался через Средний Запад.
Отец встретил ее на вокзале. Одежда его была еще более мятая, неопрятная, чем обычно, на пальто не хватало одной пуговицы. Стоило ему улыбнуться, как на лице появлялось множество новых мелких морщинок. Глаза красные, словно он не спал несколько ночей подряд.
– Ничего, ничего, Мэри, все в порядке, – начал он, – мне пришлось дать тебе телеграмму, чтобы ты приехала… простое потворство себе… я так одинок в своей старости. – Он выхватил ее чемодан у носильщика, и они, разговаривая, направились к выходу. – С матерью все хорошо… я помог ей выкарабкаться… Хорошо, что до меня дошли слухи о ее болезни. Еще день промедления, и этот эскулап в отеле наверняка довел бы ее до могилы. Этот испанский грипп – опасная штука.
– В самом деле?
– Да, я не шучу. Ты там поосторожнее, прошу тебя, чтобы не подхватить инфекцию… Ну, прыгай, я отвезу тебя к ней! – И, разогрев двигатель своего поржавевшего автомобиля, он жестом пригласил ее на переднее сиденье. – Ты же знаешь, как относится твоя бедная мать к спиртному… Так вот, я ее поил допьяна целых четыре дня подряд…
Они ехали довольно быстро. Ей стало значительно лучше после душного купе спального вагона с его дерущим горло запахом пропитанной насквозь пылью плюшевой зеленой обивки.
– Знаешь, она была такой милой, никогда прежде не видел ее такой. Боже, я чуть не влюбился в нее снова… Ты повнимательнее следи за ней, когда она станет на ноги. Не позволяй перетруждаться… ты же ее знаешь… В подобных случаях рецидив может иметь смертельный исход…
Вдруг Мэри почувствовала себя вполне счастливой. Над широкими тихими улицами на фоне голубого неба протянулись голые веточки деревьев – они казались на солнце то розоватыми, то желтоватыми, то фиолетовыми. На лужайках пятна смерзшегося снега. Небо такое высокое-высокое, и в нем просто переизбыток золотого солнечного света. Она чувствовала, как от тугой струи воздуха шевелятся волосики в ее ноздрях.
Мать лежала в своем номере отеля «Бродмур» на кровати в опрятном, залитом солнцем номере, в розовом халате, надетом прямо на ночную рубашку, и в кружевном капоре на аккуратно причесанных волосах. Хотя она и была очень бледной, но в то же время выглядела ужасно молодой и такой красивой, что на какое-то мгновение Мэри показалось, что они с отцом здесь взрослые, а мать – их Дочка. Глупо, конечно. Тут же, увидав их, мать начала со счастливым видом разглагольствовать о войне, об этих гуннах-немцах, о кампании по борьбе с подводными лодками и о том, что это думает мистер Вильсон в отношении мексиканцев. Не пора ли преподать им урок? Она была уверена – ничего подобного не произошло бы, будь президентом избран мистер Хью; в любом случае она была не менее уверена в том, что он на самом деле был законно избран, но демократам удалось фальсифицировать выборы с помощью обычного надувательства, и они, по сути дела, украли у него победу. А этот ужасный Брайан превращает всю страну во всемирное посмешище.
– Боже, этот Брайан – настоящий предатель, его нужно расстрелять!
Папа широко улыбался, глядя на Мэри, пожимал плечами и только все время повторял:
– Послушай, Хильда, лежи спокойно, никаких эксцессов под воздействием алкоголя.
Когда отец ушел, мать вдруг расплакалась. На вопрос Мэри «почему?» она не ответила.
– Думаю, грипп действует на мою головку, – только и сказала она. – Дорогая, знаешь, я осталась жива только из-за милосердия Божьего. Он меня пощадил.
Мэри, конечно, не могла сидеть целыми днями возле больной и выслушивать весь ее бред, от этого ей становилось не по себе. На следующее утро она пошла на работу к отцу, быть может, она его застанет там. В приемной, как всегда, было полно народу. Заглянув в смотровую, она сразу с первого взгляда поняла, что отец сегодня ночью не сомкнул глаз. Мисс Хейленд накануне внезапно заболела. Мэри предложила отцу заменить ее, но он отказался.
– Как глупо! – уговаривала она его. – Разве мне трудно ответить по телефону: «Приемная доктора Френча»? Я с таким же успехом могу делать то, что делает эта ужасная женщина.
В конце концов она его все же уговорила. Он дал ей марлевую повязку и позволил остаться.
Когда последний пациент был принят, они вместе пошли перекусить в закусочную. Было уже три часа дня.
– А теперь можешь поехать к матери, – сказал он. – Все равно я сейчас уезжаю по вызовам. Люди от этой болезни запросто умирают. Никогда прежде ничего подобного не видел.
– Вначале я вернусь и уберу у тебя на столе! – решительно возразила Мэри.
– Если кто-то позвонит, скажи: если у них возникло подозрение, что это грипп, то больного следует немедленно уложить в кровать, постоянно держать его ноги в тепле, почаще менять грелки и побольше давать ему разнообразных стимулирующих препаратов. Нечего и думать в таком случае о госпитализации, сейчас в радиусе ста миль в больницах нет ни одной свободной койки.
Мэри вернулась в офис отца, села в его смотровой за стол. По-видимому, у него ужасно много новых больных. В последний день пребывания на работе мисс Хейленд у нее, наверное, кончились лечебные карточки, и теперь она писала имена пациентов на листочках блокнота. Все сплошь больны гриппом. Телефон звонил постоянно. У нее заледенели пальцы, все внутри ее дрожало, когда слышала тревожные голоса мужчин, женщин, которые просили подозвать доктора Френча. Только в пять ей удалось наконец выйти на улицу. Она села на трамвай и поехала в отель «Бродмур».
Мэри с удивлением услыхала, как в казино играет оркестр, приглашая на веселый танец сидевших за предобеденной чашкой чая – файф-о-клок. Как приятно было смотреть на разноцветные огоньки в тихих и теплых холлах отеля. Когда она вошла к матери, то сразу почувствовала особую атмосферу вполне приличествующей роскоши. Мать на нее явно сердилась. Для чего было приезжать, если она открыто пренебрегает больной?
– Но мне нужно было сделать кое-что для папы, – коротко объяснила она свое отсутствие.
Мать тут же принялась говорить, говорить без умолку, о проводимой ею кампании по исключению немок из женского клуба «Ланч по вторникам». Так продолжалось до самого ужина. После ужина они играли в криббедж, покуда сон не стал одолевать ее.
На следующий день мать заявила, что она чувствует себя превосходно и теперь не будет лежать в кровати, а станет сидеть в кресле. Мэри попыталась связаться по телефону с отцом, чтобы спросить у него, можно ли матери не лежать, но в его офисе никто не отвечал. Потом она, вспомнив, что обещала ему прийти в девять, бросилась в даунтаун. Было уже одиннадцать, и в приемной, как всегда, много народа. Все ждали, когда появится отец. Он вскоре пришел. По-видимому, он зашел по дороге в парикмахерскую, чтобы побриться, но все равно, несмотря на это, выглядел он смертельно усталым.
– Ах, папочка, ты наверняка не ложился сегодня ночью, могу поспорить!
– Ты права. Пришлось провести пару часов в изоляторе больницы. Сегодня ночью два моих пациента скончались.
Всю неделю Мэри просидела за столом его приемной, отвечая через марлевую повязку на звонки, успокаивая перепуганных насмерть мужчин и женщин, у которых ныла спина, поднималась температура, краснели щеки. Она просила их не волноваться, доктор Френч обязательно скоро будет. В пять она заканчивала прием звонков и шла к матери в отель ужинать и слушать ее бесконечные пустые разговоры, а у отца в это время начиналась самая главная работа. Она постоянно уговаривала его спать хотя бы через ночь.
– Но как это сделать? – добродушно спрашивал он. – Доктор Макгетри слег, и теперь я должен обслуживать еще в придачу и его больных. Эта проклятая эпидемия не будет же длиться вечно… Как только она немного спадет, мы с тобой поедем на побережье на пару недель.
У него под глазами были темные разводы, он надрывно кашлял, но все время уверял ее, что здоров и чувствует себя просто отлично.
Утром в воскресенье она приехала в даунтаун поздно, так как пришлось сходить с матерью в церковь. Когда она вошла, отец сидел в кресле, весь съежившись. Услышав ее шаги, он тут же вскочил с виноватым видом, но она заметила, как порозовели у него щеки.
– В церкви? Ты с матерью? – спросил он странным, скрипучим голосом. – Ну, ладно. Мне нужно заняться своими делами.
Когда он выходил из комнаты, надвинув фетровую шляпу себе на глаза, у Мэри промелькнула шальная мысль: уж не пил ли он?
В воскресенье звонков было немного, поэтому она вернулась домой вовремя и предложила матери покататься с ней на машине. Миссис Френч чувствовала себя хорошо и все время болтала о том, как она должна выглядеть на балу дебютанток осенью следующего года.
– В конце концов, ты просто обязана поддерживать высокую репутацию своих родителей, дорогая, – поучала она.
От этих нудных разговоров у Мэри холодело где-то под ложечкой. Когда они вернулись с прогулки в отель, она, сказав, что устала, легла в кровать и стала читать «Теорию праздного класса» Веблена.
На следующее утро перед уходом на работу написала письмо мисс Эддемс, в котором сообщала, что при такой обширной эпидемии гриппа она просто не может возвращаться в колледж, а ведь в мире столько несчастья и нищеты, поэтому не может ли та предложить ей что-нибудь поделать в Халл-хаусе.
Она предчувствовала, что на сей раз это будет что-то на самом деле стоящее. В вагоне трамвая, направлявшегося в даунтаун, она чувствовала себя такой счастливой от принятого решения – словно гора спала с плеч. В конце улицы она видела гряду гор с белыми, как сахарные головы, снежными шапками, сиявшими на ярком зимнем солнце. Как ей сейчас хотелось бы побывать там вместе с Джо Денни!
Когда она своим ключом открыла двери в офис, в нос ей ударил едкий запах карболки, йодоформа и алкоголя. Даже в горле засвербило. Шляпа и пальто отца висели на вешалке. Странно, как это она не заметила его машины на улице? Стеклянная до пола дверь в его смотровую была закрыта. Она постучала, позвала его: «Папочка!» Ей никто не ответил. Она толкнула дверь. Он лежал на кушетке укрытый наколенной автомобильной накидкой. «Как ужасно, – мелькнула у нее мысль, – по-видимому, он в стельку пьян!»
Она на цыпочках подошла к нему. Его голова лежала между подушкой и стеной. Рот широко открыт. Искаженное лицо с черной щетиной на щеках посинело, как У задушенного, глаза открыты. Он был мертв – это не вызывало сомнений.
Мэри тихо подошла к телефону, позвонила в «скорую», сообщила, что доктора Френча хватил удар. Она еще не успела отойти от аппарата, как услыхала завывание сирены кареты скорой помощи. Врач в белом халате вошел в смотровую. По-видимому, она на несколько секунд отключилась, потому что, когда пришла в себя, ее везли в большом автомобиле в «Бродмур». Войдя в свой номер, она на ключ заперла за собой двери. Легла на кровать, заплакала. Ночью позвонила матери по телефону.
– Мама, прошу тебя, я не желаю никого видеть. Я не пойду на похороны. Немедленно возвращаюсь в колледж.
Мать по этому поводу закатила ужасный скандал, но Мэри старалась не слушать ее обидных слов. Наконец, на следующее утро та дала ей сто долларов и разрешила уехать. Она так и не помнила, поцеловала ли она мать на прощание или нет. Она одна пошла на вокзал и просидела там в зале ожидания часа два, так как поезд, отправлявшийся на Восток, запаздывал. Она вообще сейчас ничего не чувствовала. Но, как это ни странно, видела все вокруг в необычно сочных цветах – яркий солнечный день, подвижные разгоряченные лица людей, сидевших в зале ожидания, пестрые обложки журналов на прилавках киосков. Она сидела в пульмановском вагоне, глядя на снег, на порыжевшую траву, на заброшенные земли с красноватой почвой, на заборы из проволоки, загоны для скота, железные резервуары для воды, маленькие станции, элеваторы, где хранится зерно, спортсменов на тренировке, с пунцовыми лицами, в перчатках и шапках с наушниками. Рано утром, проезжая через рабочий пригород перед самым Чикаго, она смотрела на мужчин, молодых и старых, с их прихваченными из дому свертками и баночками с обедом. Они толкались на перроне, ожидая своего поезда, чтобы ехать на работу. Лица их раскраснелись, задубели от холода раннего утра. Она внимательно изучала эти лица. Ей обязательно нужно было познакомиться с ними, с этими людьми, так как она остается в Чикаго и ни в какой колледж не поедет.
Камера-обскура (45)
в узкой желтой комнате-пенале журчит разговор под низким потолком и переплетаются кудрявые завитки сигаретного голубовато-серого дыма у носов за ушами под полями женских шляпок взгляды изогнутые брови меняющиеся конфигурации губ встряхивание челки мудрые я все знаю морщинки под глазами все зачищено приглажено скреплено соскоблено с помощью губной помады румян мыльного крема и бритв и образует определенный нужный рисунок
эта женщина с нежным теплым голосом которая ходит взад и вперед с гортанным смехом с чуть заброшенной назад головой с волнующими дразнящими взглядами часть пятичасовой драмы у каждого мужчины свой закуток
личность должна строго соответствовать выражению лица для облегчения опознания она прикалывает каждому из нас значок
за сегодня следует завтра
Спасибо но почему именно я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Сев в такси в Чикаго, она вдруг, сама не понимая почему, назвала водителю адрес: Халл-хаус. Нужно, обязательно нужно все рассказать о своих мыслях, о своих чувствах мисс Эддемс…
Таксист причалил к тротуару посередине знакомой грязной Саут-Хэлстед-стрит. Но, увидав двух девушек, стоявших на крыльце дома, которые о чем-то разговаривали, она вдруг разнервничалась и велела водителю ехать обратно на вокзал.
Эта зима в Вассаре была просто отвратительной. Ада увлекалась музыкой, училась играть на скрипке и не думала ни о чем больше – только о том, как она будет давать сольные концерты в Нью-Йорке. Она сообщила подруге, что влюблена в доктора Мака из Бостонского симфонического и больше не намерена трепаться о войне, пацифизме, социальной работе и обо всем таком прочем. Внешний, окружающий ее мир – кампания по борьбе с подводными лодками, война, предстоящие президентские выборы, – все это так волновало Мэри, что она просто не могла как следует сосредоточиться на курсах или на нечленораздельном бормотании Ады о музыкальных знаменитостях. Она ходила на все лекции, посвященные таким животрепещущим темам, как текущие политические события и социальные условия современной жизни в Америке.
В эту зиму ее очень взволновала лекция Д.-Г. Берроу «Обещание мира». Берроу, высокий, худощавый мужчина с густыми седыми волосами, с красной физиономией, с большим кадыком и блестящими, немного навыкате, глазами, чуть заикался и всегда говорил в какой-то особо доверительной манере. Когда Мэри узнала, что он в прошлом работяга, он стал ей нравиться еще больше. У него красные, натруженные руки с длинными пальцами, и он всегда ходил взад-вперед по комнате нервной пружинистой походкой, постоянно то снимая, то водружая снова на нос свои очки в черепаховой оправе. После этой лекции он пришел домой к мистеру Хардуику, и миссис Хардуик угощала всех собравшихся лимонадом и какао с сэндвичами, а девушки задавали Берроу вопросы. В домашней обстановке он казался гораздо застенчивее, чем на кафедре, но все равно так хорошо говорил о вере рабочего класса в мистера Вильсона, о том, что этот класс непременно энергичнее потребует воцарения мира, и о том, что мексиканская революция (а он только что побывал в Мексике и у него была там масса приключений) только начинается.
Рабочий класс твердо станет на ноги во время мира и начнет расчищать всю эту грязную зловонную кучу хлама, накопленную старым порядком, но будет это делать не насильственными, а мирными методами – методами Вильсона.
Ночью Мэри, лежа в постели, все еще слышала его порой нервно подрагивающий мягкий голос, и она, эта дрожь, казалась ей такой дразнящей, такой волнующе-призывной. Она, эта дрожь, просто сводила ее с ума, подталкивала поскорее покончить с этой удушающей студенческой жизнью, чтобы с полным правом войти в громадный, безграничный окружающий мир. Никогда еще прежде в ее жизни так медленно не тянулось время, как в эту зиму.
Одним слякотным днем, когда неожиданно наступила февральская оттепель, она, придя домой в перерыве между лекциями, чтобы сменить промокшие ботики, увидела под дверью желтый листок телеграммы: «ПРИЕЗЖАЙ НЕНАДОЛГО ДОМОЙ МАТЬ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ПЛОХО». И подпись – «ПАПА».
Она ужасно переживала, но теперь у нее появился предлог, чтобы уехать, пусть хоть на время, из опостылевшего ей колледжа. С собой она захватила кучу книг, но в вагоне так и не смогла читать. Она сидела в душном, обитом зеленым плюшем купе «пульмана» с раскрытой книгой на коленях, глядя через окно на ровные, заваленные снегом поля, опоясанные по краям вереницами голых фиолетовых деревьев, на рекламные щиты, жалкие хибары, магазины из красного кирпича с декоративными фасадами вдоль новых бетонных шоссейных магистралей, на города с полуразвалившимися каркасными зданиями и снова на развалюхи, амбары, дома, стоящие на отшибе, сменявшие друг друга, и ни о чем не думала. Поезд мчался через Средний Запад.
Отец встретил ее на вокзале. Одежда его была еще более мятая, неопрятная, чем обычно, на пальто не хватало одной пуговицы. Стоило ему улыбнуться, как на лице появлялось множество новых мелких морщинок. Глаза красные, словно он не спал несколько ночей подряд.
– Ничего, ничего, Мэри, все в порядке, – начал он, – мне пришлось дать тебе телеграмму, чтобы ты приехала… простое потворство себе… я так одинок в своей старости. – Он выхватил ее чемодан у носильщика, и они, разговаривая, направились к выходу. – С матерью все хорошо… я помог ей выкарабкаться… Хорошо, что до меня дошли слухи о ее болезни. Еще день промедления, и этот эскулап в отеле наверняка довел бы ее до могилы. Этот испанский грипп – опасная штука.
– В самом деле?
– Да, я не шучу. Ты там поосторожнее, прошу тебя, чтобы не подхватить инфекцию… Ну, прыгай, я отвезу тебя к ней! – И, разогрев двигатель своего поржавевшего автомобиля, он жестом пригласил ее на переднее сиденье. – Ты же знаешь, как относится твоя бедная мать к спиртному… Так вот, я ее поил допьяна целых четыре дня подряд…
Они ехали довольно быстро. Ей стало значительно лучше после душного купе спального вагона с его дерущим горло запахом пропитанной насквозь пылью плюшевой зеленой обивки.
– Знаешь, она была такой милой, никогда прежде не видел ее такой. Боже, я чуть не влюбился в нее снова… Ты повнимательнее следи за ней, когда она станет на ноги. Не позволяй перетруждаться… ты же ее знаешь… В подобных случаях рецидив может иметь смертельный исход…
Вдруг Мэри почувствовала себя вполне счастливой. Над широкими тихими улицами на фоне голубого неба протянулись голые веточки деревьев – они казались на солнце то розоватыми, то желтоватыми, то фиолетовыми. На лужайках пятна смерзшегося снега. Небо такое высокое-высокое, и в нем просто переизбыток золотого солнечного света. Она чувствовала, как от тугой струи воздуха шевелятся волосики в ее ноздрях.
Мать лежала в своем номере отеля «Бродмур» на кровати в опрятном, залитом солнцем номере, в розовом халате, надетом прямо на ночную рубашку, и в кружевном капоре на аккуратно причесанных волосах. Хотя она и была очень бледной, но в то же время выглядела ужасно молодой и такой красивой, что на какое-то мгновение Мэри показалось, что они с отцом здесь взрослые, а мать – их Дочка. Глупо, конечно. Тут же, увидав их, мать начала со счастливым видом разглагольствовать о войне, об этих гуннах-немцах, о кампании по борьбе с подводными лодками и о том, что это думает мистер Вильсон в отношении мексиканцев. Не пора ли преподать им урок? Она была уверена – ничего подобного не произошло бы, будь президентом избран мистер Хью; в любом случае она была не менее уверена в том, что он на самом деле был законно избран, но демократам удалось фальсифицировать выборы с помощью обычного надувательства, и они, по сути дела, украли у него победу. А этот ужасный Брайан превращает всю страну во всемирное посмешище.
– Боже, этот Брайан – настоящий предатель, его нужно расстрелять!
Папа широко улыбался, глядя на Мэри, пожимал плечами и только все время повторял:
– Послушай, Хильда, лежи спокойно, никаких эксцессов под воздействием алкоголя.
Когда отец ушел, мать вдруг расплакалась. На вопрос Мэри «почему?» она не ответила.
– Думаю, грипп действует на мою головку, – только и сказала она. – Дорогая, знаешь, я осталась жива только из-за милосердия Божьего. Он меня пощадил.
Мэри, конечно, не могла сидеть целыми днями возле больной и выслушивать весь ее бред, от этого ей становилось не по себе. На следующее утро она пошла на работу к отцу, быть может, она его застанет там. В приемной, как всегда, было полно народу. Заглянув в смотровую, она сразу с первого взгляда поняла, что отец сегодня ночью не сомкнул глаз. Мисс Хейленд накануне внезапно заболела. Мэри предложила отцу заменить ее, но он отказался.
– Как глупо! – уговаривала она его. – Разве мне трудно ответить по телефону: «Приемная доктора Френча»? Я с таким же успехом могу делать то, что делает эта ужасная женщина.
В конце концов она его все же уговорила. Он дал ей марлевую повязку и позволил остаться.
Когда последний пациент был принят, они вместе пошли перекусить в закусочную. Было уже три часа дня.
– А теперь можешь поехать к матери, – сказал он. – Все равно я сейчас уезжаю по вызовам. Люди от этой болезни запросто умирают. Никогда прежде ничего подобного не видел.
– Вначале я вернусь и уберу у тебя на столе! – решительно возразила Мэри.
– Если кто-то позвонит, скажи: если у них возникло подозрение, что это грипп, то больного следует немедленно уложить в кровать, постоянно держать его ноги в тепле, почаще менять грелки и побольше давать ему разнообразных стимулирующих препаратов. Нечего и думать в таком случае о госпитализации, сейчас в радиусе ста миль в больницах нет ни одной свободной койки.
Мэри вернулась в офис отца, села в его смотровой за стол. По-видимому, у него ужасно много новых больных. В последний день пребывания на работе мисс Хейленд у нее, наверное, кончились лечебные карточки, и теперь она писала имена пациентов на листочках блокнота. Все сплошь больны гриппом. Телефон звонил постоянно. У нее заледенели пальцы, все внутри ее дрожало, когда слышала тревожные голоса мужчин, женщин, которые просили подозвать доктора Френча. Только в пять ей удалось наконец выйти на улицу. Она села на трамвай и поехала в отель «Бродмур».
Мэри с удивлением услыхала, как в казино играет оркестр, приглашая на веселый танец сидевших за предобеденной чашкой чая – файф-о-клок. Как приятно было смотреть на разноцветные огоньки в тихих и теплых холлах отеля. Когда она вошла к матери, то сразу почувствовала особую атмосферу вполне приличествующей роскоши. Мать на нее явно сердилась. Для чего было приезжать, если она открыто пренебрегает больной?
– Но мне нужно было сделать кое-что для папы, – коротко объяснила она свое отсутствие.
Мать тут же принялась говорить, говорить без умолку, о проводимой ею кампании по исключению немок из женского клуба «Ланч по вторникам». Так продолжалось до самого ужина. После ужина они играли в криббедж, покуда сон не стал одолевать ее.
На следующий день мать заявила, что она чувствует себя превосходно и теперь не будет лежать в кровати, а станет сидеть в кресле. Мэри попыталась связаться по телефону с отцом, чтобы спросить у него, можно ли матери не лежать, но в его офисе никто не отвечал. Потом она, вспомнив, что обещала ему прийти в девять, бросилась в даунтаун. Было уже одиннадцать, и в приемной, как всегда, много народа. Все ждали, когда появится отец. Он вскоре пришел. По-видимому, он зашел по дороге в парикмахерскую, чтобы побриться, но все равно, несмотря на это, выглядел он смертельно усталым.
– Ах, папочка, ты наверняка не ложился сегодня ночью, могу поспорить!
– Ты права. Пришлось провести пару часов в изоляторе больницы. Сегодня ночью два моих пациента скончались.
Всю неделю Мэри просидела за столом его приемной, отвечая через марлевую повязку на звонки, успокаивая перепуганных насмерть мужчин и женщин, у которых ныла спина, поднималась температура, краснели щеки. Она просила их не волноваться, доктор Френч обязательно скоро будет. В пять она заканчивала прием звонков и шла к матери в отель ужинать и слушать ее бесконечные пустые разговоры, а у отца в это время начиналась самая главная работа. Она постоянно уговаривала его спать хотя бы через ночь.
– Но как это сделать? – добродушно спрашивал он. – Доктор Макгетри слег, и теперь я должен обслуживать еще в придачу и его больных. Эта проклятая эпидемия не будет же длиться вечно… Как только она немного спадет, мы с тобой поедем на побережье на пару недель.
У него под глазами были темные разводы, он надрывно кашлял, но все время уверял ее, что здоров и чувствует себя просто отлично.
Утром в воскресенье она приехала в даунтаун поздно, так как пришлось сходить с матерью в церковь. Когда она вошла, отец сидел в кресле, весь съежившись. Услышав ее шаги, он тут же вскочил с виноватым видом, но она заметила, как порозовели у него щеки.
– В церкви? Ты с матерью? – спросил он странным, скрипучим голосом. – Ну, ладно. Мне нужно заняться своими делами.
Когда он выходил из комнаты, надвинув фетровую шляпу себе на глаза, у Мэри промелькнула шальная мысль: уж не пил ли он?
В воскресенье звонков было немного, поэтому она вернулась домой вовремя и предложила матери покататься с ней на машине. Миссис Френч чувствовала себя хорошо и все время болтала о том, как она должна выглядеть на балу дебютанток осенью следующего года.
– В конце концов, ты просто обязана поддерживать высокую репутацию своих родителей, дорогая, – поучала она.
От этих нудных разговоров у Мэри холодело где-то под ложечкой. Когда они вернулись с прогулки в отель, она, сказав, что устала, легла в кровать и стала читать «Теорию праздного класса» Веблена.
На следующее утро перед уходом на работу написала письмо мисс Эддемс, в котором сообщала, что при такой обширной эпидемии гриппа она просто не может возвращаться в колледж, а ведь в мире столько несчастья и нищеты, поэтому не может ли та предложить ей что-нибудь поделать в Халл-хаусе.
Она предчувствовала, что на сей раз это будет что-то на самом деле стоящее. В вагоне трамвая, направлявшегося в даунтаун, она чувствовала себя такой счастливой от принятого решения – словно гора спала с плеч. В конце улицы она видела гряду гор с белыми, как сахарные головы, снежными шапками, сиявшими на ярком зимнем солнце. Как ей сейчас хотелось бы побывать там вместе с Джо Денни!
Когда она своим ключом открыла двери в офис, в нос ей ударил едкий запах карболки, йодоформа и алкоголя. Даже в горле засвербило. Шляпа и пальто отца висели на вешалке. Странно, как это она не заметила его машины на улице? Стеклянная до пола дверь в его смотровую была закрыта. Она постучала, позвала его: «Папочка!» Ей никто не ответил. Она толкнула дверь. Он лежал на кушетке укрытый наколенной автомобильной накидкой. «Как ужасно, – мелькнула у нее мысль, – по-видимому, он в стельку пьян!»
Она на цыпочках подошла к нему. Его голова лежала между подушкой и стеной. Рот широко открыт. Искаженное лицо с черной щетиной на щеках посинело, как У задушенного, глаза открыты. Он был мертв – это не вызывало сомнений.
Мэри тихо подошла к телефону, позвонила в «скорую», сообщила, что доктора Френча хватил удар. Она еще не успела отойти от аппарата, как услыхала завывание сирены кареты скорой помощи. Врач в белом халате вошел в смотровую. По-видимому, она на несколько секунд отключилась, потому что, когда пришла в себя, ее везли в большом автомобиле в «Бродмур». Войдя в свой номер, она на ключ заперла за собой двери. Легла на кровать, заплакала. Ночью позвонила матери по телефону.
– Мама, прошу тебя, я не желаю никого видеть. Я не пойду на похороны. Немедленно возвращаюсь в колледж.
Мать по этому поводу закатила ужасный скандал, но Мэри старалась не слушать ее обидных слов. Наконец, на следующее утро та дала ей сто долларов и разрешила уехать. Она так и не помнила, поцеловала ли она мать на прощание или нет. Она одна пошла на вокзал и просидела там в зале ожидания часа два, так как поезд, отправлявшийся на Восток, запаздывал. Она вообще сейчас ничего не чувствовала. Но, как это ни странно, видела все вокруг в необычно сочных цветах – яркий солнечный день, подвижные разгоряченные лица людей, сидевших в зале ожидания, пестрые обложки журналов на прилавках киосков. Она сидела в пульмановском вагоне, глядя на снег, на порыжевшую траву, на заброшенные земли с красноватой почвой, на заборы из проволоки, загоны для скота, железные резервуары для воды, маленькие станции, элеваторы, где хранится зерно, спортсменов на тренировке, с пунцовыми лицами, в перчатках и шапках с наушниками. Рано утром, проезжая через рабочий пригород перед самым Чикаго, она смотрела на мужчин, молодых и старых, с их прихваченными из дому свертками и баночками с обедом. Они толкались на перроне, ожидая своего поезда, чтобы ехать на работу. Лица их раскраснелись, задубели от холода раннего утра. Она внимательно изучала эти лица. Ей обязательно нужно было познакомиться с ними, с этими людьми, так как она остается в Чикаго и ни в какой колледж не поедет.
Камера-обскура (45)
в узкой желтой комнате-пенале журчит разговор под низким потолком и переплетаются кудрявые завитки сигаретного голубовато-серого дыма у носов за ушами под полями женских шляпок взгляды изогнутые брови меняющиеся конфигурации губ встряхивание челки мудрые я все знаю морщинки под глазами все зачищено приглажено скреплено соскоблено с помощью губной помады румян мыльного крема и бритв и образует определенный нужный рисунок
эта женщина с нежным теплым голосом которая ходит взад и вперед с гортанным смехом с чуть заброшенной назад головой с волнующими дразнящими взглядами часть пятичасовой драмы у каждого мужчины свой закуток
личность должна строго соответствовать выражению лица для облегчения опознания она прикалывает каждому из нас значок
за сегодня следует завтра
Спасибо но почему именно я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71