В конце концов я сказала себе, что, невзирая ни на что, покину родину моего мужа и навсегда обоснуюсь неподалеку от Парижа. Правда, предполагалось, что я останусь жить в Англии, ибо Карл положил мне большое денежное содержание и Кларендон не хотел, чтобы эти деньги уплывали во Францию, но мое здоровье и состояние духа не позволяли мне долее задерживаться здесь. Я объявила о своем решении королю, но он воспротивился моему желанию и заверил, что сделает все, чтобы жизнь моя протекала приятно и покойно. Я вынуждена была подчиниться.
Я почувствовала себя намного лучше, окончательно обосновавшись в Сомерсет-Хаусе. Круглоголовые занимали его довольно долго и успели там похозяйничать. Сознание этого было поначалу неприятно для меня. Они уничтожили все лепные украшения, разбили зеркала, сожгли нарядную мебель, но более всего пострадала, разумеется, моя любимая церковь. Я проявила большой интерес к восстановлению дома, ибо многое, а вернее сказать – почти все, было сделано сообразно с моими вкусами и желаниями. Потолки украсила великолепная роспись, по стенам были развешаны позолоченные бронзовые канделябры… Дворец приобрел поистине королевский вид, и я заново полюбила его. Я велела повесить на окна плотные занавеси малинового шелка и установить за ними экраны, которые прекрасно защищали от холодных ветров, дувших с реки. В доме был великолепный сводчатый зал, за которым располагалась большая комната, где я могла принимать горячие ванны. Садовники сделали для меня дорожку, по которой я спускалась к реке, не пачкая ног. Ничто больше не напоминало о присутствии в Сомерсет-Хаусе этих противных пуритан.
У меня появился свой собственный небольшой двор, душой которого являлся, конечно же, Генри Джермин. Моим канцлером был именно он – лорд Сент-Альбанс. Я завела музыкантов, псарей, сокольничих – ведь я всегда так любила разнообразные развлечения. Выезжала я в большой карете или же в портшезе, и меня непременно сопровождали двенадцать алебардщиков в черных, расшитых золотом одеждах. У меня была дюжина гребцов, которые требовались мне, если я решала путешествовать по реке. Короче говоря, я жила по-королевски, и этим я была обязана не только Карлу, но и себе. Ведь я столько лет бедствовала, сберегая каждый грош и отказываясь от самого необходимого только ради того, чтобы вернуть моему сыну отцовский престол. И Карл, разумеется, оценил это.
Когда ремонт Сомерсет-Хауса был закончен, я оказалась вся в долгах, но это меня мало беспокоило и даже служило извинением: ведь я редко принимала у себя визитеров, не давала балов и не устраивала приемов.
Мимо моих окон часто проплывали разнообразные лодки и суда, и я с удовольствием наблюдала за ними. Река вообще давала мне много поводов для развлечения, потому что на ней ни на день не затихала оживленная жизнь. Летом я устраивала концерты, и над водой далеко разносились чарующие звуки музыки. Оказалось, я чувствую себя гораздо лучше, когда не даю людям многочисленных советов и не пытаюсь переделать их на свой лад. Генри Джермин очень одобрял мой новый образ жизни. Он всегда считал, что окружающих стоит изучать, но не учить. Он растолстел и страдал подагрой, но по-прежнему оставался моим неунывающим лучшим другом.
Теперь я не принимала ни одного решения, предварительно не посоветовавшись с ним. Думаю, именно это было причиной ходивших о нас многочисленных слухов. Уверяли даже, что мы давно женаты и у нас есть общий ребенок. Мы с Генри весело смеялись над подобными россказнями и не обращали на них ни малейшего внимания.
У герцогини Йоркской родилась дочь, которую назвали Мэри. Я надеялась, что она окажется более здоровой, чем ее брат, проживший всего несколько месяцев. Это так ужасно, когда дети умирают… и потом я была согласна с Карлом, говорившим, что Анна – хорошая и добрая женщина. К сожалению, она успела уже надоесть Джеймсу, весьма часто менявшему любовниц. Поведение Карла и Джеймса привело к тому, что у английского двора сложилась в Европе не очень хорошая репутация, но меня это теперь не касалось. Я научилась держаться от всего этого в стороне и по-прежнему думала о том, как бы хорошо было вернуться во Францию и повидаться с моей доброй подругой королевой Анной.
Бедная Екатерина все никак не могла родить ребенка, и потому Карл даровал Джеймсу Крофтсу титул герцога Монмутского. Это, разумеется, очень задело королеву, так как подчеркивало то обстоятельство, что у ее мужа был здоровый и красивый сын от другой женщины.
Поговаривали, что Карл вот-вот объявит Монмута престолонаследником, официально признав его своим ребенком, но этого не случилось. Карл никогда не любил осложнять себе жизнь лишними заботами, и, размышляя об этом, я находила такое поведение вполне разумным.
Леди Кастлмейн утратила свое влияние на него, но не успела Екатерина порадоваться этому, как короля пленила новая красотка – Фрэнсис Стюарт. В этом был весь Карл, и я надеялась, что Екатерина со временем смирится с его неукротимым нравом. Вместе с тем я понимала, что переступить через свои чувства ей было нелегко. Если бы я сама очутилась в молодости в ее положении, я, должно быть, превратила бы жизнь своего супруга в сущую муку, но никогда бы не сдалась.
Зима 1664 года выдалась очень суровой. Я заболела и слегла. Врачи советовали мне уехать из Англии, и их рекомендации послужили для меня предлогом.
Тем временем началась война с Голландией, которая немало меня тревожила. Карл сказал, что опасается, как бы Франция не решила поддержать голландцев, и надеется, что, если я уеду на свою родину, мне удастся убедить Людовика не делать этого. Была еще одна причина для моего отъезда. В Лондоне несколько человек заболели чумой, и мой сын боялся, что вот-вот может разразиться настоящая эпидемия.
Я должна была выехать в конце июня, но еще до этого произошло крупное морское сражение, в котором мой сын Джеймс разгромил голландцев. Он вернулся с триумфом, но я не переставала беспокоиться о нем и умоляла Карла внушить брату, что даже в сражении нужно заботиться о собственной безопасности. Джеймс всегда отличался безоглядностью, что доказала, например, его необдуманная женитьба.
Проделав еще одно ужасное морское путешествие, я вновь ступила на французскую землю. Здесь меня ожидали дурные вести: захворала Генриетта. До нее дошли ложные слухи о том, будто ее брат Джеймс убит, которые так ее потрясли, что она прежде времени родила. Увидев меня, она обрадовалась. Полагаю, мой приезд помог ей справиться с недомоганием. Моя девочка была не слишком счастлива, и я спрашивала себя, стоят ли громкие титулы того, чтобы платить за них столь дорогую цену. Я вспоминала о Карле и о его бедной маленькой королеве, которая вынуждена была мириться с его бесконечными любовницами и не могла родить ребенка, хотя так страстно об этом мечтала. Я думала о Джеймсе и Анне Хайд, чей брак был поначалу таким романтичным; однако теперь они больше не любили друг друга… Но, пожалуй, самой несчастной из всех моих детей оказалась Генриетта. Жена Филиппа Орлеанского, брата французского короля!
Моя дочь призналась мне, что у ее мужа бывают приступы совершенно необъяснимой ревности. Он просто не мог переносить, когда она наслаждалась обществом других мужчин, хотя сама Генриетта нисколько его не интересовала. Мало того, он приводил своего любовника шевалье де Лоррана в дом, и они открыто предавались плотским утехам.
В Англии тоже было неблагополучно. Эпидемия чумы таки началась. Двор выехал из Лондона, где уже многие дома были помечены красными крестами, которые предупреждали прохожих, что им следует держаться подальше. Ночами по пустынным улицам мрачно громыхали похоронные дроги и слышался крик:
– Выносите ваших мертвецов!
Я отправилась навестить королеву Анну. Та ужасно страдала от нестерпимой боли в груди, где у нее образовалась опухоль. Анна знала, что дни ее сочтены.
В начале следующего года она умерла, и я, горюя об этой бедной душе, сделавшей столько добра другим людям, все же приняла весть об ее кончине с облегчением. Ведь она наконец-то обрела покой.
Между тем Франция, к моему огорчению, объявила войну Англии, выступив на стороне Голландии. Я знала, что Людовик не хотел этого и, несмотря на застарелую взаимную неприязнь французов и англичан, пытался прийти к соглашению с Карлом. Как раз тогда голландский флот, потерпевший ранее столь сокрушительное поражение, приплыл к берегам Англии и сжег несколько военных кораблей, в том числе – «Короля Карла».
В довершение всех несчастий в Лондоне вспыхнул большой пожар, и город на две трети выгорел. Огонь уничтожил восемьдесят девять храмов, включая собор святого Павла, и свыше тринадцати тысяч жилых домов. Я была очень расстроена, услышав, что в пожаре обвиняют католиков, и собиралась даже поехать в Англию, чтобы опровергнуть эти гнусные домыслы.
Англия переживала тяжелые времена. Из-за чумы в стране почти замерла всякая торговля, а война все более опустошала государственную казну. Мое содержание было уменьшено, и я с возмущением написала об этом Карлу. Я сама изо всех сил старалась жить скромно, но не могла же я отказать себе в удовольствии помогать бедным и нуждающимся или же жертвовать деньги на возвращение заблудших в истинную католическую веру!
Я отправилась в Коломбе и стала жить там тихой и мирной жизнью в окружении ближайших друзей. Первым среди них был мой дорогой Генри, без которого я не могла обойтись и дня.
У меня были мои книги, моя музыка, моя вера. Я неустанно молилась и много думала о прошлом, вновь и вновь переживая минувшие события и спрашивая себя, не могла ли я как-то изменить их ход. Эти мысли становились все навязчивее, я плохо спала, меня мучил кашель, и временами я чувствовала себя вконец больной.
Генриетта, приехавшая навестить меня, пришла в ужас, увидев мое состояние, и сказала, что пригласит заслуживающих доверие докторов.
– Со мной не происходит ничего особенного, – ответила я. – Когда мне станет немного лучше, я поеду в Бурбон на воды. Пожалуйста, Генриетта, не тревожься.
– Но, матушка, – воскликнула она, – я же не слепая! Вы должны согласиться принять лекарей.
– Я вовсе не хочу походить на тех дам, которые начинают рыдать от легкой головной боли или порезанного пальца, – возразила я.
– Дорогая матушка, это не подлежит обсуждению. Я намерена призвать к вам лучших врачей Франции.
Мне пришлось уступить, ведь я и впрямь чувствовала себя очень плохо.
– Если бы я могла спать, – пожаловалась я. – Но сон не идет ко мне: едва моя голова касается подушки, я переношусь в прошлое – а там много такого, за что я корю себя.
– Вам пропишут что-нибудь, что поможет вам уснуть, – успокаивала меня Генриетта.
– Я не стану принимать этих снадобий. Еще старый Майерн предостерегал меня от них, – сопротивлялась я.
– Мы должны выслушать мнение докторов, – твердо сказала Генриетта и перестала меня уговаривать.
Наутро в Коломбе прибыли действительно лучшие врачи Франции: лейб-медик Людовика господин Валло, лейб-медик Филиппа господин Эспуа и лейб-медик Генриетты господин Жульен.
Я позволила им осмотреть себя, а потом лежала и ждала, пока они тихо беседовали в дальнем углу комнаты с Генриеттой.
Мне все это было безразлично, ибо я прожила трудную жизнь, а теперь состарилась и была готова умереть.
В конце концов господин Валло сказал мне:
– Ваше Величество больны, больны тяжело, но, слава Богу, не опасно. Вы почувствуете себя лучше, если сможете уснуть и избавиться от тех мыслей, что вас мучат. Поэтому, господин д'Акен, – обратился он к моему личному врачу, – я хотел бы добавить к тем лекарствам, что вы прописали больной, еще три грана…
«Три грана! – подумала я. – Это значит – опиума! Я никогда не принимала его и сейчас не стану». А вслух проговорила:
– Я не буду пить ваше снадобье.
– Ваше Величество, – отозвался господин Валло, – оно пойдет вам только на пользу. Вы сможете как следует выспаться.
– Теодор Майерн говорил, что я не должна принимать таких лекарств, – возразила я.
– Ваше Величество, его воззрения устарели. Нынешняя медицина заметно продвинулась вперед, – объясняли доктора.
Тут все стали меня уговаривать, включая и Генриетту.
– Милая матушка, вы просто обязаны принимать это лекарство. Вы почувствуете себя много лучше.
– Не обещаю, – ответила я, – но постараюсь уснуть и без него.
День прошел хорошо. Я некоторое время работала, много молилась и беседовала с друзьями. За ужином Генри развлекал нас различными скандальными историями из жизни французского двора. Я, как ни устала, не могла удержаться от смеха.
В обычный час я приготовилась лечь в постель, но почувствовала, что мне вновь не уснуть. Нынче вечером я очень много размышляла. Явственнее, чем когда-либо, передо мной вставало мое прошлое. Оно обступало меня со всех сторон и лишало покоя. Я вспоминала свой приезд в Англию, наши ссоры с Карлом… Какой глупой девочкой была я тогда! Вспомнила я и ту огромную радость, что мы доставляли друг другу потом… Но ах, как же быстро начались наши несчастья! Мне было очень нелегко. Что-то подсказывало мне, что все могло обернуться иначе, будь у Карла другая жена. В какой мере была я повинна в этом ужасном убийстве в Уайтхолле?
А после этого? Жила ли я для других? Я отвернулась от моего сына Генри, и он умер, так и не примирившись со мной. Не стали мы добрыми друзьями и с Мэри. Я часто не ладила также с Джеймсом, и если не ссорилась с Карлом, то только потому, что он по натуре не был склонен к ссорам.
Я не могла избавиться от нахлынувших на меня сомнений. Раньше я скорее сердцем, чем умом, была убеждена в своей правоте, теперь же я со страхом допускала, что не раз совершала роковые ошибки.
Все эти мысли гложут меня, лишают сна. Я боюсь. В последнее время давно минувшие события предстают передо мной с пугающей ясностью, и меня не покидает гнетущее чувство вины. Я была так уверена, что заслужу вечное спасение… я так сильно любила мужа… так любила детей… Но что я сделала с ними?
Я должна уснуть. Я позову одну из своих придворных дам и скажу ей, что согласна принять снадобье господина Валло, потому что хочу уснуть. Я не могу выдержать это тяжкое бремя вины. Я приму те три грана… и усну…
Вот сейчас я отложу перо и позову придворную даму…
ЭПИЛОГ
В тот августовский вечер 1669 года Генриетта-Мария послала одну из своих придворных дам к господину д'Акену сказать ему, что, так как она не может уснуть, она хотела бы выпить лекарство, прописанное ей врачами, и оно было принесено ей, растворенное в яичном белке.
Выпив лекарство, Генриетта-Мария быстро и крепко заснула.
Когда же на следующее утро к ней вошли, чтобы узнать, как ей спалось, Генриетта-Мария была мертва.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Я почувствовала себя намного лучше, окончательно обосновавшись в Сомерсет-Хаусе. Круглоголовые занимали его довольно долго и успели там похозяйничать. Сознание этого было поначалу неприятно для меня. Они уничтожили все лепные украшения, разбили зеркала, сожгли нарядную мебель, но более всего пострадала, разумеется, моя любимая церковь. Я проявила большой интерес к восстановлению дома, ибо многое, а вернее сказать – почти все, было сделано сообразно с моими вкусами и желаниями. Потолки украсила великолепная роспись, по стенам были развешаны позолоченные бронзовые канделябры… Дворец приобрел поистине королевский вид, и я заново полюбила его. Я велела повесить на окна плотные занавеси малинового шелка и установить за ними экраны, которые прекрасно защищали от холодных ветров, дувших с реки. В доме был великолепный сводчатый зал, за которым располагалась большая комната, где я могла принимать горячие ванны. Садовники сделали для меня дорожку, по которой я спускалась к реке, не пачкая ног. Ничто больше не напоминало о присутствии в Сомерсет-Хаусе этих противных пуритан.
У меня появился свой собственный небольшой двор, душой которого являлся, конечно же, Генри Джермин. Моим канцлером был именно он – лорд Сент-Альбанс. Я завела музыкантов, псарей, сокольничих – ведь я всегда так любила разнообразные развлечения. Выезжала я в большой карете или же в портшезе, и меня непременно сопровождали двенадцать алебардщиков в черных, расшитых золотом одеждах. У меня была дюжина гребцов, которые требовались мне, если я решала путешествовать по реке. Короче говоря, я жила по-королевски, и этим я была обязана не только Карлу, но и себе. Ведь я столько лет бедствовала, сберегая каждый грош и отказываясь от самого необходимого только ради того, чтобы вернуть моему сыну отцовский престол. И Карл, разумеется, оценил это.
Когда ремонт Сомерсет-Хауса был закончен, я оказалась вся в долгах, но это меня мало беспокоило и даже служило извинением: ведь я редко принимала у себя визитеров, не давала балов и не устраивала приемов.
Мимо моих окон часто проплывали разнообразные лодки и суда, и я с удовольствием наблюдала за ними. Река вообще давала мне много поводов для развлечения, потому что на ней ни на день не затихала оживленная жизнь. Летом я устраивала концерты, и над водой далеко разносились чарующие звуки музыки. Оказалось, я чувствую себя гораздо лучше, когда не даю людям многочисленных советов и не пытаюсь переделать их на свой лад. Генри Джермин очень одобрял мой новый образ жизни. Он всегда считал, что окружающих стоит изучать, но не учить. Он растолстел и страдал подагрой, но по-прежнему оставался моим неунывающим лучшим другом.
Теперь я не принимала ни одного решения, предварительно не посоветовавшись с ним. Думаю, именно это было причиной ходивших о нас многочисленных слухов. Уверяли даже, что мы давно женаты и у нас есть общий ребенок. Мы с Генри весело смеялись над подобными россказнями и не обращали на них ни малейшего внимания.
У герцогини Йоркской родилась дочь, которую назвали Мэри. Я надеялась, что она окажется более здоровой, чем ее брат, проживший всего несколько месяцев. Это так ужасно, когда дети умирают… и потом я была согласна с Карлом, говорившим, что Анна – хорошая и добрая женщина. К сожалению, она успела уже надоесть Джеймсу, весьма часто менявшему любовниц. Поведение Карла и Джеймса привело к тому, что у английского двора сложилась в Европе не очень хорошая репутация, но меня это теперь не касалось. Я научилась держаться от всего этого в стороне и по-прежнему думала о том, как бы хорошо было вернуться во Францию и повидаться с моей доброй подругой королевой Анной.
Бедная Екатерина все никак не могла родить ребенка, и потому Карл даровал Джеймсу Крофтсу титул герцога Монмутского. Это, разумеется, очень задело королеву, так как подчеркивало то обстоятельство, что у ее мужа был здоровый и красивый сын от другой женщины.
Поговаривали, что Карл вот-вот объявит Монмута престолонаследником, официально признав его своим ребенком, но этого не случилось. Карл никогда не любил осложнять себе жизнь лишними заботами, и, размышляя об этом, я находила такое поведение вполне разумным.
Леди Кастлмейн утратила свое влияние на него, но не успела Екатерина порадоваться этому, как короля пленила новая красотка – Фрэнсис Стюарт. В этом был весь Карл, и я надеялась, что Екатерина со временем смирится с его неукротимым нравом. Вместе с тем я понимала, что переступить через свои чувства ей было нелегко. Если бы я сама очутилась в молодости в ее положении, я, должно быть, превратила бы жизнь своего супруга в сущую муку, но никогда бы не сдалась.
Зима 1664 года выдалась очень суровой. Я заболела и слегла. Врачи советовали мне уехать из Англии, и их рекомендации послужили для меня предлогом.
Тем временем началась война с Голландией, которая немало меня тревожила. Карл сказал, что опасается, как бы Франция не решила поддержать голландцев, и надеется, что, если я уеду на свою родину, мне удастся убедить Людовика не делать этого. Была еще одна причина для моего отъезда. В Лондоне несколько человек заболели чумой, и мой сын боялся, что вот-вот может разразиться настоящая эпидемия.
Я должна была выехать в конце июня, но еще до этого произошло крупное морское сражение, в котором мой сын Джеймс разгромил голландцев. Он вернулся с триумфом, но я не переставала беспокоиться о нем и умоляла Карла внушить брату, что даже в сражении нужно заботиться о собственной безопасности. Джеймс всегда отличался безоглядностью, что доказала, например, его необдуманная женитьба.
Проделав еще одно ужасное морское путешествие, я вновь ступила на французскую землю. Здесь меня ожидали дурные вести: захворала Генриетта. До нее дошли ложные слухи о том, будто ее брат Джеймс убит, которые так ее потрясли, что она прежде времени родила. Увидев меня, она обрадовалась. Полагаю, мой приезд помог ей справиться с недомоганием. Моя девочка была не слишком счастлива, и я спрашивала себя, стоят ли громкие титулы того, чтобы платить за них столь дорогую цену. Я вспоминала о Карле и о его бедной маленькой королеве, которая вынуждена была мириться с его бесконечными любовницами и не могла родить ребенка, хотя так страстно об этом мечтала. Я думала о Джеймсе и Анне Хайд, чей брак был поначалу таким романтичным; однако теперь они больше не любили друг друга… Но, пожалуй, самой несчастной из всех моих детей оказалась Генриетта. Жена Филиппа Орлеанского, брата французского короля!
Моя дочь призналась мне, что у ее мужа бывают приступы совершенно необъяснимой ревности. Он просто не мог переносить, когда она наслаждалась обществом других мужчин, хотя сама Генриетта нисколько его не интересовала. Мало того, он приводил своего любовника шевалье де Лоррана в дом, и они открыто предавались плотским утехам.
В Англии тоже было неблагополучно. Эпидемия чумы таки началась. Двор выехал из Лондона, где уже многие дома были помечены красными крестами, которые предупреждали прохожих, что им следует держаться подальше. Ночами по пустынным улицам мрачно громыхали похоронные дроги и слышался крик:
– Выносите ваших мертвецов!
Я отправилась навестить королеву Анну. Та ужасно страдала от нестерпимой боли в груди, где у нее образовалась опухоль. Анна знала, что дни ее сочтены.
В начале следующего года она умерла, и я, горюя об этой бедной душе, сделавшей столько добра другим людям, все же приняла весть об ее кончине с облегчением. Ведь она наконец-то обрела покой.
Между тем Франция, к моему огорчению, объявила войну Англии, выступив на стороне Голландии. Я знала, что Людовик не хотел этого и, несмотря на застарелую взаимную неприязнь французов и англичан, пытался прийти к соглашению с Карлом. Как раз тогда голландский флот, потерпевший ранее столь сокрушительное поражение, приплыл к берегам Англии и сжег несколько военных кораблей, в том числе – «Короля Карла».
В довершение всех несчастий в Лондоне вспыхнул большой пожар, и город на две трети выгорел. Огонь уничтожил восемьдесят девять храмов, включая собор святого Павла, и свыше тринадцати тысяч жилых домов. Я была очень расстроена, услышав, что в пожаре обвиняют католиков, и собиралась даже поехать в Англию, чтобы опровергнуть эти гнусные домыслы.
Англия переживала тяжелые времена. Из-за чумы в стране почти замерла всякая торговля, а война все более опустошала государственную казну. Мое содержание было уменьшено, и я с возмущением написала об этом Карлу. Я сама изо всех сил старалась жить скромно, но не могла же я отказать себе в удовольствии помогать бедным и нуждающимся или же жертвовать деньги на возвращение заблудших в истинную католическую веру!
Я отправилась в Коломбе и стала жить там тихой и мирной жизнью в окружении ближайших друзей. Первым среди них был мой дорогой Генри, без которого я не могла обойтись и дня.
У меня были мои книги, моя музыка, моя вера. Я неустанно молилась и много думала о прошлом, вновь и вновь переживая минувшие события и спрашивая себя, не могла ли я как-то изменить их ход. Эти мысли становились все навязчивее, я плохо спала, меня мучил кашель, и временами я чувствовала себя вконец больной.
Генриетта, приехавшая навестить меня, пришла в ужас, увидев мое состояние, и сказала, что пригласит заслуживающих доверие докторов.
– Со мной не происходит ничего особенного, – ответила я. – Когда мне станет немного лучше, я поеду в Бурбон на воды. Пожалуйста, Генриетта, не тревожься.
– Но, матушка, – воскликнула она, – я же не слепая! Вы должны согласиться принять лекарей.
– Я вовсе не хочу походить на тех дам, которые начинают рыдать от легкой головной боли или порезанного пальца, – возразила я.
– Дорогая матушка, это не подлежит обсуждению. Я намерена призвать к вам лучших врачей Франции.
Мне пришлось уступить, ведь я и впрямь чувствовала себя очень плохо.
– Если бы я могла спать, – пожаловалась я. – Но сон не идет ко мне: едва моя голова касается подушки, я переношусь в прошлое – а там много такого, за что я корю себя.
– Вам пропишут что-нибудь, что поможет вам уснуть, – успокаивала меня Генриетта.
– Я не стану принимать этих снадобий. Еще старый Майерн предостерегал меня от них, – сопротивлялась я.
– Мы должны выслушать мнение докторов, – твердо сказала Генриетта и перестала меня уговаривать.
Наутро в Коломбе прибыли действительно лучшие врачи Франции: лейб-медик Людовика господин Валло, лейб-медик Филиппа господин Эспуа и лейб-медик Генриетты господин Жульен.
Я позволила им осмотреть себя, а потом лежала и ждала, пока они тихо беседовали в дальнем углу комнаты с Генриеттой.
Мне все это было безразлично, ибо я прожила трудную жизнь, а теперь состарилась и была готова умереть.
В конце концов господин Валло сказал мне:
– Ваше Величество больны, больны тяжело, но, слава Богу, не опасно. Вы почувствуете себя лучше, если сможете уснуть и избавиться от тех мыслей, что вас мучат. Поэтому, господин д'Акен, – обратился он к моему личному врачу, – я хотел бы добавить к тем лекарствам, что вы прописали больной, еще три грана…
«Три грана! – подумала я. – Это значит – опиума! Я никогда не принимала его и сейчас не стану». А вслух проговорила:
– Я не буду пить ваше снадобье.
– Ваше Величество, – отозвался господин Валло, – оно пойдет вам только на пользу. Вы сможете как следует выспаться.
– Теодор Майерн говорил, что я не должна принимать таких лекарств, – возразила я.
– Ваше Величество, его воззрения устарели. Нынешняя медицина заметно продвинулась вперед, – объясняли доктора.
Тут все стали меня уговаривать, включая и Генриетту.
– Милая матушка, вы просто обязаны принимать это лекарство. Вы почувствуете себя много лучше.
– Не обещаю, – ответила я, – но постараюсь уснуть и без него.
День прошел хорошо. Я некоторое время работала, много молилась и беседовала с друзьями. За ужином Генри развлекал нас различными скандальными историями из жизни французского двора. Я, как ни устала, не могла удержаться от смеха.
В обычный час я приготовилась лечь в постель, но почувствовала, что мне вновь не уснуть. Нынче вечером я очень много размышляла. Явственнее, чем когда-либо, передо мной вставало мое прошлое. Оно обступало меня со всех сторон и лишало покоя. Я вспоминала свой приезд в Англию, наши ссоры с Карлом… Какой глупой девочкой была я тогда! Вспомнила я и ту огромную радость, что мы доставляли друг другу потом… Но ах, как же быстро начались наши несчастья! Мне было очень нелегко. Что-то подсказывало мне, что все могло обернуться иначе, будь у Карла другая жена. В какой мере была я повинна в этом ужасном убийстве в Уайтхолле?
А после этого? Жила ли я для других? Я отвернулась от моего сына Генри, и он умер, так и не примирившись со мной. Не стали мы добрыми друзьями и с Мэри. Я часто не ладила также с Джеймсом, и если не ссорилась с Карлом, то только потому, что он по натуре не был склонен к ссорам.
Я не могла избавиться от нахлынувших на меня сомнений. Раньше я скорее сердцем, чем умом, была убеждена в своей правоте, теперь же я со страхом допускала, что не раз совершала роковые ошибки.
Все эти мысли гложут меня, лишают сна. Я боюсь. В последнее время давно минувшие события предстают передо мной с пугающей ясностью, и меня не покидает гнетущее чувство вины. Я была так уверена, что заслужу вечное спасение… я так сильно любила мужа… так любила детей… Но что я сделала с ними?
Я должна уснуть. Я позову одну из своих придворных дам и скажу ей, что согласна принять снадобье господина Валло, потому что хочу уснуть. Я не могу выдержать это тяжкое бремя вины. Я приму те три грана… и усну…
Вот сейчас я отложу перо и позову придворную даму…
ЭПИЛОГ
В тот августовский вечер 1669 года Генриетта-Мария послала одну из своих придворных дам к господину д'Акену сказать ему, что, так как она не может уснуть, она хотела бы выпить лекарство, прописанное ей врачами, и оно было принесено ей, растворенное в яичном белке.
Выпив лекарство, Генриетта-Мария быстро и крепко заснула.
Когда же на следующее утро к ней вошли, чтобы узнать, как ей спалось, Генриетта-Мария была мертва.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49