Тут Эрнст, о котором они на минуту забыли, разразился громким смехом и никак не мог остановиться.
– Нет, вы только взгляните на это, – наконец выговорил он. – Блестяще сделано. Право, кто-то очень постарался. Тут бы и криминалистическая лаборатория не смогла ничего разобрать. С ребенка снимаются все подозрения. Вот здесь, в самом низу. Видите?
На задней странице обложки, тщательно замазанная, все же едва проступала синяя надпись: Собственность «Ро Эпсилон Кай». Из читальни не выносить.
Роджер на мгновение перестал следить за выражением своего лица. Эрнст продолжал смеяться, Элен засмеялась тоже, сперва нерешительно, потом облегченно. Оттого что они смеялись так весело, без всякой злости, Роджеру было только хуже. Но скоро, оставив попытки найти подходящие слова (и готовый со стыда выброситься из их венецианского окна), чтобы выразить то, что он чувствовал, Роджер тоже принялся смеяться. Смех его поначалу больше походил на рев осла и был принят с пониманием. Эрнст обнял Элен за плечи и, смеясь, говорил:
– Невиновность ребенка обнаружилась очень вовремя. Еще немного, и карающий меч наверняка опустился бы на его голову. Когда ты ворвался к нам, ты просто кипел от ярости и жаждал крови. Уверен, не окажись мы с Элен в этот момент дома, Артур уже получил бы высшую меру. О, ну ты и смеешься!
– Я смеюсь над собой, – ответил Роджер, задыхаясь от неудержимого смеха.
Эрнст пытался взять себя в руки и остановиться, делая вращательные упражнения руками и шеей.
– Ну ладно, хватит. Шутки в сторону. Это дело серьезное. Или у тебя здесь есть недруг, или это дело рук какого-то неуравновешенного шутника, который завелся здесь у нас. Может быть, и то и другое. Нам надо решить, что делать. Давайте-ка выпьем и все обсудим.
Когда Эрнст вышел на кухню, Роджер сказал:
– Я просто не мог представить, кто еще способен на такое, кроме Артура.
– Да-да, понимаю тебя.
– Я вовсе не хотел сказать, что считаю его слишком уж озорным ребенком.
– Ну конечно, не считаешь.
– Дети ведь всегда затевают всякие игры, правда?
– Угу.
Следующую минуту Роджер старательно убеждал себя, что сейчас не слишком-то подходящий момент зондировать почву относительно возможности в ближайшие выходные затащить Элен в постель. Оба молчали. Элен встала в поисках сигарет. Как только Эрнст вернулся с бутылкой и стаканами, Роджер по его лицу, говорившему о напряженной работе мысли, понял, что ему гарантированы минимум три часа тщательных разбирательств, кому все-таки принадлежит пресловутый журнальчик, и решил, что выдержать такое не способен.
Вместо этого, после поспешного телефонного звонка и еще одной поездки на такси, он имел удовольствие пять часов общаться с Мейнардом Пэрришем и его гостями. Они не садились за стол, поджидая его, но все одиннадцать участников компании, прежде чем направиться наконец вместе с Роджером в столовую, успели выпить по последнему коктейлю и высказать совершенно противоположные мнения относительно его отказа выступить с лекцией. Их замешательство, казалось, не знало пределов как по глубине, так и по разнообразию выражения. Он занял место между профессоршей международного права и франко-говорящей специалисткой по истории турецкого изобразительного искусства. По окончании обеда мужчины собрались в гостиной, чтобы с благоразумной осторожностью высказаться относительно политики правительства в области сельского хозяйства, а под конец коротко обсудить бюджет на предстоящий год.
Выбравшись из такси у дома Бангов, Роджер чувствовал себя не столько пьяным, сколько уставшим. Водитель опустил стекло и сказал ему:
– Насколько я понял, основной недостаток Джека Кеннеди, по-твоему, в том, что он американец. Не подумай случаем, что я не согласен с тобой, но, к несчастью, наш закон говорит, что президент Соединенных Штатов Америки обязан быть гражданином Америки. Допускаю, что это не слишком разумно, но тут ничего не попишешь. Дура лекс сед лекс, старина, что на языке ирокезов означает: убирайся-ка ты на свой остров и живи там. Прощай.
Наверно, шум машины разбудил Бангов, чья спальня находилась через стенку с его. Во всяком случае, он отчетливо слышал их возню и бормотание. Не дав себе труда стать на колени, Роджер, пока раздевался, мысленно высказал несколько замечаний Иегове по поводу прошедшего вечера и забрался под одеяло. Он уже почти заснул, но тут звуки за тонкой деревянной стеной приобрели характер совершенно безошибочный. Так продолжалось некоторое время. Он заткнул уши пальцами, но это помогло на удивление мало. Почти невыносимо было слышать, когда она стонала сквозь стиснутые зубы. Но куда невыносимей – когда она перестала сдерживаться. Он силился вспомнить, стонала ли она когда-нибудь вот так, когда была с ним, но ничего у него не получалось.
Он перевернулся на живот и что есть силы зажал голову подушками.
– Только не сейчас, – бормотал он. – Занимайтесь этим сколько угодно, когда я уеду, но только не сейчас. Ну пожалуйста!
Глава 10
Едва проснувшись на другое утро, Роджер во всех подробностях вспомнил, что он вынужден был слушать через стену спальни. Воспоминание лежало на сознании, не двигаясь, не вызывая никаких мыслей, просто присутствуя. По тишине, царившей в доме и вокруг, он понял, что еще очень рано, но насколько именно рано, он не знал – карманные часы были вне досягаемости, в пиджаке на другом конце комнаты. То, что он мог видеть в окно, не поднимая головы от подушки, ни о чем не говорило. Сквозь мелкую проволочную сетку картина за окном казалась дробной, как бы исполненной художником-пуантилистом, – так, наверно, видит окружающее собака.
Он попробовал снова задремать. Всякий раз, как ему это почти удавалось, начинало казаться, что о тонкую металлическую сетку бьется что-то мягкое. Стоило заострить внимание на звуке, как он затихал каким-то шепотом. Так повторилось несколько раз, потом Роджер наконец уснул окончательно и видел яркие сны. Время от времени один сон сменялся другим, и Роджер внезапно просыпался, не помня, однако, ничего из виденного во сне и сомневаясь, чтобы человеческое сознание вообще было способно на такое. Сомнение крепло, росло с каждым новым пробуждением, пока наконец он рывком не сел в постели, безуспешно пытаясь припомнить, что заставило его очнуться.
Он выбрался из постели и побрел к окну. Отсюда вид за окном представал совершенно другим. Все – дома соседей, лужайки, усеянные палой листвой, гравийная дорога, редкий соснячок – было залито солнцем, но выглядело каким-то тусклым, однообразным, словно покрытым тонкой желатиновой пленкой. Вокруг не было ни души.
Глубоко в носу возникло неприятное ощущение одновременно и щекотки, и жжения. Он осторожно потер нос, несколько раз сморщил лицо. Тихонько сунул мизинец внутрь. Сомнений не осталось – двойная ноздря нюхальщика табака, болезнь, при которой поверх слизистой образовывалась твердая острая корка. По опыту он знал, что это по меньшей мере на неделю. Придется пойти на жертвы и нюхать не так часто, как хочется, – видно, годы берут свое, – ведь это не оттого, что, допустим, вчера он перестарался. Тогда у Пэрриша, оставшись в одиночестве в споре по поводу британской позиции в вопросе ядерного сдерживания, он взял реванш и вернул или, по крайней мере, несколько подогрел интерес к своей персоне тем, что быстро извлек одну за другой все свои табакерки и прочел образцовую лекцию о нюхательном табаке: исторический обзор, тонкости выращивания, разнообразие смесей, анекдот о случайном открытии способа сверхсухой сушки и тому подобное. Он пресек попытку социолога перехватить инициативу рассказом про обычай капитанов пароходов, ходящих по Огайо, нюхать табак ртом и заставил того взять щедрую понюшку «Севильи», приговаривая: «Настоящий злой табачок – это то, что нужно, чтобы понять, что к чему» – и пока тот минут сорок никак не мог прочихаться, продемонстрировал, что его самого ничего не берет, дважды в течение одной минуты забив в ноздри чуть ли не по чайной ложке того же табаку. Все-таки эта «Севилья» – зверская штука. Он осторожно отколупнул ногтем корку в носу и смазал каждую ноздрю питательным кремом, который иногда, если не забывал, втирал перед сном в кожу вокруг глаз.
На часах было уже восемь. Он нехотя начал одеваться и немного оживился, только когда взял чистую рубашку в широкую сиренево-белую полоску, которую приготовил на сегодня. Она была постирана с вызывающей подозрение быстротой в крохотной прачечной за углом, рядом с домом, в котором он снимал квартиру, и упакована с невероятной тщательностью: картон, несколько слоев полиэтилена, булавки. Добрую минуту он раздирал, разворачивал упаковку, удивляясь собственному терпению и думая, в какую ярость пришел бы на его месте Джо Дерланджер, как бы он сейчас вопил. Роджер живо представил себе Джо на чудовищной вечеринке (Господи, ну почему всем им непременно нужно устраивать эти вечеринки? Почему они только и делают, что таскаются на них?), которую устраивал сегодня Эрнст. В Джо было что-то от ребенка – серьезный недостаток, – но он был блестяще образован, во всяком случае по американским меркам, а быстрота, с которой он выявлял всякого, кто мог пойти наперекор его желаниям, и бросался в бой, просто изумляла. Он никогда не забудет, как Джо обычно спорил с Грейс относительно времени и меню обеда, ни разу за весь вечер не повторившись в своих возражениях: то, мол, это будет слишком поздно, то – никаких чтобы новомодных французских изысков, то – чтобы не было опять гамбургеров, то – возможно, потом, после еще пары коктейлей, то – только с телячьими мозгами. Эти препирательства были сущим наказанием для любого гостя, поскольку, пока они продолжались, всем приходилось голодать. Даже Роджер не готов был платить такую цену.
Он надел пиджак Уиндрашского королевского яхт-клуба и вышел из дому, на цыпочках прокравшись мимо комнаты Артура, из которой доносились то ли восторженные, то ли яростные вопли и звук заводной игрушечной машины. Небо было бледно-голубым, солнце уже согрело воздух: в этом году бабье лето, так, во всяком случае, его уверяли, било все рекорды. Может быть, на что он не слишком надеялся, они хотя бы не замерзнут до смерти на той барже, на которой нынче вечером собираются устроить шумное сборище. И почему именно на барже? Конечно, в этой идее что-то есть: в случае чего, они могут не спорить, а сигать в воду каждый со своего любимого борта. А не окажется ли эта баржа какой-нибудь современной, без всяких там труб, шикарной яхтой с одетой в униформу командой, двумя или тремя барами, украшенными полотнами абстрактных экспрессионистов? А еще вероятней, что он увидит там господ средних лет в джинсах и кожаных пиджаках, раздающих мартини, стоя на плоту – подлинной миссисипской реликвии времен Марка Твена, для такого случая переправленного сюда, за тысячи миль, в разобранном виде. Неужели эти люди не могут устроить нормальной простой вечеринки?
А пока впереди был целый день до вечера, когда разрешатся все загадки, и надо его как-то пережить. Сначала завтрак quatre, то есть вчетвером, где основным испытанием будет Артур Банг, семейный фокусник, от которого только и жди подвоха, любимчик, не дающий другим вставить слово. Сразу же после завтрака Роджер был намерен быстро улизнуть к себе в спальню и не выходить до ланча. Он заранее сказал, что у него с собой работа, и, вернувшись прошлой ночью, обнаружил, что кто-то поставил в его спальне маленький письменный стол, обшарпанный и по виду довольно древний. Ему и в самом деле надо было просмотреть две корректуры, но главное дело, которое он наметил на сегодняшнее утро, – это длинное письмо теперешней своей жене, Памеле, в котором среди прочего он хотел сказать, что не видит причин, почему бы им, как только он вернется в Англию, не пообедать вместе и не обсудить все как следует.
Роджер мог много чего сказать не в пользу Памелы – больше, чем кто-нибудь другой. Он прекрасно помнил, как ее мать предупреждала его – в тот день у Эскота, – что она слишком нервная, что с ней бывает очень трудно. Памела была невероятно мнительна, вечно ей казалось, что все настроены против нее, разражалась слезами, если он осмеливался всего-то лишь поправить ее грамматику или указать на то, что если она и помогает ему, вычитывая иногда рукописи, когда у него не хватает на то времени, то это вовсе не значит, что можно забывать приготовить sauce vinaigrette – соус из уксуса, масла и соли, когда они приглашают кого-нибудь на обед. Она даже пожаловалась – правда, один только раз, – что в постели он ведет себя как эгоист, думает лишь о себе. С другой стороны, она была хорошо воспитана, была знакома со множеством интересных людей и способна поддерживать серьезную беседу в те редкие случаи, когда не обвиняла его – естественно, несправедливо – в грубом с ней обращении. По-настоящему же тяжелыми были те времена, подобные теперешнему, когда ему, по какой-то причине так и не сумевшему заставить себя обвенчаться с нею в церкви, нравилось тешить себя мыслью, что он пойдет все-таки на уступку ради примирении с нею, повторяя старую свою ошибку, когда столь же непостижимо тешил себя мыслью, что уступит и пойдет на новое примирение с Церковью. Но Церковь, когда он обратился с просьбой, ответила, что, согласно ее канонам, он продолжает оставаться в браке со своей первой женой, Мэриголд. Он понимал, что Церковь не права, по-человечески не права, не права с любой стороны, какую ни возьми, кроме самых буквальных и обскурантистских, однако это мало ему помогло.
Ладно, как бы то ни было, но за чтением и письмом он продержится только до тех пор, пока в середине дня постепенно не начнется попойка, на которой, хочет он того или нет, придется усугублять знакомство с этой бандой: Фраскини – Салливен – Селби – Грин. Позже будет шведский стол, а там все примутся уговаривать его пойти с ними на футбольный матч между «Будвайзером» и «Боллентайном» – событие, как они станут уверять, не настолько важное, как матч «Будвайзера» против «Рейнголда» на будущей неделе, но тем не менее игра будет чертовски интересной и он, конечно же, не захочет упустить шанс посмотреть настоящий университетский футбол. (Он уже имел удовольствие слышать это вчера вечером от членов «Ро Эпсилон Кай».) Следующая стадия будет точным и затяжным, как он полагал, повторением обожаемых им и не раз повторявшихся сцен: он станет пародировать нерешительность, мяться, отговариваться тем, что завален работой, ожидает телефонного звонка и так далее. Наконец он с сожалением откажется, и вся компания болельщиков, включая Эрнста, покинет дом. А дальше…
Он спустился с крыльца и, ощущая, как солнышко приятно пригревает шею, вразвалку направился по высокой траве к тому месту, где раньше на этой неделе видел оленя. Там он наткнулся на маленькую бревенчатую хижину, над дверью которой была прибита доска с надписью красной и зеленой краской: БУДВАЙЗЕР. Он заглянул внутрь и увидел многочисленные следы детского пребывания: отсыревшие и порванные в клочья книжки комиксов, объедки, пластиковый пояс с кобурой, заводного робота в пятнадцать дюймов высотой. Он поднял робота – сломан так, что не починить, – и вышел с ним наружу. Предварительно убедившись, что из дома за ним никто не наблюдает, он размахнулся и что есть силы швырнул его подальше, в густой кустарник в углу участка. Игрушка, лязгнув на лету конечностями, с шорохом исчезла в зарослях. Это научит юных джентльменов прилично вести себя, когда играешь со старшими во всякие дурацкие словесные игры, удовлетворенно подумал Роджер. Потом повернулся и зашагал обратно к дому.
Шагая по тропинке, он шарил глазами вокруг себя в поисках цветов, единственной в мире природы вещи, которую любил, в чем честно мог признаться. Но, как и следовало ожидать, на всем участке не росло ни единого цветка. Люди здесь ценили цветы лишь как символ секса-и-богатства, они посылали девушкам орхидеи, делая заказ в магазине или по телефону, а придись им самим выбирать букет, они бы не узнали орхидеи среди других цветов. Никому не интересно, чтобы вокруг его дома росли цветы: зачем утруждать себя, разбивать клумбу, сажать розы, ухаживать за ними, если можно позвонить и тебе через час доставят целый «кадиллак» роз? Роджер с горечью вспомнил сад роз в окрестностях Морано, дом близ Севеноукс, в котором они с Памелой прожили пять лет, – когда она ушла от него, он подумал, что будет разорительно содержать его (и так оно на деле оказалось), и пришлось продать сад еврею, который торговал всякой женской одеждой для лыжных прогулок. Что подобный тип понимал в огромных желтых «наядах» или невероятно благоуханных «этуаль д'олланд», которые в это время успели отцвести, не говоря уже о более утонченных летних сортах, таких как «розамунда», – белая мускусная роза, о которой Билл Сассекс однажды сказал, что хотел бы иметь что-нибудь хотя бы вполовину столь же прекрасное в своем саду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Нет, вы только взгляните на это, – наконец выговорил он. – Блестяще сделано. Право, кто-то очень постарался. Тут бы и криминалистическая лаборатория не смогла ничего разобрать. С ребенка снимаются все подозрения. Вот здесь, в самом низу. Видите?
На задней странице обложки, тщательно замазанная, все же едва проступала синяя надпись: Собственность «Ро Эпсилон Кай». Из читальни не выносить.
Роджер на мгновение перестал следить за выражением своего лица. Эрнст продолжал смеяться, Элен засмеялась тоже, сперва нерешительно, потом облегченно. Оттого что они смеялись так весело, без всякой злости, Роджеру было только хуже. Но скоро, оставив попытки найти подходящие слова (и готовый со стыда выброситься из их венецианского окна), чтобы выразить то, что он чувствовал, Роджер тоже принялся смеяться. Смех его поначалу больше походил на рев осла и был принят с пониманием. Эрнст обнял Элен за плечи и, смеясь, говорил:
– Невиновность ребенка обнаружилась очень вовремя. Еще немного, и карающий меч наверняка опустился бы на его голову. Когда ты ворвался к нам, ты просто кипел от ярости и жаждал крови. Уверен, не окажись мы с Элен в этот момент дома, Артур уже получил бы высшую меру. О, ну ты и смеешься!
– Я смеюсь над собой, – ответил Роджер, задыхаясь от неудержимого смеха.
Эрнст пытался взять себя в руки и остановиться, делая вращательные упражнения руками и шеей.
– Ну ладно, хватит. Шутки в сторону. Это дело серьезное. Или у тебя здесь есть недруг, или это дело рук какого-то неуравновешенного шутника, который завелся здесь у нас. Может быть, и то и другое. Нам надо решить, что делать. Давайте-ка выпьем и все обсудим.
Когда Эрнст вышел на кухню, Роджер сказал:
– Я просто не мог представить, кто еще способен на такое, кроме Артура.
– Да-да, понимаю тебя.
– Я вовсе не хотел сказать, что считаю его слишком уж озорным ребенком.
– Ну конечно, не считаешь.
– Дети ведь всегда затевают всякие игры, правда?
– Угу.
Следующую минуту Роджер старательно убеждал себя, что сейчас не слишком-то подходящий момент зондировать почву относительно возможности в ближайшие выходные затащить Элен в постель. Оба молчали. Элен встала в поисках сигарет. Как только Эрнст вернулся с бутылкой и стаканами, Роджер по его лицу, говорившему о напряженной работе мысли, понял, что ему гарантированы минимум три часа тщательных разбирательств, кому все-таки принадлежит пресловутый журнальчик, и решил, что выдержать такое не способен.
Вместо этого, после поспешного телефонного звонка и еще одной поездки на такси, он имел удовольствие пять часов общаться с Мейнардом Пэрришем и его гостями. Они не садились за стол, поджидая его, но все одиннадцать участников компании, прежде чем направиться наконец вместе с Роджером в столовую, успели выпить по последнему коктейлю и высказать совершенно противоположные мнения относительно его отказа выступить с лекцией. Их замешательство, казалось, не знало пределов как по глубине, так и по разнообразию выражения. Он занял место между профессоршей международного права и франко-говорящей специалисткой по истории турецкого изобразительного искусства. По окончании обеда мужчины собрались в гостиной, чтобы с благоразумной осторожностью высказаться относительно политики правительства в области сельского хозяйства, а под конец коротко обсудить бюджет на предстоящий год.
Выбравшись из такси у дома Бангов, Роджер чувствовал себя не столько пьяным, сколько уставшим. Водитель опустил стекло и сказал ему:
– Насколько я понял, основной недостаток Джека Кеннеди, по-твоему, в том, что он американец. Не подумай случаем, что я не согласен с тобой, но, к несчастью, наш закон говорит, что президент Соединенных Штатов Америки обязан быть гражданином Америки. Допускаю, что это не слишком разумно, но тут ничего не попишешь. Дура лекс сед лекс, старина, что на языке ирокезов означает: убирайся-ка ты на свой остров и живи там. Прощай.
Наверно, шум машины разбудил Бангов, чья спальня находилась через стенку с его. Во всяком случае, он отчетливо слышал их возню и бормотание. Не дав себе труда стать на колени, Роджер, пока раздевался, мысленно высказал несколько замечаний Иегове по поводу прошедшего вечера и забрался под одеяло. Он уже почти заснул, но тут звуки за тонкой деревянной стеной приобрели характер совершенно безошибочный. Так продолжалось некоторое время. Он заткнул уши пальцами, но это помогло на удивление мало. Почти невыносимо было слышать, когда она стонала сквозь стиснутые зубы. Но куда невыносимей – когда она перестала сдерживаться. Он силился вспомнить, стонала ли она когда-нибудь вот так, когда была с ним, но ничего у него не получалось.
Он перевернулся на живот и что есть силы зажал голову подушками.
– Только не сейчас, – бормотал он. – Занимайтесь этим сколько угодно, когда я уеду, но только не сейчас. Ну пожалуйста!
Глава 10
Едва проснувшись на другое утро, Роджер во всех подробностях вспомнил, что он вынужден был слушать через стену спальни. Воспоминание лежало на сознании, не двигаясь, не вызывая никаких мыслей, просто присутствуя. По тишине, царившей в доме и вокруг, он понял, что еще очень рано, но насколько именно рано, он не знал – карманные часы были вне досягаемости, в пиджаке на другом конце комнаты. То, что он мог видеть в окно, не поднимая головы от подушки, ни о чем не говорило. Сквозь мелкую проволочную сетку картина за окном казалась дробной, как бы исполненной художником-пуантилистом, – так, наверно, видит окружающее собака.
Он попробовал снова задремать. Всякий раз, как ему это почти удавалось, начинало казаться, что о тонкую металлическую сетку бьется что-то мягкое. Стоило заострить внимание на звуке, как он затихал каким-то шепотом. Так повторилось несколько раз, потом Роджер наконец уснул окончательно и видел яркие сны. Время от времени один сон сменялся другим, и Роджер внезапно просыпался, не помня, однако, ничего из виденного во сне и сомневаясь, чтобы человеческое сознание вообще было способно на такое. Сомнение крепло, росло с каждым новым пробуждением, пока наконец он рывком не сел в постели, безуспешно пытаясь припомнить, что заставило его очнуться.
Он выбрался из постели и побрел к окну. Отсюда вид за окном представал совершенно другим. Все – дома соседей, лужайки, усеянные палой листвой, гравийная дорога, редкий соснячок – было залито солнцем, но выглядело каким-то тусклым, однообразным, словно покрытым тонкой желатиновой пленкой. Вокруг не было ни души.
Глубоко в носу возникло неприятное ощущение одновременно и щекотки, и жжения. Он осторожно потер нос, несколько раз сморщил лицо. Тихонько сунул мизинец внутрь. Сомнений не осталось – двойная ноздря нюхальщика табака, болезнь, при которой поверх слизистой образовывалась твердая острая корка. По опыту он знал, что это по меньшей мере на неделю. Придется пойти на жертвы и нюхать не так часто, как хочется, – видно, годы берут свое, – ведь это не оттого, что, допустим, вчера он перестарался. Тогда у Пэрриша, оставшись в одиночестве в споре по поводу британской позиции в вопросе ядерного сдерживания, он взял реванш и вернул или, по крайней мере, несколько подогрел интерес к своей персоне тем, что быстро извлек одну за другой все свои табакерки и прочел образцовую лекцию о нюхательном табаке: исторический обзор, тонкости выращивания, разнообразие смесей, анекдот о случайном открытии способа сверхсухой сушки и тому подобное. Он пресек попытку социолога перехватить инициативу рассказом про обычай капитанов пароходов, ходящих по Огайо, нюхать табак ртом и заставил того взять щедрую понюшку «Севильи», приговаривая: «Настоящий злой табачок – это то, что нужно, чтобы понять, что к чему» – и пока тот минут сорок никак не мог прочихаться, продемонстрировал, что его самого ничего не берет, дважды в течение одной минуты забив в ноздри чуть ли не по чайной ложке того же табаку. Все-таки эта «Севилья» – зверская штука. Он осторожно отколупнул ногтем корку в носу и смазал каждую ноздрю питательным кремом, который иногда, если не забывал, втирал перед сном в кожу вокруг глаз.
На часах было уже восемь. Он нехотя начал одеваться и немного оживился, только когда взял чистую рубашку в широкую сиренево-белую полоску, которую приготовил на сегодня. Она была постирана с вызывающей подозрение быстротой в крохотной прачечной за углом, рядом с домом, в котором он снимал квартиру, и упакована с невероятной тщательностью: картон, несколько слоев полиэтилена, булавки. Добрую минуту он раздирал, разворачивал упаковку, удивляясь собственному терпению и думая, в какую ярость пришел бы на его месте Джо Дерланджер, как бы он сейчас вопил. Роджер живо представил себе Джо на чудовищной вечеринке (Господи, ну почему всем им непременно нужно устраивать эти вечеринки? Почему они только и делают, что таскаются на них?), которую устраивал сегодня Эрнст. В Джо было что-то от ребенка – серьезный недостаток, – но он был блестяще образован, во всяком случае по американским меркам, а быстрота, с которой он выявлял всякого, кто мог пойти наперекор его желаниям, и бросался в бой, просто изумляла. Он никогда не забудет, как Джо обычно спорил с Грейс относительно времени и меню обеда, ни разу за весь вечер не повторившись в своих возражениях: то, мол, это будет слишком поздно, то – никаких чтобы новомодных французских изысков, то – чтобы не было опять гамбургеров, то – возможно, потом, после еще пары коктейлей, то – только с телячьими мозгами. Эти препирательства были сущим наказанием для любого гостя, поскольку, пока они продолжались, всем приходилось голодать. Даже Роджер не готов был платить такую цену.
Он надел пиджак Уиндрашского королевского яхт-клуба и вышел из дому, на цыпочках прокравшись мимо комнаты Артура, из которой доносились то ли восторженные, то ли яростные вопли и звук заводной игрушечной машины. Небо было бледно-голубым, солнце уже согрело воздух: в этом году бабье лето, так, во всяком случае, его уверяли, било все рекорды. Может быть, на что он не слишком надеялся, они хотя бы не замерзнут до смерти на той барже, на которой нынче вечером собираются устроить шумное сборище. И почему именно на барже? Конечно, в этой идее что-то есть: в случае чего, они могут не спорить, а сигать в воду каждый со своего любимого борта. А не окажется ли эта баржа какой-нибудь современной, без всяких там труб, шикарной яхтой с одетой в униформу командой, двумя или тремя барами, украшенными полотнами абстрактных экспрессионистов? А еще вероятней, что он увидит там господ средних лет в джинсах и кожаных пиджаках, раздающих мартини, стоя на плоту – подлинной миссисипской реликвии времен Марка Твена, для такого случая переправленного сюда, за тысячи миль, в разобранном виде. Неужели эти люди не могут устроить нормальной простой вечеринки?
А пока впереди был целый день до вечера, когда разрешатся все загадки, и надо его как-то пережить. Сначала завтрак quatre, то есть вчетвером, где основным испытанием будет Артур Банг, семейный фокусник, от которого только и жди подвоха, любимчик, не дающий другим вставить слово. Сразу же после завтрака Роджер был намерен быстро улизнуть к себе в спальню и не выходить до ланча. Он заранее сказал, что у него с собой работа, и, вернувшись прошлой ночью, обнаружил, что кто-то поставил в его спальне маленький письменный стол, обшарпанный и по виду довольно древний. Ему и в самом деле надо было просмотреть две корректуры, но главное дело, которое он наметил на сегодняшнее утро, – это длинное письмо теперешней своей жене, Памеле, в котором среди прочего он хотел сказать, что не видит причин, почему бы им, как только он вернется в Англию, не пообедать вместе и не обсудить все как следует.
Роджер мог много чего сказать не в пользу Памелы – больше, чем кто-нибудь другой. Он прекрасно помнил, как ее мать предупреждала его – в тот день у Эскота, – что она слишком нервная, что с ней бывает очень трудно. Памела была невероятно мнительна, вечно ей казалось, что все настроены против нее, разражалась слезами, если он осмеливался всего-то лишь поправить ее грамматику или указать на то, что если она и помогает ему, вычитывая иногда рукописи, когда у него не хватает на то времени, то это вовсе не значит, что можно забывать приготовить sauce vinaigrette – соус из уксуса, масла и соли, когда они приглашают кого-нибудь на обед. Она даже пожаловалась – правда, один только раз, – что в постели он ведет себя как эгоист, думает лишь о себе. С другой стороны, она была хорошо воспитана, была знакома со множеством интересных людей и способна поддерживать серьезную беседу в те редкие случаи, когда не обвиняла его – естественно, несправедливо – в грубом с ней обращении. По-настоящему же тяжелыми были те времена, подобные теперешнему, когда ему, по какой-то причине так и не сумевшему заставить себя обвенчаться с нею в церкви, нравилось тешить себя мыслью, что он пойдет все-таки на уступку ради примирении с нею, повторяя старую свою ошибку, когда столь же непостижимо тешил себя мыслью, что уступит и пойдет на новое примирение с Церковью. Но Церковь, когда он обратился с просьбой, ответила, что, согласно ее канонам, он продолжает оставаться в браке со своей первой женой, Мэриголд. Он понимал, что Церковь не права, по-человечески не права, не права с любой стороны, какую ни возьми, кроме самых буквальных и обскурантистских, однако это мало ему помогло.
Ладно, как бы то ни было, но за чтением и письмом он продержится только до тех пор, пока в середине дня постепенно не начнется попойка, на которой, хочет он того или нет, придется усугублять знакомство с этой бандой: Фраскини – Салливен – Селби – Грин. Позже будет шведский стол, а там все примутся уговаривать его пойти с ними на футбольный матч между «Будвайзером» и «Боллентайном» – событие, как они станут уверять, не настолько важное, как матч «Будвайзера» против «Рейнголда» на будущей неделе, но тем не менее игра будет чертовски интересной и он, конечно же, не захочет упустить шанс посмотреть настоящий университетский футбол. (Он уже имел удовольствие слышать это вчера вечером от членов «Ро Эпсилон Кай».) Следующая стадия будет точным и затяжным, как он полагал, повторением обожаемых им и не раз повторявшихся сцен: он станет пародировать нерешительность, мяться, отговариваться тем, что завален работой, ожидает телефонного звонка и так далее. Наконец он с сожалением откажется, и вся компания болельщиков, включая Эрнста, покинет дом. А дальше…
Он спустился с крыльца и, ощущая, как солнышко приятно пригревает шею, вразвалку направился по высокой траве к тому месту, где раньше на этой неделе видел оленя. Там он наткнулся на маленькую бревенчатую хижину, над дверью которой была прибита доска с надписью красной и зеленой краской: БУДВАЙЗЕР. Он заглянул внутрь и увидел многочисленные следы детского пребывания: отсыревшие и порванные в клочья книжки комиксов, объедки, пластиковый пояс с кобурой, заводного робота в пятнадцать дюймов высотой. Он поднял робота – сломан так, что не починить, – и вышел с ним наружу. Предварительно убедившись, что из дома за ним никто не наблюдает, он размахнулся и что есть силы швырнул его подальше, в густой кустарник в углу участка. Игрушка, лязгнув на лету конечностями, с шорохом исчезла в зарослях. Это научит юных джентльменов прилично вести себя, когда играешь со старшими во всякие дурацкие словесные игры, удовлетворенно подумал Роджер. Потом повернулся и зашагал обратно к дому.
Шагая по тропинке, он шарил глазами вокруг себя в поисках цветов, единственной в мире природы вещи, которую любил, в чем честно мог признаться. Но, как и следовало ожидать, на всем участке не росло ни единого цветка. Люди здесь ценили цветы лишь как символ секса-и-богатства, они посылали девушкам орхидеи, делая заказ в магазине или по телефону, а придись им самим выбирать букет, они бы не узнали орхидеи среди других цветов. Никому не интересно, чтобы вокруг его дома росли цветы: зачем утруждать себя, разбивать клумбу, сажать розы, ухаживать за ними, если можно позвонить и тебе через час доставят целый «кадиллак» роз? Роджер с горечью вспомнил сад роз в окрестностях Морано, дом близ Севеноукс, в котором они с Памелой прожили пять лет, – когда она ушла от него, он подумал, что будет разорительно содержать его (и так оно на деле оказалось), и пришлось продать сад еврею, который торговал всякой женской одеждой для лыжных прогулок. Что подобный тип понимал в огромных желтых «наядах» или невероятно благоуханных «этуаль д'олланд», которые в это время успели отцвести, не говоря уже о более утонченных летних сортах, таких как «розамунда», – белая мускусная роза, о которой Билл Сассекс однажды сказал, что хотел бы иметь что-нибудь хотя бы вполовину столь же прекрасное в своем саду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21