Все, что у тебя есть о храмовниках, передать мессиру Ногарэ… Теперь рассказывай.— Что угодно услышать вашему величеству?— Что мне угодно? — Лицо короля вновь исказилось гримасой улыбки. Филипп был явно доволен смятением и страхом, которые выказал вдруг холодный и точный Флотт. — Ты что, боишься? Я же люблю тебя и верю тебе… Скажи-ка мне, Флотт, вот что… Допустим на минуту, что мы победили Бонифация и держим за глотку нового папу… Да, держим за глотку! С чего мы начнем борьбу с орденом? В чем можно обвинить храмовников? Это правда, что они предаются разнузданным, богомерзким оргиям?— Именно так, государь. Обвинение, которое мы могли бы в будущем предъявить рыцарям Храма, буквально лежит на поверхности. С одной стороны, они ведут жизнь праздную, позорят себя неумеренными роскошествами, с другой — проявляют удивительное равнодушие к своему истинному предназначению: войне с неверными, которую столь доблестно ведет христианский мир в лице Тевтонского ордена.— Слабенько, Флотт, очень-очень жидко. Кого только нельзя обвинить в роскоши и небрежении христианским долгом?..— Вы говорите о правосудии, сир?— О чем же еще?— Приношу свои извинения. Я не понял вас. Полагал, что речь идет всего лишь о… предлоге.— Вот как? Но разве предлог не должен звучать достаточно убедительно?— Любому предлогу нужную убедительность придадут только две вещи: диктат уверенной в себе силы и… свершившийся факт.— Отлично, Флотт! Продолжай.— За первоначальным обвинением обычно следует дознание. Оно и может подтвердить все то, о чем умалчивает юридическая формула предлога.— Ты имеешь в виду богохульство?— Да, сир. Оно будет выглядеть весомее, если вскроется уже по ходу дела. А вскроется оно всенепременно. Известно же, что посвящение в рыцари Храма сопровождается тайными обрядами, а на собраниях ордена совершаются богохульные отправления. Этого вполне достаточно, для того чтобы уничтожить орден и истребить его командоров.— Вместе с фамилиями.— Да. Плевелы лучше вырывать с корнями. Это, кстати, тоже даст добавочные поступления в казну. Освободятся ленные владения, майораты… Этот орден страшен хотя бы уж тем, что проповедует равенство. Любой рыцарь одет так же, как сам гроссмейстер, и все равны в разврате и осквернении святынь. Недаром храмовники подвергают своих неофитов столь сложной церемонии тайных посвящений. Мне ведомо, государь, что посвященного в рыцари принуждают, в знак повиновения старшим, отречься от Христа, плюнуть на святое распятие и растоптать его!— А ты сам веришь в это, Флотт?— Народ верит, государь.— Народ? Ну хорошо, Флотт. Что же еще творят храмовники? Пожирают младенцев? Приносят в жертву молодых девушек?— Всякое говорят, сир… Но достоверно известно вот что… Мой шпион в ордене — он уже добился посвящения в дьяконы — доносит, что в подземном храме тамплиеры поклоняются мерзкому идолу под именем Баффомет. А вид тот идол имеет козлиный, и во лбу, меж рогами его, вставлен невиданный алмаз винно-красного цвета. Тот алмаз, как говорят, и есть философский камень, позволяющий делать из свинца золото. Вместе с другими сокровищами катаров он перешел после альбигойских войн во владение Храма.— Если это правда, то из-за одного этого камня следует истребить тамплиеров! Моей казне как раз он очень требуется… Но все это пока лишь мечты. У меня нет послушного папы. Напротив, в Риме сидит самый скверный из всех пап. И он мой враг. Чем ответим мы на его новую буллу?— Мы нанесем святейшему удар, который еще послужит нам в будущем деле. В Лангедоке опасный климат, сир. Там не забыли альбигойские войны. В Тулузе, Фуа, Каркассоне — всюду тлеют угли ереси и мятежа. Южане равно ненавидят и святейший престол и власть христианнейшего короля.— Пусть лучше ненавидят папу… Ты, однако, отклоняешься, Флотт.— Напротив, государь. Я хочу обратить ваше высочайшее внимание именно на юг, где тамплиеры имеют обширную собственность. Там сосредоточены главные их силы. В накаленном климате Лангедока может легко вскружиться голова. Среди тамплиеров, сир, отпрыски лучших семейств королевства. Это все горячая холостая молодежь, которой беззаветно преданы служилые люди ордена. Именно в Лангедоке, где процветают ненависть и разврат, остатки катарской ереси мешаются с тайными учениями Востока, которые исповедует орден.— Что же это за страшные учения? Напугай же меня, мой Флотт.— Вас, сир? Это невозможно! Я думаю лишь о том, как будут напуганы судьи.— Хорошо сказано. По крайней мере, им придется принять испуганный вид.— Это одно и то же, сир. Позвольте продолжить… запугивание?Филипп молча кивнул.— Учение тамплиеров — это чудовищнейшая смесь азиатских культов. Здесь и атеизм радикальных сект ислама, и обряды, которые справляют в далекой Индии, и проклятый еще Библией богомерзкий ритуал вавилонских жрецов. Орден давно уже превратился в тайный союз, который все ненавидят. Поэтому мы тут же приобретем новых друзей взамен старых врагов.— Если, конечно, победим.— Да, сир. Те, кто унаследует титулы и земли храмовников, едва ли станут жалеть об уничтожении ордена. Следует учесть также, что у духовенства тамплиеры тоже не в чести.— Это можно понять. Богатым и сильным завидуют.— Истина, сир. К тому же богохульства…— Все это прекрасно. Я усвоил уже твою мысль о том, как дрожащий от омерзения судейский обнаружит вдруг, что за белым плащом командора скрывается черное обличье богомерзкого грешника. Пусть так… Но что ты можешь сказать мне об этом, кроме общих фраз, Флотт? Где богохульство? Где оргии? Где козни дьявола? Погоди! — Видя, что Флотт рвется возразить, король сделал отстраняющий жест. — Я знаю, что под пыткой люди обычно сознаются в любых обвинениях. Мне просто любопытно знать, на самом ли деле в замках ордена творятся все эти непотребства?— О, мой государь! Достаточно взглянуть только на скульптурные украшения за стенами этих замков, чтобы убедиться в истинности народной молвы. Тамплиеры действительно вынесли с Востока постыдные символы и обряды. Если же принять во внимание образ жизни рыцарей итальянского ордена Веселых братьев, которых церковь наделила правом открытого разврата и мотовства, то, правда, любые преувеличения на счет наших ревнителей веры христовой не вызовут удивления. Эти веселые братья…— Ну, итальянцы меня не интересуют… Пока.— Не осмелюсь возражать, но…— А ты осмелься.— Итальянцы пользуются большим влиянием на юге Франции, особенно среди тамплиеров. Доколе христианский мир будет терпеть изнеженность и роскошь своих духовных пастырей? — С наигранным пафосом, но сохраняя полную серьезность на неподвижном лице, Петр Флотт поднял руку. — Доколе Рим, аки блудница вавилонская, будет отвращать сердца сынов и дочерей христовых от истинной веры примером гнусной жизни своей?.. Что скажете, государь? — Флотт скрестил на груди руки и вернулся к окну.— А ведь неплохо, Флотт!.. Клянусь ослицей, неплохо. Записывай мой ответ.— Я готов, сир! — Флотт метнулся к конторке, где уже были приготовлены письменные принадлежности и пергамент.— Начало, значит, обычное… Его ты после припишешь. Потом я задам свой вопрос: «Из одного ли духовенства состоит христианская церковь? Дают ли ему его старинные привилегии право отнимать у государей средства к управлению и защите их государств? Можно ли оставлять духовенство утопать в неге и сладострастной роскоши, когда отечество нуждается в их деньгах?..» Каково, Флотт?— Это пощечина, сир. Непревзойденная по форме пощечина.— Тогда ступай заканчивать ордонанс. И пришли ко мне Гильома Ногарэ. Сегодня мы объявили войну тамплиерам, но они еще не знают о том…— И не скоро узнают, сир.— Да. К сожалению.— Медленный яд — самый надежный, сир. Итальянцы уверяют, что от него нет противоядия, а они в таких делах мастаки…Но к тайному разочарованию короля папа неожиданно отступил. На потеху всему христианскому миру он громогласно заявил, что обе его буллы о налогах на духовенство к Франции никакого касательства не имеют и на права Филиппа не посягают. Волей-неволей пришлось сделать шаг и примирению и христианнейшему королю. Скрепя сердце Филипп принял папское посредничество в затянувшемся споре с Англией и Фландрией.В королевстве и на его границах установилось непривычное спокойствие. Оно-то и не давало покоя королю. На очередной, прошедший без особых потрясений день он смотрел как на растраченный впустую капитал. Тем более что настоящих-то капиталов как раз и недоставало.— Черт бы побрал этого папу! — не выдержал как-то на соколиной охоте король и, дав шпоры коню, догнал Гильома Ногарэ. — Мне это надоело, — сказал он тихому профессору права, оставившему ради суетной придворной жизни кафедру в Монпелье. — Придумай что-нибудь. Неужели старой лисице нельзя наступить на лапу? Эй, Бертран! — крикнул король сокольничему, надевая на свирепую птицу, нетерпеливо когтившую королевскую перчатку, клобучок. — Возьми Жан-Жака, и продолжайте молитву без меня. У меня дела, клянусь ослицей, а серую цаплю пусть подадут мне на ужин… Ты со мной, Ногарэ. Мы возвращаемся.Ногарэ неуклюже поворотил своего коня и, припадая к холке, поскакал за королем, больше всего на свете боясь отстать. Но он отстал. И очень скоро.— Дай же ему шпоры! — недовольно крикнул король и, нетерпеливо натянув поводья, попридержал коня. — И не подскакивай так в седле. Ты что, не можешь пришпорить?— Да, сир, — тяжело дыша, выдохнул Ногарэ, когда поравнялся с королем. — И все оттого, что у меня не золотые шпоры, — находчиво добавил он.— Как? — удивился Филипп. — Ты мечтаешь о золотых шпорах? Хочешь стать рыцарем? Странно… А вот Флотт отнюдь не гонится за дворянским гербом, хотя он наездник не чета тебе. И ноги у него подходящие — кривые, как у добрейшего рейтара.— Что ноги, государь? Было бы сердце верным…..— Ты хочешь сказать, что у Флотта его нет?— Я говорю о себе, сир. Надеюсь, что преданность моего сердца заставит вас забыть о недостатках бренной оболочки.— Короля никто и ничто не может заставить. Ты понял?— Да, сир. Простите мне невольную обмолвку.— Пусть так… Но запомни еще одно, метр Ногарэ. Королю нет дела до твоего сердца. В душе можешь хоть ненавидеть меня, но служи верно, а прикажу — умри. Я приблизил тебя не за сокровища твоего сердца, в которые можно либо верить, либо… Вот так, Ногарэ. Меня нельзя тронуть заверениями в любви и преданности… Да ты не волнуйся, — Филипп, брезгливо выпятив губы, опустил тяжелую рыцарскую руку на плечо профессора, дрожащего от волнения и тряски. — Не волнуйся. Я не лишаю тебя своей милости, нет. Где уж мне найти себе еще такого крючкотвора, как ты!Ногарэ облегченно всхлипнул и засопел.Они скакали по пересохшей земле, не разбирая дороги, топча посевы, перелетая над убогими крестьянскими изгородями. Клубы белой удушливой пыли тянулись за ними, расплываясь и медленно оседая.Ногарэ непочтительно чихнул. Раскрыл рот, глотнул воздуха и чихнул еще раз, да так сильно, что чуть не сорвал голос.— Ты бы смог обелить сатану, Ногарэ, на процессе? — спросил король.— Да, да, сир, — пролепетал профессор и, выпучив глаза, часто-часто закивал.— А Христа очернить?— Я верующий христианин, сир.— Ну а если бы твой король решил начать с Христом тяжбу?— Да, государь.— Ты бы помог мне выиграть процесс против Бога?— Да, государь. — Ногарэ проглотил слюну и выпустил поводья. Его сейчас же тряхнуло, и быть бы ему на земле, если бы не могучая рука Филиппа, схватившая профессора за шиворот.— Ногами надо держаться, — усмехнулся король. — Как мне ущемить старого лиса? А? Скажи, Ногарэ, если ты такой искусник.— Нет ничего проще, сир, — с готовностью ответил приободрившийся профессор. — Памье, сир.— Вот как? — Король прищурился и как-то искоса поглядел на юриста.Кажется, этот Ногарэ подал ему недурную мысль. Спор вокруг города Памье явно обещал взбаламутить церковное болото. Один из предшественников Бонифация на папском престоле, по сути, украл этот самый Памье у французской короны. Во всяком случае, не заручился согласием короля, когда отделил город от тулузской епархии и образовал самостоятельное епископство. Много было охотников прибрать к рукам обожженные кострами земли катаров. Много… Дело прошлое, да и жалкий этот городишко не стоит особых забот. Но лучшего предлога возобновить распри не придумаешь. Это, что называется, на мозоль наступить. С одной стороны, претензии французского короля на епископство Памье неоспоримы, с другой — дело это чисто церковное. У Бонифация разольется желчь.— У тебя и в самом деле золотая голова, Ногарэ. — Король натянул поводья, и кони пошли шагом. — Зачем тебе еще и золотые шпоры?Ногарэ промолчал.— Что, хочется? — не отставал король.— Да, сир, хочется.— Если все пойдет как мы думаем — получишь! А теперь плетись домой, отдохни. К вечеру жду тебя здорового и бодрого. Будем работать. Флотту я велю осторожно продолжить финансовые санкции. Бонифаций, конечно же, сразу почует, откуда дует ветер, и попытается ущемить меня в Памье. Так?— Истинно так, государь.— Ну, тогда прощай, Ногарэ.Король перевел коня на галоп и поскакал к серевшему сквозь пыльную завесу городскому валу.Стояло холодное осеннее утро. Город только начинал просыпаться, окутанный редеющим туманом. Филипп бросил поводья, и серый в яблоках конь его печально процокал копытами по узким и грязным улицам мимо домов с закрытыми ставнями и нависающими друг над другом этажами.Король был доволен, что Ногарэ сразу же назвал Памье. Значит, они действовали верно. Флотт, кажется, и на этот раз не ошибался…
…Так и случилось. Ответом на финансовую войну было назначение нового епископа Памье. Римский первосвященник ответил как по подсказке. Но подсказчиком ему был лютый враг.На пост памьеского епископа Бонифаций подобрал человека безгранично ему преданного, безусловно честного, но недалекого. Получив епископский посох и кольцо с аметистом, Бернар Саниссетти не придумал ничего лучшего, чем бросить вызов французскому королю. В первой же публичной проповеди он провозгласил полную свою независимость от светской власти и, презрев приличия, отказался поехать в Париж.— Памье — не Франция, — сказал он местному бальи. — А власть Филиппа не от Бога. Он дьявол, и обличье у него дьявольское, гнусное. Кто служит ему, проклят будет во веки веков!Бальи выслушал пастыря в глубоком смущении и незамедлительно послал в Париж гонца с подробнейшим донесением.Филипп буквально затрясся от бешенства. И хотя все протекало как было намечено, смертной ненавистью возненавидел дурака-епископа, чья епархия была лишь пешкой в великой игре сильных мира сего.Но французский король сумел сдержать неукротимый нрав свой, а папа не сумел. Филипп затаился, сжался, проглотил как будто бы оскорбление, а Бонифаций, распаляясь от кажущегося успеха, пошел дальше, сделал еще один шаг к пропасти. На удивление всей Европе епископ памьеский получил назначение при французском дворе. Великий понтифик назначил его своим легатом в Париже. Так Бернар Саниссетти стал дипломатическим старшиной и ближайшим кандидатом на красную кардинальскую шапку.Филипп Красивый и на этот раз смолчал, хотя мог, не задумываясь, вышвырнуть из своей столицы ненавистного дурака. Но он метил выше и оставил епископа в покое. На время, разумеется, ибо не умел и не желал ничего забывать.Папа и его верный клеврет торжествовали. Смахнув с доски две королевские пешки, Бонифаций решил, что настало время объявить Филиппу шах, и передвинул свою победную пешку еще на одно поле.На первом же приеме послов Саниссетти надменным, почти угрожающим тоном потребовал освобождения графа Фландрского. Это был уже открытый удар по политическим интересам Франции. Маленький епископ явно вышел за рамки извечных споров между светской и духовной властью. Он оскорбил короля, проявил явную неучтивость к французскому двору, поставил себя в один ряд с владетельными особами.Филипп мог больше не церемониться. И странно: теперь, когда в его власти было дать выход своему гневу, он этого гнева не чувствовал. Было лишь упоительное торжество ловкого охотника, загнавшего в ловушку свирепого вепря. Но правила охоты требовали проявления королевского гнева. И Филипп дал ему волю. Более того: он дал понять всем, что ослеплен бешенством, ибо этого требовали его дальнейшие планы.Папского легата с позором выгнали из Парижа, а мессир Ногарэ составил специальный протокол, в котором Бернар Саниссетти обвинялся в оскорблении его величества, измене, лихоимстве и других преступлениях. Юридически документ был составлен образцово, и лучшие законоведы Европы могли лишь восхищаться искусством французских коллег, которые ухитрились даже отсутствие доказательств лихоимства обратить против обвиняемого, а юридически спорную измену превратить в очевидность.Зерна, которые посеял еще дед Филиппа, дали первый урожай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53