А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

В свое время не смогла это чудо техники приобрести Витьке, а уж он так хотел... ревел... Он вообще у нас ревучим был. Даже когда поступил в Суриковское - прибежал домой в слезах радости. Художественная натура, что с него взять! Мать очень, очень его жалела. Он запьет, а она свое: "Нервишки у него слабенькие. Моя вина. Он пережил столько после того, как облил себя кипятком. В три годика столько мук испытать!"
- Наверное, для него это будет большой удар... - сказала я.
- Когда узнает, что мать умерла? - Дарья поймала в ладонь падающий яблоневый лепесток и рассматривала его долго-долго. - Запьет. Крепко запьет. Я даже не знаю, что с ним будет дальше... Сегодня художников тьмы и тьмы. А покупают все больше модерновых, с сильным подвывихом. Правда, ему повезло как-то. Он сделал портрет Екатерины Великой, ну, копию с известного портрета. Тут же купил какой-то англичанин, заплатил хорошие деньги. Дальше - опять жди удачи и прозябай. Обычное, в общем-то, дело... Его две жены бросили. Не кормилец, а так... мечтатель. Но дочке своей Настеньке старается помогать. От первого брака Настенька. Ее мать Людмила вроде меня - филолог-массажистка. Во гибрид!
- Почему ты, Дарья, ничего не говоришь про ограбление? Этот тип что-то взял на даче? Украл?
- Будильник на батарейках. Но разворошил и постель, и бумаги в шкафу. Искал, значит, серебро-золото. Это у моей-то матери! Во идиот! Во придурок! Во гадина! Со зла, небось, поломал клавиатуру на машинке. И порвал нас с Витькой. Ну снимок: мы из моря выходим в белых панамах и смеемся. Мне десять, а Витьке четырнадцать. Мать тогда получила хороший гонорар за какую-то свою книжку. У Витьки астма началась. Врачи посоветовали отвезти его в Крым, на восточное побережье. Ну и мне досталось заодно красивой жизни.
... Мы подъезжали к Москве, когда Дарья вжикнула молнией на сумке раз десять, не меньше, и, глядя на меня в упор тусклым от слез взглядом, проговорила:
- Почему-то я очень, очень верю, что ты сможешь... ну как-то... что-то... У тебя характер! Нельзя, никак нельзя было убивать мою мать, грешно до жути. Нищая женщина по сути в свои пятьдесят два года... Вот ещё загадка бытия: почему одни могут становиться богатыми, а другие - никак? Мы, даже когда был жив отец, все равно всегда перебивались от зарплаты до зарплаты, все равно только "дырки затыкали"... Дачку строили все хором: с помоек собирали доски, дощечки, то, се... Вон редактор страшно оппозиционной к режиму газетки "Правдивые новости" прикупил на днях квартиренку за двести тысяч "зеленых", и ничего. Ну ладно, у властителей в карманах "баксы", шуршики шуршат, но этот-то, что все о чести, о совести печется! Где накопал эдакие деньжищи?!
- Может, врут?
- Ха! Лично я его жене делала массаж. Уже в той новой квартиреночке из пяти комнат с холлом, как футбольное поле.
- Кому-то дано, кому-то не дано, - высказала я нечто скользковатое и мутное. - Если уж гении сплошь да рядом умирают в нищете... Что прежде, что теперь...
- Зато Михайлов умер в богатстве, - сказала Дарья недобрым голосом. Весь в лауреатстве и орденах. При очередной молодой жене.
- Работал, как вол, говорят...
- Ну это-то да, - согласилась Дарья. - Этого у него не отнять. Но моя мать тоже ведь не сидела, а вкалывала... Обидно мне, Танька! Он вон успел столько баб перетрахать! И все равно - "выдающийся"... Вон он, вон! Из киоска на нас глядит! Видишь, со свечкой в руке? Прежде коммунистом был, а теперь всюду со свечкой... Мемуары выпустил - "Раздумья о былом".
- Да, ведь он не один такой! Чего к нему придираться!
- А ты забыла, что ли, что моя мать из-за него умерла?
- Ну ты преувеличиваешь! Он-то, покойник, при чем?
- Хочу и преувеличиваю! На его ведь могиле какой-то гад вешал листок с фамилиями, где и моя мать? На его!
- Ты несправедлива.
- Пусть! Какая-то все это чушь собачья: восьмидесятилетний старикан женится на сорокалетней!
- Зря ты так... Можно ведь и так посмотреть: какой могучий старикан, однако! Пишет в восемьдесят толстенную книгу мемуаров и живет с сорокалетней! Какая же в нем мощная энергия жизни сидела! Какое уникальное жизнелюбие! Танком не пробить!
- Это уж, Танька, точно! Он как-то тут отвечал по телеку на вопросы, способно ли что-то его сильно разволновать и выбить из колеи. Могучий старец ответил, мол, никогда стараюсь ничего близко к сердцу не принимать... О как! Может, я тогда на него и разозлилась? Ну как можно так беречь свое сердце? Тем более писателю-поэту? Захочешь - не получится. А моя мать всегда все принимала... когда Витька разошелся с Людмилой разволновалась до потери пульса... Над хроникой о чеченской бойне плакала и не могла наплакаться. Осиротелому мальчику-инвалиду послала деньги, сколько смогла. И на дом, где живут несчастные дебилы, выслала. За что же её убивать?
- Дарья, - сказала я, - все, что смогу, - сделаю. Постараюсь. История, действительно, из ряда вон. Если это убийство, то какое-то нелепое, бестолковое. Или же... вдруг ты не знаешь что-то из жизни твоей матери?
- Да ты что! Да она всегда вся была на виду! - почти возмутилась Дарья. - Либо убирается, либо обед варит, а в промежутках стучит на машинке... Если сходит в газету или журнал или издательство - обязательно расскажет, что там было, взяли ли её рукопись, сколько будут платить... Что можно скрыть друг от друга в нашей малогабаритной трехкомнатной? Или здесь, на дачке? Нет, нет, не в ту сторону надо идти за грибами... Но в общем-то твое право. Чего я лезу со своим...
- Жаль, конечно, - сказала я - что твой брательник уехал. Может, он бы что подсказал...
- Вряд ли, Татьяна. Он ведь в последний год один жил на чердаке. Там у него, на Ново-Басманной, мастерская. Летом жара, зимой холод. Весной, летом, правда, здесь работал иногда, на даче, вернее, в хозблоке. Там у него вроде филиала мастерской. Сам по себе. У него давно свои дела, заботы приятели. Только матери и делал исключение. Говорю, шептались они о чем-то в последнее время и пересмеивались. Но на всех прочих "обывателей", вроде меня, Витька смотрел как-то вкось, со скукой, препротивно. Мог брякнуть: "Все ещё живете? А Петька Сафьянов, график от Бога, помер двадцати пяти лет от роду". Но, конечно, конечно, если бы он был сейчас... он бы стал тебе помогать. Он бы стал что-то предпринимать. Он сумел псу Игрунку на сломанную ногу шину наложить, и нога нормально срослась, хотя в медицине Витька ничего не смыслит... Но когда припрет - смекалкой берет. Игрунок так уж скулил... худой, шерсть клочьями, ничейный... Теперь бегает, скачет. Вот какой поворот: Игрунок жив, а матери моей нет... Народ несется по своим делам, трамваи звенят, а...
- А я, Дарья, недавно прочла у Ивана Шмелева, писателя-эмигранта: "Праведники... В этой умирающей щели, у засыпающего моря, ещё остались праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились соблазну, не тронули чужой нитки, - и бьются в петле." Ну то есть либо ты в стае и рвешь кого-то ради собственного процветания, либо, как твоя мать, с совестью, но с копеечками на ладони. Как моя мать... Понятно, когда богатеев убивают. Но нищету! Стыдно спрашивать, но спрошу - может быть, у неё какое-нибудь дорогое колечко было? Или перстенек? Или цепочка золотая?
- Стыдно сказать, Татьяна, но она недавно снесла в скупку свое обручальное кольцо. Я сначала не заметила... Потом смотрю... Моему Юрке нужна была операция, с ухом-горлом у него проблемы. Деньги позарез! Вот и снесла, оказывается... За что же её убивать? За что?!
Я, конечно, верила Дарье. Никаких причин не верить ей у меня не было. Но если бы мы с ней поговорили - и разошлись... А то ведь мне надо разыскивать правду, чистую правду, связанную со смертью её матери. Поэтому до конца я верить ей не могла. Поэтому на другой день поехала в милицию, к следователю.
Он принял меня нормально. Не отмахнулся, не стал, как бывает, изображать крайнюю занятость, намекая на то, что хоть ты и журналистка, а я на тебя плевал, мало ли вас развелось и ходют, ходют, высматривают. Молодой парень. Мы с ним сразу нашли общий язык. Хотя ничего нового я от него не узнала.
- В остатках чая был клофелин. Но она его принимала от давления. И в организме с избытком было этого самого... Кто-то мог подсыпать? Мог. Надо искать. Чем и занимаемся. С другой стороны, она сама могла превысить дозу. Почему? Ну не рассчитала... Или, может, жить надоело... Такое тоже бывает.
- А может так быть, что отравили её совсем другим препаратом, а клофелин сыпанули в чашку для отвода глаз?
- Запросто, - ответил следователь. - Сейчас столько способов есть! Столько лекарств-ядов из-за границ навезли! - Он отхлебнул из стакана черный, с парком, кофе, встал из-за стола, прошелся справа налево, слева направо, продемонстрировав хороший рост. - Почему вы именно этим делом интересуетесь? - остановился резко и глянул на меня в упор карими, блестящими глазами.
- Потому что умерла или погибла поэтесса... Я её знала...
- Ясненько. Ну что ж, звоните, заходите. Если будет что-то новенькое сообщу...
- Спасибо, - сказала я. - Хочу верить, что вы найдете ответы на вопросы.
- Но не сразу. Как хотите, но дел невпроворот. Сами знаете - убийство за убийством... Сил не хватает... Бегаешь с высунутым языком...
- Понимаю... Но скажите, у вас хоть есть уже фоторобот этого парня, что приходил на дачи с этими "благотворительными продуктами"?
- Пока нет. Приоткрою маленькую неувязочку: он в черных очках был, в усах. Усы могут быть наклеенные. Но усы всегда бросаются в глаза. Очевидцы запомнили именно их. И очки. Трудно с такими данными рисовать фоторобот...
Куда дальше? Решила идти в Союз писателей, уточнить, кто умер за прошедшие три месяца. Кроме тех, чьи фамилии значились в странном списке. Союзов, как оказалось, было несколько, в зависимости от политических и национальных симпатий. В том, где состоял Семен Григорьевич Шор, значившийся как драматург, поэт и переводчик, встретили меня очень любезно, но попросили подождать, потому что именно в эти минуты решался вопрос о дачах в Перебелкине. На этих дачах, как я поняла, до самой смерти поселились-угнездились всякие литературные начальники ещё советского периода, и теперь они хотели приватизировать эту общественную собственность. В приоткрытую дверь кабинета я увидела вдруг сверхизвестного поэта Отушенку, как оказалось потом, специально прилетевшего из Америки, где он спасается от нашей российской демократии, которой когда-то пел дифирамбы. Прилетел же он для того, чтобы убедить широкую общественность в том, что ему следует отдать дачу в собственность. Я имела возможность услышать его аргументацию:
- Мои заслуги перед отечественной литературой... Я давно живу на этой даче... Я не настолько богат, чтобы купить себе новую дачу...
- Побойтесь Бога! - вскричал тонкий женский голосок. - Как можно! Это же не государственная собственность, а общественная! Эти дачи принадлежат всем писателям! Почему вы хотите их ограбить? На каком основании?
- На основании своих заслуг перед отечественной литературой! - живо отозвался длинный костлявый старец. - И не вижу здесь ничего аморального!
- Я согласен с Александром Евгеньевичем, - пробасил некто. - Пишите в протокол. Поддерживаю эту идею. Чего скрывать: в Союзе есть люди заслуженные, а есть так себе... И я, Борис Жатинский, за барахло себя считать не намерен. Я перевел десятки книг. Почему же мне не получить в собственность немного дачной площади?
- побойтесь Бога! - вскричал тот же тонкий женский голос. - Литфонд это товарищество, это прежде всего забота о самых бедствующих...
"Ну и ну, - подумалось мне, - и тут разбойничьи нравы". И уже ничуть не удивилась, когда этот самый литначальник Борис Жатинский принял меня с раздражением человека, которому не удалось ухватить лакомый кусок, а все остальное ему, стало быть, до лампочки.
- Шор? А что Шор? - бранчливо переспросил меня сильно пожилой толстячок, с трудом запихавший себя в коричневые вельветовые брюки. В глаза он мне не смотрел. - Шор был переводчиком... в основном... Ну драмы писал... Что еще? Ну умер. Сердце. Сейчас масса народу умирает от сердца. Вы пришли удивляться? Что поделаешь - сначала живем, потом умираем. Кстати, он не принадлежал к нам, "левым". И к "правым" не принадлежал. Барахтался сам по себе... не осуждаю. Его право.
- Вы были на его похоронах?
- Нет. Честно скажу, нет, - рыженький этот толстячок продолжал командирски распоряжаться событиями и фактами, а заодно и моими пристрастиями. - Почему я должен был быть? Вам от этого было бы легче? Или кому? Я не имею времени находиться сразу в нескольких местах. Шор, скажу честно, не числился в корифеях... так, немножко драматург... немножко переводчик... О чем говорим? Не мальчик, а совсем наоборот. Ему стукнуло семьдесят пять! Или все восемьдесят! Я не могу помнить! Я скорблю, но есть ещё жизнь, есть проблемы! Что вам дался Шор? Если даже его сын не приехал хоронить отца! Сослался на нездоровье! Хотя из Тель-Авива всего ничего лететь и есть полный комфорт!
- У Семена Григорьевича какой характер был? Он, может быть, имел врагов?
- Остановитесь! Какие враги! - закричал на меня начальник "левых". Он был исключительно тихий человек. Он никуда не совался! Он зарабатывал себе на небольшой кусок хлеба и не посягал на булку с большим куском масла! Тихо жил, тихо умер. Почему он вас так заинтересовал? - толстяк уставил в меня короткий палец, заросший рыжим пухом. - Что вы хотите от меня узнать? Есть причины эксгумировать труп? Я и без этого вам скажу - попивал мальчик, излишне попивал... О чем речь?
- Да нет, просто я собираю материал о жизни писателей... Их насущных проблемах... как им вообще в сегодняшних условиях... Кто может приспособиться, кто не очень...
- Умный всегда приспособится! Дурак - никогда! - пылко выпалил Борис Жатинский. - Все. Я пошел. Мы, "левые" писатели, сегодня проводим очередное торжество по случаю награждения наших сторонников премией "Пенкин-клуба". А не напишете ли вы об этой акции в своей газете? Не преувеличиваю, она имеет мировое значение! Мы высоко держим знамя русской культуры! Вам, конечно, известно уже, что русского народа как такового нет, но мы, "левые", не даем исчезнуть русской культуре. Мы приняли на себя нелегкий труд выступать от её имени и наши всемирно известные творцы Бакланович, Гемерович и...
Мне следовало незамедлительно положить руль резко вправо и отправиться из ковчега "левых" в ковчег "домостроевцев", как мне их отрекомендовал все тот же бойкий старичок-боровичок, покрытый до ушей рыжим мхом.
... "Ковчеговцы" тоже заседали, и их главный начальник, Усев-Аничев Владимир Валерьевич, как я поняла, распределял между своими активистами премии имени Пушкина, имени Чехова, имени Бунина и имени Льва Толстого. Процедура проходила в хорошем темпе, без проволочек. Вставал, к примеру, сам Усев-Аничев и предлагал:
- Присудить премию имени Бунина Серафиму Рогову.
Вставал Серафим Рогов:
- Присудить премию имени Пушкина Усеву-Аничеву.
И опять все тянули руки вверх.
Так же запросто, в темпе, правофланговая литноменклатура оделяла своих премиями помельче. Например, "за выдающиеся заслуги в области литературы и за вклад в дружбу народов" получил тут же именные часы некий Виктор Петрович Козенко, как оказалось - "известный переводчик с украинского".
Мне показалось, что я присутствую на генеральном прогоне комедии. Но лица присутствующих были строги и значительны. Поневоле подумалось: а где же простые-рядовые писатели? Знают ли, догадываются ли как лихо раздают друг дружке блага избранные ими начальнички?
А если знают - чего молчат, не сшибают деляг с постаментов?
Но боле всего меня подивило то, насколько родственно похож в словах и повадках Усев-Аничев на Борю Жатинского, хотя первый был телесно не столь обширен и со вкусом употреблял слово "патриотизм":
- Вы говорите Пестряков-Водкин? Такого писателя, отрицаю категорически, у нас в списках нет. Есть просто Пестряков. Увы, вел жизнь отнюдь не аскетическую, употреблял... Поэтому наши шутники к его фамилии приспособили "Водкин". Пестряков-Водкин. Дмитрий... а как по батюшке, позабыл. Писал рассказы, даже романы... Но потом как-то отошел... Семьдесят шесть ему было, когда преставился... царствие ему небесное... Не живут, к сожалению, ныне подолгу русские люди! Нервы... переживают за общую ситуацию, за Россию, ну и, естественно, пьют...
- А как умер-то Дмитрий Степанович? Вы знаете?
- Милая девушка! - Усев-Аничев воздел руки к люстре о трех белых матовых шарах. - Если бы вы знали, сколько дел! Сколько необходимостей! Завтра мы все выезжаем в Омск на Дни литературы. Из Омска летим в Иркутск... Далее - Киев.
Тут зазвонил телефон. Он снял трубку:
- Да, да, лечу с женой. Я же уже говорил!
Положил трубку и ко мне:
- Надо спасать Россию! Надо бороться с космополитами! Вы читали мои книги? Вы патриотка! Если патриотка - давно бы написали о том, что мы, "правые", учредили и уже чеканим орден с профилем Ивана Грозного и Некрасова. Для особо отличившихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48