– Как скажете.
Дома по обеим сторонам дороги были украшены гирляндами разноцветных лампочек и оранжевыми пустыми тыквами с прорезями глаз и рта. То и дело навстречу попадались группы кривляющихся, скачущих ряженых – взрослых и детей. Интересно, понимают ли они, что празднуют?
Отдаленность домов друг от друга и то, что все они были из деревянного бруса, необустроенность участков – ни садов вокруг, ни живых изгородей или оград, лишь дикая растительность, оставшаяся с прежних времен, – все вместе придавало городку вид какого-то временного лагеря для целой армии парвеню. Недурный образ Америки вообще, сказал себе Роджер.
Совершенно иной облик Америки предстал перед ним, когда такси выехало на автостраду. Сумасшедшее смешение света, и звука, и движения, возвратно обрушивавшееся на тех, кто был причиной этого столпотворения. Стороннему взгляду ясно было, что обладатели тонн металла, мчащиеся на огромных скоростях, давя на клаксоны, мигая фарами, обгоняя друг друга, надеялись убедить себя и остальных в собственной силе и значительности, в том, что спешат куда-то. Тем не менее зрелище поражало масштабностью и даже обладало некой убедительностью. Когда такси, набирая скорость, пошло в обгон колонны огромных трейлеров, сверкавших цепочками огней, как оставшиеся позади дома, и двух широченных грузовиков с дюжиной задних огней на каждом, мелькнувших мимо при выезде на левую полосу, он подумал, как удивительно трудно избавиться от впечатления, будто он всю жизнь провел в дороге, мчась по этой автостраде, и что существует что-то еще, кроме этой гонки, что существует Элен. Казалось, вся эта масса машин подхватила его в своем бешеном стремлении в никуда, чтобы навсегда разлучить с нею.
Глава 7
В отвратительном настроении Роджер сошел в Аманфорде, штат Пенсильвания, и отправился на поиски Миранды. Поезд, хоть и быстрый и не столь варварски некомфортабельный, был забит американцами. К тому же он неудачно выбрал чтение в дорогу. Выпитое и съеденное в вагоне-ресторане вошло в конфликт с желудком. Сей орган еще мучительно старался прийти в себя после того, что попало в него вчера вечером. (Полчаса проведя у телефона, не слишком нагло пытаясь навязать свою персону какой-нибудь компании, он в конце концов оказался на вечеринке в Гринвич-Виллидж. Было три девицы более или менее приличного вида, но от двоих ни на минуту не отходил какой-то мазила из Австралии, рассуждавший о художнической честности, а третья отговорилась тем, что лесбиянка.) Если тебе безразлично, что пить, это, к несчастью, еще не означает, что впоследствии тебе будет безразлично, что именно ты выпил. Он хотел было коротко припомнить все, что произошло со вчерашнего вечера, исключая то, как в такси по дороге из отеля на вокзал Пенсильвания исполнял, со всеми вариациями, партию блюющего. Но ничего хорошего не приходило на память.
Что до чтива, которое он прихватил с собой в дорогу, то с этим дело обстояло намного хуже. Ему следовало помнить, что «Нью-Йорк Таймс» живет тем предубеждением, будто все желают знать все и обо всем. Информация, как и следовало ожидать, отмеривалась поистине нищенскими порциями. Им бы держаться того, в чем они сильны или, по крайней мере, что традиционно было их темой, – как это делают «Тайм», «Лайф» и иже с ними, – вместо того чтобы пытаться подражать лондонской «Таймс». Ну и совсем уже кошмар – «Небо мигунов». Казалось, не будет ничего страшного, если он заодно с «Нью-Йорк Таймс» прихватит роман и просмотрит по дороге, вместо того чтобы попусту пялиться в окно (с неизбежным риском увидеть то, что за ним откроется). Недавние его слова, брошенные Автору всех авторов, что, мол, именно это его творение наверняка дрянь, в сущности, были, как он считал в данный момент, не более чем просто фразой; точно так же можно было бы сказать обратное, подобно тому как исключительно из вежливости говорят, соглашаясь, «пожалуйста», когда уже некуда деваться, – как говорят, ладно, налейте того-то или того-то, когда приглашают выпить. Роджер со смешанным чувством читал первые две главы мечеровской стряпни. Мучительней всего было ощущать себя человеком, который обнаружил, совершенно неожиданно для себя, что сегодня у него отобрали его кусок хлеба.
И дело не в том, что роман Мечера был хорош. Сама принадлежность Мечера к народу, который, всему вопреки, дожил до нынешнего столетия, была гарантией того, что так оно и окажется. Еще до «Клариссы» нечто подобное присутствовало у Афры Бена и Даниеля Дефо (конечно, не в «Робинзоне Крузо» и не в «Молль Флендерс», а в «Полковнике Джеке»), что уж говорить о временах после них. Нет, не в том было дело, а в боязни остаться без работы, когда он понял, что, если его издательство не возьмет роман, дюжина других ухватятся за него и книга будет иметь успех. Ему уже мерещились будущие громкие анонсы в газетах: «Невероятно беспощадное и в то же время проникнутое глубоким сочувствием изображение человека в современном мире», – Филип Тойнби. «Может быть, одно из четырех наиболее взвешенных и авторитетных произведений, которые подарила нам нью-йоркская школа неоготического метафантастического романа», – «Таймс литерари сапплмент». «Это обжигающая, испепеляющая, ранящая книга, книга – баллистическая ракета, которая вознесет вас, и швырнет наземь, и раздавит…» – «Йоркшир Пост».
Тем не менее у него было большое искушение отклонить роман и официальным образом сообщить, что существует такого рода успех, которого всякому, считающему себя порядочным, издательству следует избегать, и гордиться тем, что не опубликовало подобную книгу. В издательстве, где подвизался Роджер, подобные вещи легко проходили. Что неудивительно, имея такой, как у них, круг читателей, мало что смыслящих в литературе. Но недавно Роджер сам способствовал тому, что его авторитет борца за качество и против банальной прибыли пошатнулся, когда он выступил против публикации первого романа молодого автора из Вест-Индии на том основании, что тот «влюблен в зло», и выступил успешно, добившись, чтобы роман отвергли. Вскоре после этого роман, выпущенный соперничающим издательством, не только разошелся миллионным тиражом в первые полгода, был переведен на все главные европейские языки, а также на японский, и права на его экранизацию были проданы за рекордную сумму, но к тому же получил две престижные международные премии и заслужил лестные оценки Сартра, Альберто Моравиа и Грэма Грина. Все это было бы еще ничего, но пошел слух, что книга на раннем этапе была отвергнута не столько потому, что ее автор возлюбил зло, сколько потому, что Роджер невзлюбил ее автора и даже того хлеще. Участники многолюдного приема в отеле «Мейда-Вейл» стали свидетелями бездарного спора между чернокожим и белым о судьбе молодых африканских государств. Чернокожий оппонент мгновенно исчерпал свои аргументы, когда чистокровный англичанин (Роджер) боднул его в живот.
Больше всего раздражало Роджера, в частности, то, что в романе, вопреки его ожиданиям, не оказалось ни единого персонажа из тех, которых так любит американская литература. Тут, правда, были слепые и негр со странностями, но их не окружали непременные некрофилы-паралитики, жокейского роста гиганты секса, кастраты-эксгибиционисты, безрукие адепты секты хлыстов и прочая мразь. Страницы мечеровского романа были населены обыкновенными людьми: лавочниками, прохожими, жителями Новой Англии, соседями, студентами-старшекурсниками, чьими-то дядьями. Присутствовал и сюжет, в котором читателям было вполне по силам разобраться, и живые диалоги. Ладно, не беда! Подходя к «Миранде», Роджер утешал себя мыслью, что даже если его издательство возьмет роман, это не сулит Мечеру большой радости. Скупая реклама, экономия на пробных оттисках, предупреждение, что первый тираж будет как минимум на десять тысяч экземпляров меньше, чем могло бы обеспечить большинство из конкурирующих издательств, – вот что ждало Мечера. Но почему, о, почему, вопрошал он Всеблагого, это должно было пасть на его голову?
«Миранда» оказалась выходящей на две улочки маленькой лавкой, зажатой между двумя другими: гастрономической и винной. Что ж, именно этого он и ожидал. Он заглянул внутрь, мимо полок с мохнатыми галстуками и неровных стеллажей с туфлями и сандалиями, настолько уродливыми, что сразу было видно – самопошив. На треугольных полках красовались бракованные стекло и керамика разного размера и непонятного назначения. На камышовых циновках, кое-где покрывавших пол, кучками стояла кованая металлическая посуда, в какой человек очень занятой или очень безразличный мог при случае вскипятить воду или даже сварить суп. Хотя день был пасмурный, на окнах были опущены зеленые и белые жалюзи, и внутри царил полумрак. Тем не менее в глубине лавки определенно можно было различить нескольких женщин.
Роджер решительно переступил порог с мыслью, что перед ним нью-йоркский офис Калибана или, может, лучше Стефано, а коль не так, то он, наверно, дрыхнет здесь где-нибудь в углу пьяный. К Роджеру вышла девушка восточной внешности, которая была бы вполне недурна, если бы не столь глубоко посаженные глаза.
– Добрый день, сэр, что я могу показать вам сегодня?
Хотя Роджер и испытал облегчение оттого, что, по всей видимости, ему не придется насиловать язык американским произношением, все же он предпочел бы, чтобы вопрос прозвучал не столь безупречно по-американски. Однако он тут же ответил деловым и бодрым, как ему казалось, тоном:
– Добрый день. Я бы хотел, если это возможно, переговорить с миссис Эткинс. Пожалуйста, не будете ли вы так любезны передать ей, что ее ждет мистер Мичелдекан?
Секунды полторы девушка пялилась на Роджера и наконец ответила:
– Конечно, я буду так любезна передать ей. Минуточку подождите. Пожалуйста. – Тон ее был далеко не столь дружелюбен, как прежде. Она еще раз взглянула на него и ушла.
Роджеру не впервой было встречаться с такой реакцией. Здесь считалось, что ежели ты говоришь как англичанин, так непременно должен быть гомосексуалистом, что свидетельствовало лишь о том, что в глубине души они сомневались в собственной мужественности. Правда, девица была девицей, а не мужчиной, но принцип был именно таков.
Раздвинув стеклярусные занавеси, к нему вышла средних лет негритянка ростом в шесть футов и черная, как антрацит. У него отвисла челюсть. Черт, не может того быть… Да нет, конечно нет. Вообще-то, подобные вещи очень помогают: раса или цвет кожи как непредвиденная переменная величина, которую следовало добавить к приметам Молли Эткинс. При том, что в лавке присутствовали краснокожие индианки и индийские женщины, одна или две бушменки, он был уверен, что легко сумеет узнать Молли Эткинс, хотя единственно, что он знал о ней точно, это ее рост: от четырех футов шести дюймов до шести футов и что лет ей было от двадцати пяти до пятидесяти.
Негритянка прихватила горшок с огромным растением со сморщенными кожистыми листьями и исчезла в том направлении, откуда появилась; в тот миг, когда она раздвинула стеклярус, в глубине мелькнула фигура женщины; на сей раз это определенно была белая. Роджер заморгал и несколько раз судорожно прищурился, чтобы убедиться в реальности мимолетного видения. Но даже эти упражнения не помешали ему рассмотреть белую женщину достаточно хорошо, чтобы воззвать к Милосердному (мысленно, конечно) и сокрушенно подумать, что не стоило ему, пожалуй, так налегать на джин с тоником на достопамятном вечере у Джо Дерланджера.
Потом они оказались лицом к лицу. Вблизи она выглядела получше, но не намного. Самое сильное впечатление оставляло ее лицо, которое, казалось, добрый десяток лет сек неистовый дождь с градом. И это было не единственное в ней, что поражало взгляд. Тем не менее она, как видно, отличнейшим образом использовала свой шанс превратиться из просто Молли в Молли Эткинс, и если так, то это было одним из ее главных достоинств.
Она улыбнулась ему довольно радушно, хотя и с оттенком удивления, несколько неуместным, подумал он, для человека, знающего, кто он. Сам он постарался не в пример ей: шире раздвинул в улыбке губы, радостно приподнял брови и вложил больше тепла в приветствие. Он давно напрактиковался в этом, поскольку постоянно испытывал затруднения, припоминая имена и лица, благополучно стираемые из памяти алкогольной амнезией. Подобная манера могла, кроме того, восприниматься как свидетельство особо дружеского расположения или как обычное поведение человека очень милого, но необязательно очень гомосексуального.
Во всяком случае, дальше все пошло как по маслу. Он безошибочно узнал Молли Эткинс в стоявшей перед ним женщине, когда та с подчеркнутой многозначительностью поздоровалась:
– Привет!
Роджер, по правде говоря, терпеть не мог это выражение, но признавал его полезность в определенных обстоятельствах.
– Очень рад видеть тебя, – сказал он, отбросив показную сердечность.
– Я могла бы сейчас освободиться и куда-нибудь пойти с тобой.
– Звучит очень заманчиво.
– Куда бы ты хотел пойти?
– О, не имеет значения. Совершенно никакого.
– Но все же, что ты предпочитаешь?
– Оставляю на твое усмотрение.
– Я предпочитаю какое-нибудь тихое местечко.
– Я тоже.
– Если позвонит миссис Хартогенсис, передай, что я буду завтра, во второй половине дня, – сказала Молли, но ее слова явно предназначались не Роджеру. Девушка-японка (непонятно, что давало ей основание думать, будто, при всем старании избавиться от акцента, она может оставаться не узнанной в мире белого человека?), проходя мимо них, улыбнулась и поклонилась с самым скромным видом. Но Роджер все же заметил в ее взгляде одобрение и поддержку. Среди сотрудников магазина, очевидно, было еще несколько белых, возможно, достаточно, чтобы кто-то один мог проводить Роджера и других клиентов-американцев до двери.
Не сказав больше ни слова, Роджер вышел на улицу, у тротуара стояла машина, огромная, белая, с золотой выпуклой надписью, красовавшейся в нескольких местах, – то ли названием марки, то ли каким-то броским слоганом. Он забрался на место пассажира и стал ждать, когда его куда-то повезут. Надо сказать, он гордился тем, что никогда не водил машину, и не видел необходимости учиться этому. Как и танцам. Подобно тому как в том веселом занятии, где ты вынуждаешь партнеров трудиться в поте лица ради того лишь, чтобы не отставать от других собратьев по обществу и полу, так и здесь неумение могло обернуться прямой выгодой. Не многое могло так же убедительно продемонстрировать, что весь этот мир и в самом деле подчиняется незыблемой, установленной свыше иерархии (убийственно-общий опыт последнего времени), как стычка жены биржевого маклера, слишком гордившейся своим сиренево-кремовым «мерседесом», с полицейским, чему он сам был свидетелем. Последний просунулся в дверь бара, куда он и она заскочили слегка перекусить, и гаркнул: «Кто тут водитель 923 DUW?» Роджер, радостно улыбнувшись спутнице, сказал: «Это ведь твоя машина, не так ли, дорогуша?» – и повернулся к стоявшей за стойкой девице с торчащими зубами, но зато с такой выдающейся грудью, какую ему еще не приходилось видеть, и предложил присоединиться к нему: он, мол, хочет ее угостить.
Молли Эткинс – если это в самом деле была Молли Эткинс, а не другая женщина, что, впрочем, особой роли не играло, – спросила, отъезжая от тротуара:
– Как там поживает моя подружка, Элен Банг?
Роджера взяла досада, не оттого, что вопрос был неуместен, но оттого, что задан был не ко времени. Намного лучше было бы ответить на него, или скорей парировать встречным вопросом, позже, нежели раньше, то есть после того, как произойдет что, как он надеялся, произойдет в самом скопом времени. Он ответил, как можно беспечней:
– Насколько знаю, очень хорошо.
– И сколько это «насколько»?
Роджер медленно, очень медленно повернул к ней голову.
– Что-то я не вполне…
– Не вполне понимаешь? Придется пояснить, если я выразилась недостаточно ясно. Не знаю, спал ты с Элен или еще нет, но и ребенку видно, что ты очень этого хочешь, а раз так, то не остановишься, пока не добьешься своего, я тебя насквозь вижу. Вот я и спрашиваю, как твои успехи?
– Не понимаю…
– Да оставь ты свое «не понимаю», приятель. Если ты в самом деле не можешь понять, так постарайся. Я хочу знать, когда ты дашь мне от ворот поворот, только и всего. По-моему, это совершенно нормально, и я имею на это право. Поверь, я много чего знаю о тебе, но есть еще один пустяк, который я хотела бы знать. Ты пока со мной?
– Пока – да. – Роджер спокойно отвернулся к окошку, но тут его взгляд упал на проплывавшее мимо здание, которое походило на груду обломков бетонного броненосца, с мачтами, орудийными башнями и бойницами. Наверху здания, отрицанием его боевого предназначения, торчал хромированный крест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21