Это он ей говорил.— А к вам-то как куколка попала? — лениво спросил Лев Минеевич, слышавший эту замечательную историю много раз.— Она подарила. Приглянулась я ей.— Зачем же дарила такую важную вещь? — привычно подыграл Лев Минеевич.— К тому времени все у них кончилось. Он к жене вернулся.— Не помог, значит, приворот?— Отчего же не помог? Помог. Просто ей надоело держать его силой воли. Устала она. Да и пил он сильно. Как приходил — так она сразу бутылку на стол. Без этого он и говорить-то не мог.— Да-а… — протянул Лев Минеевич, про себя усмехаясь. Он-то давно смекнул, что именно за бутылкой и приходил великолепный кавалер, которого излечили потом в больнице Ганнушкина и от любви и от водки с помощью инъекций.В Верином изложении это, правда, звучало так: бедняга не вынес семейной жизни и угодил в психиатричку, откуда вышел настолько сломленный, что даже пить бросил.— Вот и говорите после! — заключила Вера Фабиановна.— Чего уж тут говорить, — несколько двусмысленно согласился он. — Скажите мне, Верочка, лучше, какая тайна особая скрыта здесь? — Он двинул подбородком в сторону покрытого гобеленом сундука, на котором свернулись клубком уже две кошки: Моя египетская и еще какая-то, имя которой забылось. — Вы давно уж обещали, да все как-то… — Лев Минеевич неопределенно помотал рукой.— Не знаю. До конца так и не знаю! Эту тайну отец унес с собой. Вы ведь хорошо знали моего отца, Лев Минеевич?Он закивал, скорбно опустив уголки рта.— Вы же помните, какой это был необыкновенный человек?! Он так много ездил! Был в Египте, Мексике… Он никогда не рассказывал мне об этой вещи. Все обещал, обещал, но так и не успел. Ему постоянно не хватало времени. Ученые занятия, чтение старинных инкунабул на разных языках… Но при всем при том он очень любил людей и был необыкновенно обаятелен. Его живой, истинно галльский ум… Не правда ли, у него был настоящий галльский ум?— Еще бы! Он ведь француз!— Наполовину, Лев Минеевич, только наполовину. По отцу. Вообще-то наша фамилия Пуркуа де Кальве. Но дед — он был таким демократом, тогда это считалось модным — решительно отбросил де Кальве. «Почему, — спросил он, — де Кальве? Пусть будет просто Пуркуа, раз мы живем в России». Возможно, он уже тогда предвидел революцию.— Какую?— Ну, декабристов там, пятый год, — небрежно махнула ручкой Вера Фабиановна, которая была отнюдь не сильна и истории. — Не в этом дело. Просто отцу никогда не хватало времени на меня. Вы же знаете?Лев Минеевич опять прижал руку к сердцу и, закрыв глаза, поклонился. Он отлично знал, как порхала по балам очаровательная Верочка Пуркуа и как однажды сбежала она, так и не окончив гимназии, с актером Чарским, подвизавшимся в странствующих труппах на амплуа героя-любовника. Но Верочка, на которой он зачем-то женился, оказалась его последней ролью. Об этом ползли тогда какие-то глухие слухи, но толком ничего не было известно. Верочкин побег вызвал, конечно, громкую сенсацию, но что значил он в сравнении с последовавшей вскоре за ним революцией? Право, все знакомые и родные быстро забыли даже о Верочкином существовании, как, верно, и она забыла уже о своей юности, легко мешая теперь быль с небылицей. Чарский же не то спился, не то повесился, а может, и вовсе был расстрелян каким-нибудь «батькой». Верочка возвратилась в родной дом только в двадцать третьем году. Она быстро пришла в себя после бурных и неустроенных лет. Еще больше похорошела и вскоре сделалась широко известной в районе Столешникова и прилегающих улиц, где, как известно, гуляла тогда вся нэпманская Москва. Последний представитель захудалого дворянского рода Пуркуа де Кальве умер год с небольшим спустя после возвращения дочери. С ним случился удар — недуг, почти наследственный в этой семье, — который лишил его дара речи и возможности двигаться. Лев Минеевич случайно был при этом. Он-то и вызвал «скорую помощь», сбегал за докторами, достал сиделку.Сознание вернулось к больному только на пятый день. Он что-то мучительно пытался сказать, глаза его молили о чем-то, но лицо оставалось неподвижным, как гипсовая маска. Через неделю он умер. В доме в этот момент никого не было. Первой нашла его женщина, которая приносила молоко и возилась со стиркой. Она подняла шум, вызвала милицию, потом кто-то отыскал Верочку.Когда она вбежала в квартиру, то застала странную сцену. В столовой толпились какие-то люди. Бледный милиционер что-то втолковывал пьяному дворнику. Она вбежала в комнату отца и замерла в дверях. Голова его была запрокинута. Черная, халдейским клинышком бородка воинственно поднята вверх. Эту даже в смерти прекрасную голову окружал венец из пяти кошек. Осиротевшие животные, подняв хвосты и выгнув спины, жалобно мяукали.За квартирой Пуркуа утвердилась нехорошая репутация. Вера Фабиановна сначала думала выбросить кошек на улицу, но и ей они внушили какой-то суеверный страх.Постепенно она привыкла и полюбила эти загадочные существа, о которых так хорошо сказал Бодлер:
Эреб в свой фаэтон охотно впряг бы их,Когда бы сделаться они могли рабами.
С тех пор у нее не переводились кошки. Как она уверяла, это была наследственная черта.Сколько лет минуло с тех пор…Теперь и Лев Минеевич, вспоминая мучительную немоту в глазах парализованного, думал, что тот хотел тогда сообщить нечто необыкновенно важное, но не успел. Воспоминания вспыхивали, как солнечные блики на туманной реке. Вспышки, вспышки — отдельные, несоединимые… Может, и вправду необычный этот человек, который раньше был управляющим каким-то поместьем, а потом сделался антикваром, предавался таинственным ученым изысканиям? Может, и намекнул он дочери о важной тайне, да только не нашел времени рассказать все до конца? Сначала занят был, потом болезнь обрушилась — не успел.Многое порассказала Льву Минеевичу Вера Фабиановна за долгие годы. В том числе и такое, чему поверить было никак невозможно хотя бы потому, что противоречило собственным Льва Минеевича наблюдениям. Но Вера Фабиановна так часто повторяла свою версию тех давних событий, что постепенно они стали представляться совсем по-иному.Вот и теперь, слушая монотонную, но убедительно вкрадчивую речь Веры Фабиановны и упорно борясь с дремотой, Лев Минеевич не находил в себе сил проконтролировать рассказ о завещании Пуркуа собственной памятью. Туманная река этой памяти лениво поблескивала глянцевитыми вспышками, и Лев Минеевич не хотел окунаться в нее. Было холодно, да и лень.— Он часто говорил мне: «Веруся, это дело предстоит довершить тебе. Я не успею». Помню, возвратясь из Александрии, он привез ожерелье, составленное из главных богов. Вот это. — Она махнула рукой на туалетный столик. — Да вы знаете его.Лев Минеевич прекрасно знал это голубое ожерелье, но знал он и то, что Верин отец никогда не был ни в Египте, ни в Мексике, ни даже в Париже, откуда происходил корнями и куда каждый год ездил погулять какой-то бывший его хозяин.Но так убаюкивающе сверкала, так вкрадчиво рокотала вода (или это Верочка что-то говорила?), что увидел Лев Минеевич, как высокий седой человек с черной бородкой клинышком стоит возле большого белого парохода и следит за носильщиком, перевязывающим ремнем его чемоданы. А рядом — тоненькая гимназисточка с атласным белым бантом, который едва удерживает толстую, несколько раз сложенную русую косу. Человек раскрывает ручной саквояж и, лукаво улыбаясь, медленно вытягивает оттуда синие, сверкающие на солнце бусы…— «Здесь не хватает только фигурки, — как-то сказал он. — Бога Анубиса, у которого голова шакала. Когда она найдется, мы узнаем все».— Как так «найдется»? — чуть встрепенулся заклевавший было носом Лев Минеевич. — Она потерялась?— Я дословно передаю вам его слова. Так он ответил мне на мои расспросы. «При чем здесь это ожерелье?» — спросила я его. «Ни при чем, — ответил он. — Просто фигурка Анубиса — это знак причастности к тайне». Он еще сказал, что есть много других знаков, но нас они не касаются. «Мы все узнаем в назначенный срок» — так всегда говорил он, когда я начинала слишком надоедать расспросами.— Что же, он и сам всего не знал?— Он? Он, я думаю, знал. Просто не хотел мне раньше времени говорить, ведь я была тогда еще так молода: в этом, мне кажется, все дело. Он не думал, что рано умрет. Все надеялся, что я повзрослею.На миг осветился в памяти Льва Минеевича Верочкин облик тех лет (короткая стрижка и тускло-желтое платье цвета танго с вырезом на левом плече), потом толпы какие-то оживленные увиделись, то ли на трибунах ипподрома, то ли еще где-то. Но все потонуло, едва он успел разглядеть, выхватить что-то из небытия. Вместо того все та же гимназисточка возникла, сидящая в кожаном кресле у отца в кабинете. Она о чем-то спросила, наморщив лобик, а он снисходительно усмехнулся, погладил ее по головке и отпустил.А Вера Фабиановна говорила всерьез. Ей и впрямь было приятно вспомнить, что-то такое по-новому осмыслить, понять наконец непонятное. Она совершенно искренне пыталась вспомнить, как все было на самом деле, в действительности. И не могла! Она уже давно верила всему тому, в чем сама себя убедила. Она уже не могла выскользнуть из сотворенного ею же замкнутого круга. Словно белка в колесе, была обречена бежать и бежать, наматывая новые выдуманные подробности, украшая свою постоянную орбиту несуществующими деталями. Как и старому, верному другу Льву Минеевичу, ей внезапно мерещилось что-то. В отличие от него (ему просто лень было шевелить мозгами, поскольку вся эта история его совершенно не трогала), она замирала в своем замкнутом беге, прислушивалась к себе и, готовая понять что-то необыкновенно важное, пыталась повернуть назад, размотать нити бесцельного своего вымысла. Но инерция привычного бега увлекала ее вперед. Какое-то мгновение она еще сопротивлялась, медлила, потом вновь бросалась в полет. Вот и теперь.— Как-то упомянул он еще об одном знаке… Не помню точно, но речь шла как будто о епископ… Лев Минеевич?— М-м? Простите, голубушка, задремал. У вас всегда так спокойно, так хорошо, а я ведь ночи не сплю! Маюсь до самого рассвета. Все думы свои стариковские думаю. Так что простите… Я ведь все слышал. Это я только сейчас, на минуточку.Но все было испорчено. Мелькнуло — и нет его. Теперь не вспомнишь. Когда-то, в вихре удовольствий и развлечений, она мало думала об отцовских делах. У нее была своя, совсем отличная от его забот жизнь.Она не думала, она просто как бы изначально знала, что так будет всегда. Конечно, она понимала, что молодость проходит. Но ведь воспоминания-то остаются. Отец живет своими воспоминаниями, она, когда настанет ее час, будет неторопливо ворошить цветные стеклышки яркой и шумной нынешней жизни своей, составлять из них пленительные калейдоскопические узоры. Но вышло так, что своих воспоминаний у нее не осталось, не о чем было вспоминать. Мысли о кутежах в «Праге» или, скажем, о поездке в Ялту с симпатичным — как же его звали? — молодым адвокатом не вызывали в ней никаких чувств. Они не согревали, не пробуждали в душе того запоздалого эха, которым откликаются уснувшие радости и печали. Как-то так получилось, что самым важным для нее стало отцовское наследство. Кроме немалой денежной ценности оставленные ей вещи имели еще и свою историю. Но историю эту она не знала, а деньги сами по себе ее не интересовали. Ни молодость, ни те удовольствия, которые можно было получить за деньги в молодости, купить она уже не могла. Конечно, мысль о ценности раритетов была приятна. Но не более. А чем-то же должен жить человек? Интересами? Привязанностями? Да и на расспросы знакомых хотелось отвечать, возбуждать зависть хотелось. Вот и пришлось заново создавать историю для вещей. Нет, не выдумывать, а именно создавать, реконструировать. И никто не виноват, что в процессе этой реконструкции первоначальная история совершенно затерялась, стерлась, исчезла, как исчезает под слоем краски старый и облупленный фресковый слой.Вопреки всему дочь сделалась наследницей отца, но она творчески переработала его наследство.— Что же вы, Верочка? Я слушаю, — робко прервал затянувшееся молчание Лев Минеевич.— Ах, всегда вы все портите! Теперь я сбилась с мысли. Теперь я сама уже не знаю, что хотела сказать… Так вы не хотите халвы?Он отрицательно покачал головой.— Так чего же вы хотите?Он сам не знал, чего хотел. То есть, конечно, знал, поскольку хотел (и это слово в данном случае лишь бледная тень действительности) Врубеля. Но о том нельзя было говорить прямо. Можно было все испортить. А Лев Минеевич умел ждать и надеялся, что наступит его час. Он верил, что создастся такое благоприятное стечение обстоятельств, когда Вера согласится на что-нибудь обменять свой бесценный картон. Возможно, она даже просто подарит его. Нужно только терпеливо дождаться упомянутого выше стечения и, конечно, соответствующего настроения Веры. Сейчас у нее оно явно портилось.— Чего же вы хотите от меня, Лев Минеевич? — нахмурясь, требовательно спросила она. Это звучало почти как: «Чего вам здесь, собственно, надо? Не пора ли вам домой?»— Может, погадаете, Верочка? — робко попросил он, чтобы умаслить капризную подругу.— Погадать? — преувеличенно удивленно подняла она брови. Испытанное средство начинало действовать. — Но я же гадала вам на прошлой неделе!— Так то на прошлой!— Какие же у вас дела, что быстро так все может перемениться?— Дела? Нету особых дел-то.— Зачем же гадать?— Так… о судьбе вообще, о надеждах…— Каких надеждах?— Ну что вы, ей-Богу, Верочка! Разные могут быть надежды. Если человек стар, так ему, выходит, и надеяться не на что?— На что же надеяться?— Да мало ли на что! Обстоятельства там разные… Перемены.— Ну ладно, коли перемен ждете.Она достала колоду засаленных карт. Они уже не тасовались, и их приходилось перекладывать стопками на столе. Трефовый король выпал с валетом той же масти.— Ваши хлопоты, — сказала гадалка.«А то чьи же еще?» — скептически прокомментировал Лев Минеевич.— И втайне хлопоты скрываете, — погрозила она пальцем. — Только напрасны они, эти ваши хлопоты…— Почему же напрасны? — обидчиво спросил он.— Не выйдет из них ничего — пиковый валет. Ну да ладно, посмотрим, что будет дальше. — Она быстро разбросала вокруг короля с напрасными хлопотами четыре кучки и развернула их в цыганский крест. — Так! — сказала она, любовно раскрывая карты. — На пороге у вас благородный король из казенного дома.— Кто же это? — зевнул Лев Минеевич, прикрывая рот ладошкой.— Вам виднее.— И когда это будет?— Скоро. Очень даже скоро. Завтра, послезавтра…— Завтра — суббота, послезавтра — воскресенье. В казенных домах выходные, — резонно заметил он.— Ну, тогда в понедельник, — равнодушно согласилась Вера Фабиановна.Она быстро раскрыла значения карт, потом, отделив одинаковые, разложила пять троек — «на будущее». В настоящем, кроме означенного визита и пустых хлопот, ничего существенного Льну Минеевичу не выпало. Картишки подобрались все мелкие и невыразительные — нечто вроде преферансного мизера. Зато в будущем обозначилось некое темное облачко, которое гадалка охарактеризовала как неприятную неожиданность. Но не успел Лев Минеевич встревожиться, как открылась десятка червей. Сердце его, таким образом, должно было успокоиться радостью.— Ну, спа…— Типун вам на язык! — разгневалась гадалка. — Сколько раз было говорено, что благодарить нельзя! Не сбудется!— Так я же не успел, Верочка, и вообще…— Ладно уж! — отмахнулась Вера Фабиановна. — Так не будете кофе пить?— Нет, голубушка, благодарствую. Бежать надо. Я еще к Дормидонтычу зайти должен.— Это зачем же?— А я разве не говорил? — На лице его обозначилось удивление. — Он же Изиду свою с Гором-младенцем на коленках отдать соглашается.— Вас-то это почему интересует?— Меня? Да я о вас, Верочка, хлопочу.— Вот как? Тронута… А за хлопоты чего потребуете?— Ничего. Ровнехонько ничего. Скажите только, что ему взамен предложить?— Это подумать надо… Скарабей его не заинтересует?— Сомнительно, — помотал головой Лев Минеевич и равнодушно так, безразлично ударил в самое больное место. — Помнится, он насчет эмалей крючок закидывал, но это ведь пустое? Вы же решительно нет?— Еще чего? — низким контральто произнесла возмущенная Вера Фабиановна. — А этого он не хочет? — Она изобразила с помощью трех пальцев нехитрую, но весьма выразительную фигуру. — Вы еще и его потребуйте! — хлопнув ладонью по сундуку, она разбудила одну из кошек.Моя египетская выгнулась и, вытянув когти, в сладкой истоме вонзила их в гобелен.— Лично я, — он ткнул себя в грудь пальцем, — ничего не требую. Скажу ему, что не состоялось, и все!— Вот как! А скажите-ка лучше, почему он с вами готов на какого-то Яковлева сменяться, а с меня драгоценные эмали требует?— Во-первых, Яковлев — это не «какой-то»… — Лев Минеевич вкрадчиво понизил голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Эреб в свой фаэтон охотно впряг бы их,Когда бы сделаться они могли рабами.
С тех пор у нее не переводились кошки. Как она уверяла, это была наследственная черта.Сколько лет минуло с тех пор…Теперь и Лев Минеевич, вспоминая мучительную немоту в глазах парализованного, думал, что тот хотел тогда сообщить нечто необыкновенно важное, но не успел. Воспоминания вспыхивали, как солнечные блики на туманной реке. Вспышки, вспышки — отдельные, несоединимые… Может, и вправду необычный этот человек, который раньше был управляющим каким-то поместьем, а потом сделался антикваром, предавался таинственным ученым изысканиям? Может, и намекнул он дочери о важной тайне, да только не нашел времени рассказать все до конца? Сначала занят был, потом болезнь обрушилась — не успел.Многое порассказала Льву Минеевичу Вера Фабиановна за долгие годы. В том числе и такое, чему поверить было никак невозможно хотя бы потому, что противоречило собственным Льва Минеевича наблюдениям. Но Вера Фабиановна так часто повторяла свою версию тех давних событий, что постепенно они стали представляться совсем по-иному.Вот и теперь, слушая монотонную, но убедительно вкрадчивую речь Веры Фабиановны и упорно борясь с дремотой, Лев Минеевич не находил в себе сил проконтролировать рассказ о завещании Пуркуа собственной памятью. Туманная река этой памяти лениво поблескивала глянцевитыми вспышками, и Лев Минеевич не хотел окунаться в нее. Было холодно, да и лень.— Он часто говорил мне: «Веруся, это дело предстоит довершить тебе. Я не успею». Помню, возвратясь из Александрии, он привез ожерелье, составленное из главных богов. Вот это. — Она махнула рукой на туалетный столик. — Да вы знаете его.Лев Минеевич прекрасно знал это голубое ожерелье, но знал он и то, что Верин отец никогда не был ни в Египте, ни в Мексике, ни даже в Париже, откуда происходил корнями и куда каждый год ездил погулять какой-то бывший его хозяин.Но так убаюкивающе сверкала, так вкрадчиво рокотала вода (или это Верочка что-то говорила?), что увидел Лев Минеевич, как высокий седой человек с черной бородкой клинышком стоит возле большого белого парохода и следит за носильщиком, перевязывающим ремнем его чемоданы. А рядом — тоненькая гимназисточка с атласным белым бантом, который едва удерживает толстую, несколько раз сложенную русую косу. Человек раскрывает ручной саквояж и, лукаво улыбаясь, медленно вытягивает оттуда синие, сверкающие на солнце бусы…— «Здесь не хватает только фигурки, — как-то сказал он. — Бога Анубиса, у которого голова шакала. Когда она найдется, мы узнаем все».— Как так «найдется»? — чуть встрепенулся заклевавший было носом Лев Минеевич. — Она потерялась?— Я дословно передаю вам его слова. Так он ответил мне на мои расспросы. «При чем здесь это ожерелье?» — спросила я его. «Ни при чем, — ответил он. — Просто фигурка Анубиса — это знак причастности к тайне». Он еще сказал, что есть много других знаков, но нас они не касаются. «Мы все узнаем в назначенный срок» — так всегда говорил он, когда я начинала слишком надоедать расспросами.— Что же, он и сам всего не знал?— Он? Он, я думаю, знал. Просто не хотел мне раньше времени говорить, ведь я была тогда еще так молода: в этом, мне кажется, все дело. Он не думал, что рано умрет. Все надеялся, что я повзрослею.На миг осветился в памяти Льва Минеевича Верочкин облик тех лет (короткая стрижка и тускло-желтое платье цвета танго с вырезом на левом плече), потом толпы какие-то оживленные увиделись, то ли на трибунах ипподрома, то ли еще где-то. Но все потонуло, едва он успел разглядеть, выхватить что-то из небытия. Вместо того все та же гимназисточка возникла, сидящая в кожаном кресле у отца в кабинете. Она о чем-то спросила, наморщив лобик, а он снисходительно усмехнулся, погладил ее по головке и отпустил.А Вера Фабиановна говорила всерьез. Ей и впрямь было приятно вспомнить, что-то такое по-новому осмыслить, понять наконец непонятное. Она совершенно искренне пыталась вспомнить, как все было на самом деле, в действительности. И не могла! Она уже давно верила всему тому, в чем сама себя убедила. Она уже не могла выскользнуть из сотворенного ею же замкнутого круга. Словно белка в колесе, была обречена бежать и бежать, наматывая новые выдуманные подробности, украшая свою постоянную орбиту несуществующими деталями. Как и старому, верному другу Льву Минеевичу, ей внезапно мерещилось что-то. В отличие от него (ему просто лень было шевелить мозгами, поскольку вся эта история его совершенно не трогала), она замирала в своем замкнутом беге, прислушивалась к себе и, готовая понять что-то необыкновенно важное, пыталась повернуть назад, размотать нити бесцельного своего вымысла. Но инерция привычного бега увлекала ее вперед. Какое-то мгновение она еще сопротивлялась, медлила, потом вновь бросалась в полет. Вот и теперь.— Как-то упомянул он еще об одном знаке… Не помню точно, но речь шла как будто о епископ… Лев Минеевич?— М-м? Простите, голубушка, задремал. У вас всегда так спокойно, так хорошо, а я ведь ночи не сплю! Маюсь до самого рассвета. Все думы свои стариковские думаю. Так что простите… Я ведь все слышал. Это я только сейчас, на минуточку.Но все было испорчено. Мелькнуло — и нет его. Теперь не вспомнишь. Когда-то, в вихре удовольствий и развлечений, она мало думала об отцовских делах. У нее была своя, совсем отличная от его забот жизнь.Она не думала, она просто как бы изначально знала, что так будет всегда. Конечно, она понимала, что молодость проходит. Но ведь воспоминания-то остаются. Отец живет своими воспоминаниями, она, когда настанет ее час, будет неторопливо ворошить цветные стеклышки яркой и шумной нынешней жизни своей, составлять из них пленительные калейдоскопические узоры. Но вышло так, что своих воспоминаний у нее не осталось, не о чем было вспоминать. Мысли о кутежах в «Праге» или, скажем, о поездке в Ялту с симпатичным — как же его звали? — молодым адвокатом не вызывали в ней никаких чувств. Они не согревали, не пробуждали в душе того запоздалого эха, которым откликаются уснувшие радости и печали. Как-то так получилось, что самым важным для нее стало отцовское наследство. Кроме немалой денежной ценности оставленные ей вещи имели еще и свою историю. Но историю эту она не знала, а деньги сами по себе ее не интересовали. Ни молодость, ни те удовольствия, которые можно было получить за деньги в молодости, купить она уже не могла. Конечно, мысль о ценности раритетов была приятна. Но не более. А чем-то же должен жить человек? Интересами? Привязанностями? Да и на расспросы знакомых хотелось отвечать, возбуждать зависть хотелось. Вот и пришлось заново создавать историю для вещей. Нет, не выдумывать, а именно создавать, реконструировать. И никто не виноват, что в процессе этой реконструкции первоначальная история совершенно затерялась, стерлась, исчезла, как исчезает под слоем краски старый и облупленный фресковый слой.Вопреки всему дочь сделалась наследницей отца, но она творчески переработала его наследство.— Что же вы, Верочка? Я слушаю, — робко прервал затянувшееся молчание Лев Минеевич.— Ах, всегда вы все портите! Теперь я сбилась с мысли. Теперь я сама уже не знаю, что хотела сказать… Так вы не хотите халвы?Он отрицательно покачал головой.— Так чего же вы хотите?Он сам не знал, чего хотел. То есть, конечно, знал, поскольку хотел (и это слово в данном случае лишь бледная тень действительности) Врубеля. Но о том нельзя было говорить прямо. Можно было все испортить. А Лев Минеевич умел ждать и надеялся, что наступит его час. Он верил, что создастся такое благоприятное стечение обстоятельств, когда Вера согласится на что-нибудь обменять свой бесценный картон. Возможно, она даже просто подарит его. Нужно только терпеливо дождаться упомянутого выше стечения и, конечно, соответствующего настроения Веры. Сейчас у нее оно явно портилось.— Чего же вы хотите от меня, Лев Минеевич? — нахмурясь, требовательно спросила она. Это звучало почти как: «Чего вам здесь, собственно, надо? Не пора ли вам домой?»— Может, погадаете, Верочка? — робко попросил он, чтобы умаслить капризную подругу.— Погадать? — преувеличенно удивленно подняла она брови. Испытанное средство начинало действовать. — Но я же гадала вам на прошлой неделе!— Так то на прошлой!— Какие же у вас дела, что быстро так все может перемениться?— Дела? Нету особых дел-то.— Зачем же гадать?— Так… о судьбе вообще, о надеждах…— Каких надеждах?— Ну что вы, ей-Богу, Верочка! Разные могут быть надежды. Если человек стар, так ему, выходит, и надеяться не на что?— На что же надеяться?— Да мало ли на что! Обстоятельства там разные… Перемены.— Ну ладно, коли перемен ждете.Она достала колоду засаленных карт. Они уже не тасовались, и их приходилось перекладывать стопками на столе. Трефовый король выпал с валетом той же масти.— Ваши хлопоты, — сказала гадалка.«А то чьи же еще?» — скептически прокомментировал Лев Минеевич.— И втайне хлопоты скрываете, — погрозила она пальцем. — Только напрасны они, эти ваши хлопоты…— Почему же напрасны? — обидчиво спросил он.— Не выйдет из них ничего — пиковый валет. Ну да ладно, посмотрим, что будет дальше. — Она быстро разбросала вокруг короля с напрасными хлопотами четыре кучки и развернула их в цыганский крест. — Так! — сказала она, любовно раскрывая карты. — На пороге у вас благородный король из казенного дома.— Кто же это? — зевнул Лев Минеевич, прикрывая рот ладошкой.— Вам виднее.— И когда это будет?— Скоро. Очень даже скоро. Завтра, послезавтра…— Завтра — суббота, послезавтра — воскресенье. В казенных домах выходные, — резонно заметил он.— Ну, тогда в понедельник, — равнодушно согласилась Вера Фабиановна.Она быстро раскрыла значения карт, потом, отделив одинаковые, разложила пять троек — «на будущее». В настоящем, кроме означенного визита и пустых хлопот, ничего существенного Льну Минеевичу не выпало. Картишки подобрались все мелкие и невыразительные — нечто вроде преферансного мизера. Зато в будущем обозначилось некое темное облачко, которое гадалка охарактеризовала как неприятную неожиданность. Но не успел Лев Минеевич встревожиться, как открылась десятка червей. Сердце его, таким образом, должно было успокоиться радостью.— Ну, спа…— Типун вам на язык! — разгневалась гадалка. — Сколько раз было говорено, что благодарить нельзя! Не сбудется!— Так я же не успел, Верочка, и вообще…— Ладно уж! — отмахнулась Вера Фабиановна. — Так не будете кофе пить?— Нет, голубушка, благодарствую. Бежать надо. Я еще к Дормидонтычу зайти должен.— Это зачем же?— А я разве не говорил? — На лице его обозначилось удивление. — Он же Изиду свою с Гором-младенцем на коленках отдать соглашается.— Вас-то это почему интересует?— Меня? Да я о вас, Верочка, хлопочу.— Вот как? Тронута… А за хлопоты чего потребуете?— Ничего. Ровнехонько ничего. Скажите только, что ему взамен предложить?— Это подумать надо… Скарабей его не заинтересует?— Сомнительно, — помотал головой Лев Минеевич и равнодушно так, безразлично ударил в самое больное место. — Помнится, он насчет эмалей крючок закидывал, но это ведь пустое? Вы же решительно нет?— Еще чего? — низким контральто произнесла возмущенная Вера Фабиановна. — А этого он не хочет? — Она изобразила с помощью трех пальцев нехитрую, но весьма выразительную фигуру. — Вы еще и его потребуйте! — хлопнув ладонью по сундуку, она разбудила одну из кошек.Моя египетская выгнулась и, вытянув когти, в сладкой истоме вонзила их в гобелен.— Лично я, — он ткнул себя в грудь пальцем, — ничего не требую. Скажу ему, что не состоялось, и все!— Вот как! А скажите-ка лучше, почему он с вами готов на какого-то Яковлева сменяться, а с меня драгоценные эмали требует?— Во-первых, Яковлев — это не «какой-то»… — Лев Минеевич вкрадчиво понизил голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53