Как радостно жить нам
Под сталинским солнцем...
Потом, при Хрущеве, эту строчку выправили в соответствии с новыми историческими реалиями:
Как весело жить нам
Под радостным солнцем...
- Так ведь, в сущности, чушь какая-то... "весело", "под радостным"...
- Мелодия больно хороша! Вывозит весь этот словесный утиль!
Уходя от Тимофея Лебедева, я невольно ещё раз оглянулась на круглый угловой столик, где сидел старый старикашка в сером костюме, увенчанном блеском орденов и медалей. В его дрожащей руке колебался фужер с темным винцом... "Не судите да не судимы будете..."? Но это я, живая, собственно, чудом уцелевшая, как и все мы, что вокруг, могу подумать столь кротко... А те, миллионы убиенные, что рухнули нам под ноги? Рухнули как необходимейшая жертва во имя справедливости? Интересно, они бы, восстав из праха, как посмотрели бы на кроткого ныне старичка, увешанного фальшивыми наградами, сочиняющего сочиняйки о подвигах, которые он не совершал? Положа руку на сердце: с той же роковой беспощадностью по отношению к самим себе они бы пошли на смерть во второй раз?
Конечно, думать обо всем этом мне было вовсе не обязательно. Но последний вопрос, который задала взъерошенному поэту с плачущими глазами, был по существу затеянного мной дела:
- Вы ничего особенного не заметили на похоронах Шора?
- Да нет... Тихо все прошло... мирно... пристойно. Не то что, кстати, когда Михайлова хоронили. Вот там, говорят, вышла эпистола!
- Какая "эпистола", если не секрет?
- А когда его величавый гроб опускали в могилу - кто-то громко хихикнул, так громко, что, говорят, некоторые вздрогнули.
- И чем вы это объясняете?
- Высшая сила! Знак! В отместку за то, что Михайлов, пуст земля ему будет пухом, умел, умел приноровляться к смене политических декораций с исключительной, прозорливой ловкостью!
- Но ведь он был даровит?
- А разве одно другое исключает?
- Нет, конечно... Но он-то был на удивление "съедобен" и для Сталина, и для Брежнева, и для Хрущева, и для всех прочих. Это надо уметь! Это феномен нашего времени! Уникум! Предполагаю - все его худпроизведения, включая стишата, пьесы, романы, передохнут, но сам он как явление будет изучаться потомками ещё лет двести, не меньше! Вот почему, считаю, и подхихикнула некая Высшая сила в тот самый, вроде, неподходящий момент, когда в могилу опускали гроб с телом "известного, талантливого" и прочая...
- За Россию, самодержавие, православие и нар-родность! - неслось мне вслед из буфета-"клоповника", как это тусклое, убогое помещение именовал Тимофей Лебедев. А ещё грохот и лязг и добавочные разноголосые вопли:
- В морду их! В морду! Коммивояжеры из Тель-Авива! А, боишься один на один?! У, сволочи продажные!
Мимо меня, пролетом через ступеньку, пронеслись два господина, одетые опрятно, и один из них на ходу бросил другому:
- Они взялись свою Русь спасать! С прокисшими от водки мозгами!
- Все идет как надо! Как надо, Давид! - отозвался другой.
Я вышла из Дома литераторов и попала в тишину московской вечерней улицы, озвученную только летучим шипением шин проносящихся мимо машин. Я пошла по Поварской, свернула на Тверской бульвар... Мне хотелось присесть где-нибудь тут, в уличном кафе, где белеют столы и стулья как-то приветливо по-южному, и выпить чашку кофе... Однако я знала, что мои среднестатистические финансы не позволят сделать этого. Просто обидно за одно сидение ухлопать столько же рубликов, сколько уйдет в домашних условиях за целых пять чашек вполне полноценного кофе...
"Мелочная ты становишься, Татьяна!" - упрекнула я себя, проходя мимо ажурной загородочки, где за пластиковыми ветвями плюща полускрывались эти милые белые столики и стулья. Но сейчас же и похвалила себя: "Правильно поступаешь, девушка! Это когда-то при разбитном социализме колониальные товары стоили гроши. Ныне же, вступая в какую-то там очередную стадию развития капитализма, - следует, как это делают цивилизованные американцы, англичане и прочие, считать каждый цент, франк, тугрик".
Увы! Смалодушничала! Шла, шла и... зашла в уютный закуточек под раскидистым кленом, села на белый пластмассовый стульчик и белого пластмассового стола... Кофе в белой чашечке пах так чудесно... Закатное солнце просквозило ярко-зеленые округлые листы пластмассовой повилики, и они стали очень похожи на настоящие. От голубой вазы с искусственным голубовато-желтым ирисом на белый столик легла врастяжку бледно-сиреневая тень.
Первый глоток горячего, горько-сладкого, пахнущего Бразилией, - и можно "забыться и заснуть", как сказал поэт... А там и помечтать: вот сейчас с тобой, Татьяна, и произойдет нечто необыкновенное... Например... вол всем белоснежном откуда-то... оттуда... с небес... спустится некто... не человек, а одна сплошная наинежнейшая улыбка, предназначенная тебе, одной лишь тебе...
"И конечно, это Нечто окажется тобой, Алешка, потому что только ты способен как-то уживаться со мной... как-то гладить... и еще, вдобавок, любить... Только ты..." - думала и посмеивалась про себя.
Как это получается - не понять, но получается именно так: мало кто из мужчин способен рискнуть и подойти ко мне, чтобы познакомиться. Чутье подсказывает им: "Остановись! Это не настоящая женщина! Это - журналистка! С такой намаешься!"
И впрямь сидела я с чашечкой одна-одинешенька под пение Эдит Пиаф, которую здешние хозяева заставили изображать французский стиль и... сортировала знания, сведения, полученные за день и касающиеся весьма любопытной личности малоизвестного драматурга и отчасти переводчика С.Г. Шора.
Что же получалось? А то, что С.Г. Шор мог умереть сам по себе, ибо пил крепко. И человек, который сидел с ним за бутылкой в последний для Семена Григорьевича вечер, мог и не травить его сознательно ядовитой водкой...
Только вот... только вот... почему имя С.Г. Шора оказалось в том "предсмертном списке", который кто-то, юморист какой-то, приклеивал несколько раз подряд к кресту на могиле В.С. Михайлова? случайное совпадение?
Нечаянная подробность: В.С. Михайлова не очень-то, выходит, чтили в писательских кругах. Это он для неосведомленных читателей казался едва ли не гением, личностью светлой до ослепления... А ведь вот кто-то, разумеется, не небожитель, осмелел или обнаглел до того, что взял и хохотнул в самый неподобающий момент, словно имел на это какое-то право или знал про Михайлова нечто...
Значит, что? Значит, следует уделить особое внимание жизни и творчеству В.С. Михайлова, пообщаться с его многими женами, детьми, близкими знакомыми...
... Жизнь, представьте, иногда тотчас выполняет ваш заказ. Едва я покинула кафешечку, едва ступила на тротуар - мне навстречу дама в лиловом, в черной шляпке с вуалью на рыжих крашеных волосах... Я, было, оторопела на миг, но моя журналистская беспардонность уже преградила дорогу этой самой даме, и я произнесла не без лицедейского надрыва:
- Как я рада! Извините, конечно, но именно сейчас я думала о вас...
- Кто вы? - нахмурились аккуратно подвыщипанные темно-шоколадные бровки.
Как же кстати оказалось то, что я запомнила её имя-отчество!
- Софья Марковна! - воскликнула я. - Как я рада, что встретила вас! Как я рада! Я журналистка... Я пишу статью о Владимире Сергеевиче... Я же права не имею обойти вниманием вас... ваше мнение... А зовут меня... Вот удостоверение... Я видела вас на похоронах Владимира Сергеевича...
- Да, да, - дама вздохнула. - Да, да... Конечно... Очень кстати... Но не сейчас же? Я сейчас спешу на прием в посольство...
Тут только я всерьез восприняла фигуру в темном, стоявшую рядом с ней, - толстого лысоватого господинчика в блестящих черных полуботинках. Тут только я углядела, что место свое на данном отрезке асфальта занимаю не по праву - здесь, в трех шагах, - посольство, и к тротуару то и дело подъезжают почти сплошь черные лимузины. И Софья Марковна, судя по всему, только что покинула такой же лимузин, ибо в столь длинном платье и в черной кружевной накидке по улицам не ходят...
Однако бывшая предпоследняя жена покойного писателя-драматурга-поэта неожиданно сменила свой полугнев особого избранного существа на милость, проронив:
- Ну а как без меня? Мы прожили с Владимиром Сергеевичем целых шестнадцать лет! Как меня можно сбросить со счетов? Это лишь старая стерва, его вторая жена Клавдия способна переписывать историю, как ей взбредет на ум! Дура и ханжа! Выдает себя за первую жену Владимира. Но она у него вторая! Она буквально вытащила его из постели первой, простой девушки с кондитерской фабрики "Рот Фронт"! Девушка осталась с ребенком! Он сам мне рассказал, как все это было... Он совестился, что бросил эту девушку. Но не бросить не мог. У этой Клавдии отец замминистра был. Ну обычная история... Чем ему могла помочь работница-кондитерша? А дочка замминистра... Хотя... Клавдия внешне была недурна. Врать не хочу. Что правда, то правда. Он вообще на дурнушек даже не смотрел. Умел ценить красоту. Хотя Клавдия была для него старовата. На целых пять лет старше его! Сумела! Охмурила!
- Софочка, мы опоздаем, - напомнил о себе толстоватый господин в блестящих полуботинках, с брезгливо оттопыренной нижней губой. На меня он не смотрел. Я как бы исключалась из тех предметов, которые он удостаивал своим вниманием.
- Сейчас, сейчас, Осик, - Софья Марковна матерински снисходя глянула в его сторону, быстрым жестом поправила черную "бабочку" на его короткой шее. - Я должна рассказать девушке про Владимира... Я же столько знаю... Я просто не имею права молчать!
- Когда я могу вам позвонить? - перебила я, действительно, не к месту разговорившуюся женщину. - И ещё один вопрос: сын Михайлова от первой жены жив?
- Чего не знаю на сегодня, того не знаю, - ответила Софья Марковна, уже полуобернувшись, исчезая в проеме высоких, торжественных посольских дверей. - Звоните!
"Итак, вот ещё кто мог быть не очень лоялен к Михайлову - его сын от девушки с фабрики "Рот Фронт", - итожила я, спускаясь в метро, в гущу рядовых, замороченных людишек, к которым никогда-никогда не доведется мчать в черных лимузинах и входить в респектабельные двери каких-либо посольств... Ну разве что если кому-то из них... как-то... почему-то... ну и так повезет...
Не скрываю, да и ни к чему - я - девица настырная, неуступчивая, с весьма малым запасом деликатности, когда речь идет о деле... Я позвонила Софье Марковне уже на следующий день, в одиннадцать утра. Она отозвалась сразу и посоветовала немедля:
- Ни в коем случае, дорогая, не носите эту зеленоватую кофточку! Она вас бледнит. Особенно при вечернем освещении. Вы очаровательная блондинка! Вы потрясете всех, если наденете алое! Вы не пробовали алое?
- Пробовала, - сказала я. - Было.
- Что за тон! - возмутилась рыжеволосая дама на том конце провода. Почему я не слышу нот радости? Ах вечная неувязка: молодость мало знает и понимает и думает, что все радости впереди. Но это неправда! Это большой обман, Танечка! Я к вашим услугам. Звоните! Встретимся!
... Самым "нераскрученным" у меня оставался третий покойник из списка некоего зловещего забавника - Пестряков с пресловутой прибавкой "Водкин". Как мне сказали в Союзе писателей, у него есть дочь, которая и нашла умершего отца на даче. "Бутылка, стаканы, а он под столом"... Она, как говорила секретарша секции прозы, замужем за бывшим летчиком-испытателем, женщина очень энергичная...
Я открыла свою записную книжку, отыскала нужный номер и позвонила... Признаюсь, приятно на душе, когда на том конце звучит голос вежливый, мягкий, - сразу растет в душе доброжелательство ко всему на свете...
С Нелли Дмитриевной Вершининой-Пестряковой мы договорились встретиться через час, у неё на квартире. Она жила недалеко от меня - через две остановки метро - в Сокольниках.
Я знала в этот раз совершено точно, чего хотела, а чего не хотела.
Не хотела многого: чтоб меня не учили жить и что мне идет-не идет, не объясняли навязчиво, и чтоб никаких сытых Осиков с оттопыренной толстой губой поблизости. В конце концов имею я право как-то же удобно, эстетично формировать место очередного действия, фабриковать ландшафт в зависимости от настроения?
... Всякого я ожидала от посещения семейства покойного романиста Дмитрия Владимировача Пестрякова-Водкина, но только не этого... не того, что попаду в маленький сумасшедший дом. Что разговаривать мне предстоит, мягко говоря, со странной женщиной пятидесяти с чем-то лет, которую звали красиво - Нелли. Если бы не мой небольшой опыт общения с соседкой, музейщицей Апраксиной, я бы, пожалуй, сильно растерялась бы... Но Апраксина Евгения Юрьевна тоже ошеломляла при первом с ней столкновении. Она никогда сразу не отвечала на ваш вопрос, а торопилась рассказать о своем, наболевшем. Например, о том, что в музее опять прорвало трубы и масса книг оказалась затопленной, что страшно смотреть, как мучительно умирала на обочине дороги собака, попавшая под машину, как странно, что она родила двоих детей, а они уже большие дяди и тети, живут сами по себе, слишком сами по себе...
Нелли Дмитриевна Вершинина-Пестрякова, женщина небольшая, худая, причесанная кое-как, в старом, линялом халате, уже от порога заговорила со мной, как со старинной приятельницей:
- Опять ограбили наших соседей! Во второй раз! Какое-то полное безобразие! Какая-то чистая глупость! У них унесли все! Дверь открыли отмычкой. Так что вы думаете? Милиция забрала безработного парня-наркомана с третьего этажа. Это все его дружки устроили! Представляете, такой красивый блондин, тихий, вежливый, а в действительности - злостный наркоман!
- Нелличка! - раздался басок из комнаты, куда вела приоткрытая дверь. - Не заговаривай человека! Он же не из милиции! У него к тебе совсем другой разговор!
Женщина улыбнулась мне извинительно:
- Ах, простите... Но жизнь - это куча всего, где вперемешку битые горшки и алмазные ожерелья... Пошли сюда...
Я очутилась следом за ней в комнате, где одна стена была как бы и не стена вовсе, а стеллажи, от пола до потолка, набитые книгами. Причем не теми, показушными, для гостей книгами, сверкающими нетленной новизной обложек, но теми, что явно были читаемы, листаемы не раз и не два.
- Чай! Чай! Чай! - воскликнула Нелли Дмитриевна и вдруг расплакалась. - Вы видите, сколько у нас книг? Я бы все их продала... Денег катастрофически не хватает. Но теперь никому не до книг. Богатые покупают только новые, с золочеными корешками, бедным они совсем не по карману...
- Нелька, - подал голос человек, на которого я робела смотреть пристально. Потому что мы с ним были не на равных: я могла сидеть, стоять, шагать, бежать, а он - только сидеть в своей инвалидной коляске, - ты обещала чай!
В его голосе зазвучало раздражение и нетерпение. Вот тут я и решилась разглядеть инвалида получше... Тем более, что Нелли тотчас покорно отозвалась:
- Ах, да, да! Сейчас, сейчас! - и юркнула за дверь.
Один на один мс мужчиной в инвалидной коляске... Он, конечно, когда-то был не просто симпатичен, но красив. Его крупная голова, седые кудри и синие глаза под черными, долгими бровями, прямой нос, отчетливо очерченные губы просто вопили о совершенстве... И размах плеч, и сильные, мускулистые руки - все явно предназначалось для полноценной жизни... Только вот красно-белый плед на коленях и неподвижные ноги в тапочках...
Он первым резко и прямо поставил меня на место:
- В жалости и снисхождении не нуждаюсь. Смотрите на меня без слезы. Потому что все под Богом ходим. Никто не знает, как с ним обойдется его величество Случай через пять минут. Был, был когда-то Мишка Вершинин летчиком-испытателем! Гремел даже в своих кругах! Трижды мог погибнуть, но вывернулся! Небо держало. Земля подвела. Автокатастрофа в очень теплый майский день и - колясочка с колесиками...
Появилась Нелли Дмитриевна с подносом и тремя синими фарфоровыми бокалами, поставила на низкий четырехугольный стол. Бокалы уютно дымились, распространяя аромат хорошего, качественного чая. В хрустальной вазочке пестрая горка дешевых конфет, в другой - такой же - печенье.
- Миша подъезжай, - попросила Нелли Дмитриевна.
Коляска скрипнула слегка...
- Дожили, - женщина смотрела на меня мокрыми глазами. - Никакой перспективы. Пенсии копеечные... Придется продавать дачу...
- Привет с фронта! Выходи из виража! - отрубил бывший летчик-испытатель. - Не греши против истины! Главная же наша с тобой истина в том, что дочка бездельница, которая желает жито красиво, а работать нет. У которой к тебе, матери, не говорю о себе, - нисколько жалости...
- Ах, Миша! - смутилась Нелли Дмитриевна. - Ну зачем при постороннем о своей жизни...
- О какой жизни? - удивился красавец-инвалид. - Какая у нас с тобой жизнь? Обуза мы для этой жизни...
- Опять, Миша, ты ораторствуешь...
- Тишина! - призвал мужчина и ко мне: - Ваши вопросы, наши ответы.
- Я пришла узнать, как жил, особенно в последние годы Дмитрий Степанович, на какие средства, что писал, в чем вы видите причину его пристрастия к спиртному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48