- Как хоронят мало кому известного старого драматурга, получавшего нищенскую пенсию? В стране, где не экономика, а сплошной кризис и гугнявые обещания вершителей судеб вы понедельник уж обязательно показать нам некие сияющие вершины? Я считал по пальцам - всего шесть человек было, включая покойника. Я, брат его с женой, поэт Тимофей Лебедев, ещё актер Томичевский Владимир, тоже старик порядочный... в первой громкой пьесе Шора играл где-то в конце пятидесятых... Ну и ещё поэтесса... как ее... стихи, вроде, для детей пишет... в возрасте... Нина... Нина...
- Нина Николаевна Никандрова?
- Так точно, товарищ старшина! Она самая. Тоже, судя по прикиду, не из преуспевающих... Ну, конечно, ни музыки, ни миллиона алых роз на могилу... Но слова были сказаны. Хорошие. Все сказали. Томичевский каким Шор был в окопах, они вместе воевали, как он после своей первой удачной пьесы мог зазнаться, но не зазнался...
- А поэтесса?
- Она что-то... чисто женское... Мол, где-то отдыхали вместе когда-то в Крыму и он, Шор, каждое утро собирал со всех столов остатки и относ л бродячим псам... Что-то туманное о странностях славы, которая кому-то достается, а кому-то нет... о непризнанных талантах, которые бродят среди серости как луна среди туч... В общем, даже красиво. Между прочим! Между прочим! - композитор по привычке схватился обеими руками за голову. - Она тоже читала ту пьесу, "Бумажный... змий". Вот! Не "крылья", а "змий"! Шор ей давал читать! Возможно, их сблизило взаимное чувство вины перед бродячими собаками - она тоже не могла смотреть им в глаза, тоже собирала объедки...
- А вы знаете, она ведь тоже умерла...
- Как? И она?! И давно?
- Через два месяца после Шора...
Композитор безмолвствовал целую минуту. Когда заговорил, я почувствовала враждебную ноту в его голосе:
- Вас это удивляет? Так ведь не девочка...
И чего это он вдруг?
Однако долго мне раздумывать на эту тему не пришлось. Поблизости прозвучал чистенький приветливый голосок:
- Николай Николаевич! Я из "Вечерочки"... простите, опоздала немного.
- Не люблю думать о смерти! - были последние слова композитора, предназначенные мне.
Рядом с нами уже мельтешило что-то пестренькое, пахнущее свежими цветочными духами и веселенько обещало:
- Только о красоте будем говорить! Только о музыке! Только о любви!
- Вот это правильно! - легко развеселился Николай Николаевич.
Не поняла я, не поняла, чем уж так могло раздражит композитора средних лет мое сообщение о смерти незначительной поэтессы Никандровой, действительно, умершей не в расцвете сил, а "в возрасте", как говорится... Или они были знакомы, а он теперь по каким-то причинам не хочет, чтобы это было известно? Почему его добродушие как рукой сняло после упоминания о смерти поэтессы?
Копать так копать. Я договорилась по телефону с приятелем Шора Владимиром Томичевским, что встретимся на Тверском бульваре, возле памятника Сергею Есенину. Он там живет поблизости. Обещал ждать.
Однако я пришла первая. У подножия бронзового рязанского парня кипела, как ни странно, настоящая словесная битва. Животастенькая тетенька в очках трясла сразу и животом, и своим рыжим конским хвостом, и газеткой "Экспресс-события" и пыталась всех перекричать:
- Вашего Есенина будут любить только примитивные люди! Только те, кто не знает таких поэтов, как Блок, Сологуб, Ахматова, Мандельштам, Ходасевич, Пастернак!
- Что, съели? - с тонким знанием этикета интересовался у толпы худощавый субъект с интеллигентно пригорбленной спиной, повторяющей почти в точности очертания его носа. - это в газете написано! И в журнале! Это говорит известный критик Остоскотский-Белоцерковский!
Толпа оторопела и притихла. Ну раз шмякнули по башке сложнейшей двойной фамилией с подоплекой!
Я и сама приобалдела. Я ведь тоже любила Есенина просто так. Любила и все. Оказалось же, следовало предварительно испросить разрешения у Остоскотского-Белоцерковского, истинного гурмана от поэзии!
- Есенин - поэт для бедных! Умственно отсталых! - выбросила в воздух бесстрашная, как Каплан, животастенькая пропагандистка и агитаторша. - Для тех, кто до сих пор предпочитает квас баварскому пиву. Для квасных патриотов!
Толпа взревела:
- А-а-о-о-у-у!
И пошло:
- Дерьмократка нашлась! Вонь развела! Ишь, размитинговалась на русской земле! Катись к Клинтону! В Тель-Авиве, блин, горлопаньте!
Сзади меня кто-то произнес раздумчиво и грустно:
- "Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?"
Я обернулась. Старик. Разговаривает сам с собой. Глядит мимо памятника куда-то вдаль, прищурив светло-серый глаз. Волосы снежные, словно побывавшие в отбеливателе, который ежечасно рекламирует теле. Под худым подбородком между крепко проутюженными крыльями воротника белой рубашки черная бабочка. Брюки темно-серые. Туфли - черные. Актер, не иначе... Не иначе он самый, Владимир Томичевский. Я вспомнила его лицо на экране... Играл второстепенные характерные роли князей, немецкий офицеров, главарей банд и так далее. Но давно - где-то в шестидесятых.
Наконец он повел взглядом в мою сторону и молвил, кивнул Есенину:
- Страдалец... буйная головушка.
- Как вы верно сказали, - отозвалась я. - Все-таки, странно, до сих пор вокруг него кипят такие нешуточные страсти.
- Это было всегда! - торжественно произнес старый актер. - И будет. Каждое истинное явление в искусстве - блеск алмаза, который многих пленяет, но многих и раздражает. Памятник прекрасен. Этот молодой бронзовый рязанец смотрит прямо в душу тем... у кого душа есть. Обратите внимание - у него, действительно, голубые глаза!
Это было так. Потому что бронза успела покрыться изумрудно-бирюзовой патиной.
- Я лично благодарен Богу. За то, что дал мне возможность видеть много, в движении и коловращении. Я ещё помню, как в свое время Сергея Есенина смели с лица земли большевистские установки. А теперь - вот! В самом центре Москвы! И народ не иссякает! - актер рассмеялся без голоса, откинув голову назад, и шагнул к памятнику, преклонил перед ним колено положил на постамент свои цветы, четыре нарцисса.
Народ продолжал галдеть. Но теперь тут напирали друг на друга грудью "демократы" и "коммуняки". Два вполне интеллигентных дяденьки кричали едва ли не рот в рот друг другу:
- Что ты со своими "коммунистскими" идеями лезешь? Мало народ обманывали? Не они ли обкормили его до тошноты показухой и демагогией? С этого все началось! С этого!
- А твои "дерьмократы" мало налгали этому же народу?! Мало наизголялись над ним?
- Ти-ши-на! - вдруг на басовой ноте рявкнул Томичевский, и, действительно, все спорщики мгновенно утихли.
Но это-то ладно. Это-то ещё ничего. Я ещё к Томичевскому никак не относилась. А вот очень понравился он мне, когда простер в сторону памятника Есенину свою руку и строго спросил у собравшихся:
- Так за кого, за какого лидера мы с вами, недотепы и пустомели, будем голосовать в следующий раз?
- За Сергея Есенина! - монолитно громыхнула толпа.
- Правильно! - подытожил старый комедиант. И мне:
- Если не ошибаюсь, вы - Танечка? А я...
- Если не ошибаюсь, Владимир Петрович?
- Так точно. Вы про Семена Шора хотите узнать? Считайте - узнали кое-что. Я вам продемонстрировал, как бы он утихомирил ярость толпы. Но словечко, которое употребил бы по отношению к врагине Есенина, не берусь произнести. Только синоним: "Не долюбили тебя, красавица! Вот и полезла в пропагандисты-агитаторы". Но мог обратиться к присутствующим: "Граждане-товарищи, тут мамзелька недо...ая, а ей кажется, что идейная. Кто возьмется добровольно оказать ей соответствующую услугу? Поднимите руку!"
- Такой хулиган был?
- Такой. Не принимал всерьез трибунов, вождей и диктаторов. Вон скамейка освободилась. Сядем?
Сели.
- И вы всегда так? - спросила я для начала, для разбега. - С юмором?
- С юмором-то? - переспросил старый актер, легко закидывая длинную ногу на другую. - А как без оного? Я, можно сказать, отпетый юморист. Смоленский же! У нас там Васи Теркины на каждом шагу. Теркины фашистов одолели и ещё кого надо одолеют! Как бывший пехотинец говорю. Твардовский про нас знал подноготное. Слушайте:
Немец горд.
И Теркин горд.
- Раз ты пес, так я - собака.
Раз ты черт,
Так сам я черт.
Ты не знал мою натуру, А натура - первый сорт.
В клочья шкуру
Теркин чуру
Не попросит. Вот где черт!
Я только было открыла рот, чтобы повести беседу в нужном для меня направлении о Семене Григорьевиче Шоре, как актер насмешливо произнес:
- Вам хочется написать о Шоре? Вам хочется понять, как живут сегодня, при безденежье, рядовые писатели? Ничего вы этого не узнаете! Только поверху! Только кое-что! Можно, например, много чего порассказать о том же Льве Николаевиче Толстом, о нем же горы, Эвересты написаны, но можно обойтись анекдотом. Смею вас уверить, он имеет достаточно познавательного смысла. Итак, ранним утром, когда Лев Николаевич изволил откушать кофе со сливками, к нему обращается лакей: "Ваше сиятельство, пахать подано!" Забористо, не правда ли?
Актер простер руки к небесам и с веселой яростью, ничуть не стесняясь присутствия народа, воззвал:
- Боже! Выбери и меня, как Сему, чтоб никаких поблизости ханжей и идиотов, а только бутылка! И чтоб разом! Никакого длительного гниения на матрасе!
Кое-кто ему зааплодировал. Он, старик-юморист, с достоинством раскланялся и, обернувшись ко мне, сказал назидательно:
- Отметьте в своем блокнотике - массы Томичевского поддерживают! Уверяю - Томичевский и после своей смерти отчебучит нечто, повеселит наш бедный российский народ, заскучавший в процессе перестроек-недостроек и прочего строительного мусора. Теперь конкретно к Семену...
Я так поняла - актеру потребовалось время для показа себя, для самовоплощения, для срыва аплодисментов. И он дал себе волю. Теперь же, пригорбившись на скамейке, сунув обе ладони между сдвинутых колен, он заговорил совсем иным тоном, раздумчиво, негромко, по делу:
- Семен устал. Ото всего. От жизни. Он давно тащил эту усталость. Может быть, с войны. Только умело её маскировал. Писал довольно забавные пьесы. Их ставили. Я играл в трех из них. Героев-забавников. Прежде ведь чем писучий народ кормился? Во времена разнообразного социализма? Р-разоблачением мещанства, как-то: стяжательства, жадности, тяги к привилегиям и прочего в этом же роде. То есть, то, что совсем недавно считалось пороком, нынче возведено в высшую степень доблести, поставлено на пьедестал и внедряется в мозговые извилины широких масс из минуты в минуту. Семену плевать было на мещанство, если по большому счету. Он вообще скептически наблюдал броуновское движение страстей человеческих. Он бы, возможно, и не писал бы вовсе. Он ведь не считал себя великим или даже приличным драматургом. Но писание как-то упорядочивало его существование. Вроде лекарства. И, что тоже немаловажно, - помогало содержать семью. Впрочем, если бы не жена его Розочка...
И вот ведь неожиданность - если провинциальные родственники Шора всячески расхваливали мне добродетели весьма, с их точки зрения, разумной, трудолюбивой жены покойного драматурга, то актер презрел такой взгляд напрочь. Он с издевкой вспоминал, какая цепкая, хозяйственная, неукротимая в стремлении к достатку была эта самая Розочка, какой железной рукой тащила она Семена Шора вверх по иерархической лестнице достатка и почета, которая всегда существовала в советской и постсоветской литературе.
- Она, она, - утверждал актер, с отвращением кривя тонкие губы, бегала по литначальникам, литчиновникам с самыми разными просьбами и даже требованиями. Она, Розочка, трясла в кабинетах его орденами и медалями, чтобы вытрясти для семьи полезное и приятное: путевки в дома отдыха, загранпоездки ну и так далее. Не стеснялась, что вы! Такая ошалело-наглая рыночная бабенция! Звенела браслетами, шипела шелковыми одеждами ещё издалека, ещё на расстоянии пистолетного выстрела, и, надо отметить, народ тотчас разбегался, начальство требовало у секретарш отвечать ей решительным "нет, ушел, когда придет - неизвестно!"
Но, со слов актера, фантастическая Розочка умела ждать свою добычу, как гиена, - часами, и дожидалась часа своего торжества. Припертый к стене железной аргументацией нахрапистой дамы, любой литературный или иной чиновник сдавался рано или поздно. И Розочка получала желаемое. Именно так она вытащила из горла литначальника дармовую трехкомнатную квартиру в престижном кирпичном доме и хорошем районе. В Союзе писателей долго обсуждали, как удалось этой неуемной Розочке, жене полуизвестного драматурга, уломать босса и в итоге поселиться в элитных апартаментах на Безбожном. Она рвала голосовые связки, выкрикивая свои аргументы: "Вы не хотите пойти навстречу нашей семье только потому, что мы евреи! Только потому, что в пятьдесят третьем мой Семен Григорьевич был несправедливо, как все евреи, обвинен в антигосударственной деятельности! Только потому, что в годы Великой Отечественной войны среди евреев были богачи, спасавшие свою шкуру и не думавшие о своих собратьях, которых гнали в газовые камеры! Только потому, что кое-какие представители еврейской национальности находятся в заключении в связи со своими антисоветскими убеждениями. Но при чем здесь мой Семен Григорьевич и его семья? Разве он не пролил свою кровь за Родину?" Против нее, как против прущего на бешеной скорости танка, мало кому удавалось выстоять... И разумеется, Семена своего она держала в кулаке, внушая ему мысль о том, что иначе, без её хлопот, он бы давно пропал.
В конце концов и драматург Шор вынужден был целиком согласиться с этим довольно наглым доводом. Мало того, что Розочка "везла на своих плечах" сыночка Гарика, свою собственную старую мать, в прошлом парикмахершу из города Бендеры, а также самого супруга - она являлась тем самым ярким, неисчерпаемым образом мещанки, который драматург Шор и воплощал в своих пьесах.
Пока писал пьесы. Но где-то уже в семидесятых он их писать бросил. Лишь изредка, раз в пять-десять лет, появлялась где-нибудь в сборнике его пьеса и ставилась тоже лишь изредка...
- Он стал переводить... прокорма ради... с казахского, адыгейского, тунгусского... по подстрочнику, конечно. И сам себя за это очень не любил.
Впрочем, как дополнительно заметил Томичевский, Семен Шор при Розочке отнюдь не бедствовал. Он с Розочкой умудрился объехать многие страны, куда другим путь в те годы был закрыт. А вот когда Розочка умерла...
- Прежде, во времена Розочкиного правления, бывало, что в докладах у самого Михайлова, пусть и в конце списка, но мелькала фамилия Семена, среди "цвета отечественной драматургии", а после - полное забвение, - припомнил актер. - Мне доводилось выслушивать мнение о Шоре его явных завистников. Они считали, что он, в общем, серенький середнячок, но Михайлов, тертый калач, нянчился с ним потому, что считал весьма полезным "подыгрывать еврейству". Он знал, какую оно набрало силу в других странах, какую набирает у нас. Но я всегда считал Семена талантливым, остроумным. Я помню, как смеялся народ на спектаклях по его комедийным пьесам в пятидесятых и шестидесятых! До сих пор помню отдельные его фразочки: "Мишка! Не настаивай! Моя печень, истомленная алкоголем, сегодня пусть вяло, но протестует!" Или: "У тебя спрошу: стоило ли брать Зимний дворец, чтобы слушать этого партвыжигу?" Но когда появилась знаменитая пьеса Владимира Михайлова, - актер длинно свистнул, - тут словно бы и всем драматургам пришел конец, а про Шора и судачить перестали. И вообще всех чохом драматургов в Безбожном записали в бездари и, пардон, пардон, мудаки. Исключительно веселую пьеску сделал тогда, лет двенадцать назад, старикан Михайлов! Под шикарным названием: "Миллиардерша приехала в социализм". Помните?
- Кое-что, - призналась я.
- Ну как же! - актер словно бы обиделся на мою непросвещенность. Этим скучным "инженерам человеческих душ" её Величество Жизнь прямо под ноги кинула роскошнейший сюжет. Но понял это один Михайлов! И схватил! И написал чудесную комедию-фарс! Вот слушайте...
И щедрый Томичевский сейчас же принялся просвещать меня. Я узнала от него, что сюжет "Миллиардерши..." состоял в следующем: дочь знаменитого греческого миллиардера Онассиса влюбилась в русского. Они поженились, и новобрачная решила жить в СССР.
Прямехонько навстречу советских драматургам, проживавшим в Безбожном переулке, потекла сногсшибательная ситуация: миллиардерша со своим мужем согласилась обитать в кирпичном доме, что аккурат напротив элитного жилища советских писателей-драматургов-поэтов, сумевших в свое время оттолкнуть локтями всех прочих, слабосильных своих собратьев и вселиться со своими женами, детьми, высокими идейными соображениями и прочим скарбом, - в просторные, престижные квартиры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48