А вот Ефимов, если понадобится, и петлю крутанет. Этот все может.
Паша посмотрел на часы. Ему казалось, они с Колей уже целую вечность торчат на этом диком утесе среди безлюдных скал. Но часы были бесстрастны: после отлета Ефимова прошло около пятидесяти минут. «Многовато он здесь керосинчика сжег».
Закинув за спину автомат, борттехник опять полез в затемненное чрево разбитого вертолета, на ощупь там звякал какими-то железками, вынес смятую коробку, ручной пулемет, сумки с магазинами. У подножия скалы выложил из камней нечто похожее на бруствер. «Пусть складывает, – подумал Паша. – Вряд ли кто их тут достанет, но быть готовыми надо. Для душманов эти скалы дом родной, через любую щель пролезут».
Он закрыл глаза и представил Марианну. Круглолицую, застенчивую и бесстрашную. Как она не хотела, чтобы он уезжал в Афганистан. Как хорошо ему было с нею! А какие письма девчонка шлет – обалдеть! Какие слова! Невероятно – чтоб так влюбиться! Голову теряет, ждет не дождется. А просит только об одном: останься живым.
Свихнулась девка. Но хороша, чертовка курносая, – мягкая, уютная и, что больше всего тронуло Пашу, деликатная. Многих он знал, вот таких скорых на любовь, и в общем-то не высоко их ставил, забывая чуть ли не на следующий день, а эта забрала. И не отпускает. Говорят же, что у каждого человека где-то мается на земле только ему предназначенная половинка. Найдет ее – будет счастлив всю жизнь. Схватится не за свою – так до смерти и промучается. Может, она, Марианна, и есть именно его половинка? Недоработал в этом деле Всевышний. На самотек пустил.
Установив на каменный бруствер пулемет, Коля Баран еще раз подбросил в костер смоченное в керосине тряпье и опять полез в разбитый вертолет. Он отдавал должное командиру машины, сумевшему разглядеть на отвесной скале высотой в несколько километров крохотную ступенечку и точно попасть на нее почти неуправляемым вертолетом. И относительно благополучно за нее зацепиться. Это высокий класс работы. Будь площадка на несколько метров шире и чуточку ровнее, экипаж мог не пострадать.
Но то, что сделал сегодня ночью Ефимов, Колю потрясло. Помогая Голубову вносить в грузовой отсек раненых, он всякий раз, выходя из вертолета, заглядывал к Ефимову в кабину, хотел навсегда запомнить лицо командира, чтобы потом, после, написать о нем стихи. Нет, лицо Ефимова не было красивым. Оно заострилось от перенапряжения, к потекам пота клеились мятые пряди светлых волос, в глазах была злость и тревога. Левая рука намертво держала рукоять «шаг-газа», правая – ручку управления. Капли пота текли по вискам, скапливались на бровях и блестели в тусклом свете плафона, будто осколки стекла в разбитом вертолете.
И все-таки это было красивое, одухотворенное болью лицо. «Ни шевельнуться, ни дохнуть – нет мочи. На тонкой ниточке висит над бездной жизнь. И смерть из темноты – очами в очи… Но верный двигатель работает, дрожит». Рифма не очень, но он потом поправит, отыщет нужное слово. Он обязан написать об этом стихи. И послать их Алене.
Если бы его сейчас спросили, чего он больше всего хочет в жизни, он не задумываясь ответил бы: переучиться на летчика и летать так, как Ефимов, – вдохновенно, дерзко, бесстрашно.
На ощупь обнаружив за командирским сиденьем планшет, Коля выбрался к костру и проверил его содержимое. Кроме карты с небрежно прочерченным маршрутом (видимо, больше полагался на штурмана), здесь лежала мятая газета, тонкий блокнот с карандашными пометками, несколько конвертов… И фотография молодой женщины с близоруко прищуренными глазами. Эта близорукость придавала лицу какую-то милую беспомощность, и Коле вдруг стало страшно за эту незнакомую женщину: что, если ранение у мужа окажется смертельным?.. Было даже трудно представить, какая боль ослепит горем эти близорукие глаза. А сколько сил понадобится и мужества, чтобы выстоять, поверить в случившееся. Об этом тоже надо написать стихи. И не откладывать. Прямо сейчас в этом блокноте, у костра.
Коля отыскал на дне кармана короткий, грубо заточенный карандаш (такие грубо заточенные огрызки он носил во всех карманах, чтобы в любую секунду, на любом подвернувшемся клочке бумаги записать взволновавшую мысль, подвернувшуюся рифму). И сразу вывел первую строку:
«Женщины не верят похоронкам…»
Смысл ее показался неточным. Он подумал и написал иначе:
«Кто влюблен, не верит в похоронки».
И снова остался недоволен написанным. Влюбленными могут быть и мужчины, а ему хотелось о женщинах… О таких женщинах, которые способны вечно нести в своем сердце память о любимом, ждать его, несмотря на официальное извещение о смерти, жить этим ожиданием. И написал:
«Сошлись две женщины у роковой черты.
Любовь и Смерть, глаза в глаза…»
Это было ближе. Любовь не понимает, зачем понадобилось Смерти отнимать у нее того, кому не пришел срок уходить из жизни. А Смерть ей скажет, мол, хочу проверить, достаточно ли ты сильна. И поставит Любовь перед выбором: «Его я возвращу, но заберу тебя – согласна?» И рассмеется ей в глаза Любовь: «Какая же ты дура, Смерть, нам порознь не бывать! Иль возвращай его, иль забирай обоих!»
Коля закрыл блокнот и впервые подумал о том, что эти стихи могут быть последними в его жизни. Отчетливо представил, как с рассветом их обложат душманы, бросят сверху гранату или просто возьмут в перекрестье снайперского прицела. Стреляют они здорово, не отнимешь. Раскаленная пулька легко пронзит его сердце, и оно навсегда остановится…
Долго ли будет горевать его Алена? Мать ее лишь вздохнет для приличия, а в душе и порадуется, это однозначно. А как она сама? Сколько дней будет плакать? И вообще – что он знает о своей жене? Как должен думать о ней? В какой степени верить? Не выдумал ли он себе любовь?
Огонь выдыхался, и Коля снова нацедил в цинку керосина. Обмакнул в нем вытащенные из пепла обгоревшие и еще тлеющие тряпки, бросил в костер. Пламя вспыхнуло высоко и ярко, вырвав из мрака вертолет и спящего на куске грязного войлока Голубова. Коля проводил взглядом взлетевшие к небу искры и прямо над собой увидел рассеченную ржавыми трещинами скалу. Она тяжело висела над площадкой, готовая в любой миг осесть, сползти, отколоться. А что? Запросто. И все… Никаких проблем…
Сколько же они нагородили с Аленой заборов, сколько глупостей наделали!
В литературное объединение Колю привел его друг – Сашка Коротков. И там познакомил с Аленой.
– Вы тоже поэзией увлекаетесь? – спросил ее Коля Баран.
– Больше поэтами, – вставил Сашка.
Сашка потом признался, что давно знает Алену, что его родственники считают их не просто друзьями-товарищами, а чуть ли не женихом и невестой, и все пристают с вопросом, когда у них свадьба и что они себе думают?
– Но никакие мы не жених и тем более не невеста, – сказал убежденно Сашка, – до случая. Она прилипчивая, как дворняжка. Сам убедишься. Как только влюбится в другого, тут и конец моему жениховству.
Сашка был ясновидящим. Сначала они ходили везде втроем – в кафе, кино, на занятия литературного объединения. Затем у Сашки все чаше обнаруживались поводы куда-то исчезать, а перед выпуском из училища он и вовсе перестал видеть Алену. Это встревожило его отца – Платона Степановича, преподававшего в их училище историю. Задержав как-то Колю Барана после занятий в аудитории, он напрямик спросил:
– Ты что же это отбиваешь у своего друга невесту?
– Так он мне сам сказал, что между ними никогда ничего… – бойко начал Коля.
– А ты и обрадовался, поверил. Да он ради друга от чего хочешь откажется. Эх ты, Коля… Никогда ничего… Он приходит из училища и часами сидит над ее фотографиями. Это только я знаю. А теперь и ты…
Разговор с Платоном Степановичем потряс Колю. И он перестал встречаться с Аленой, хотя уже отчетливо понял, что любит ее.
– Алена переживает, что ты избегаешь ее, – сказал как-то Сашка.
– Да пошла она, – зло бросил Баран, – не хочу ее видеть!
Он был убежден, что таким нехитрым приемом вернет своему другу невесту, реабилитирует себя в глазах Платона Степановича, которого глубоко уважал как бывшего военного летчика и как преподавателя. А со своим чувством, был уверен, как-нибудь совладает. Но затея его обернулась непредсказуемой бедой. Алена погрузилась в состояние тоски и безразличия и неожиданно для всех дала своим родителям согласие выйти замуж за человека, которого матушка ей безуспешно прочила в мужья уже несколько лет. И завертелось колесо предсвадебной кутерьмы: подарки, свадебные костюмы, поездки на «Волге» жениха, разговоры, вздохи…
В день регистрации брака, когда свадебные машины катились по широкому мосту над рекой, невеста попросила остановить машину, чтобы бросить в воду «на счастье» цветы. Подойдя к металлическому ограждению, Алена перегнулась через него, взмахнула букетом, присутствующие и глазом моргнуть не успели, как невесту поглотила темная вода. Всем запомнилось только, как мелькнуло над перилами белое платье и как раскачивалась на волнах усыпанная блестками фата.
При полной растерянности свадебной компании не потерял самообладания только Сашка Коротков. Разделся и прыгнул в воду. Жених от участия в спасении невесты отказался, сослался на то, что совсем не умеет плавать.
Сашка почти с первого погружения отыскал на дне реки Алену. Белое платье, как он объяснял, было видно под водой за километр. И хотя Сашка родился у реки и неплохо плавал, справиться с безжизненно отяжелевшей ношей на быстром течении оказалось для него совсем не простым делом. Стараясь держать лицо Алены над водой, он мог грести только одной рукой; работать ногами мешало ее свадебное платье.
Когда к ним подошел спасательный катер, Сашка уже до тошноты нахлебался речной водички. В больнице Алена пролежала больше месяца. Она никого не хотела видеть, просила врачей никого к ней не пускать. Первым разрешение на свидание получил Сашка Коротков.
– Я тебе обязана жизнью, Саша, – сказала она, – и знаю, что ты любишь меня. И если ты захочешь, я стану твоей женой. Но только знай – люблю я другого. И всегда буду любить.
– Можно ему к тебе прийти? – спросил Сашка. – Я буду рад, если вы…
– Да, – сказала она. – Пусть придет.
Было это накануне выпускных экзаменов, но Коля Баран упросил командира и в тот же день прибежал к ней. Алена лежала на высокой подушке, бледная, сильно похудевшая. Она беззвучно плакала и все время пыталась сквозь слезы улыбаться. Коля говорил ей, что она самая красивая, самая лучшая, что он любит ее, как никто никогда никого не любил, что жизни своей без нее не представлял и не представляет. А она только изредка шептала пересохшими губами: «Ты говори, говори еще…»
Они все решили. В тот же день. Но неожиданно и очень активно их замыслам воспротивилась мать Алены. Будучи сама женой военного, промаявшись всю жизнь по отдаленным гарнизонам, она твердо решила не допустить повторения своей судьбы в судьбе дочери! Женское счастье она представляла совсем по-другому, и уж если себе его добыть не смогла, то для дочери ничего не пожалеет! «Если ты станешь женой военного, – пригрозила она дочери, – тебе придется перешагнуть через мою смерть». Мать есть мать, и Алена, с детства подмятая напором ее воли, дрогнула, предложила Коле не спешить, выждать момент. Тем временем родители возобновили подготовку несостоявшейся свадьбы, в дом к ним зачастил с подарками тот самый жених, который не умел плавать. А когда в училище гремел и бурлил выпускной вечер, на который Алена пришла в сопровождении матери, Колины друзья организовали классический побег, купили билеты на самолет, заказали такси, отвлекли «охрану».
Через несколько часов юные влюбленные приземлились в Ленинграде. Приютил их брат Колиной мамы, попросту дядька. Он с интересом выслушал рассказ о побеге, но признался, что верит во все случившееся с трудом:
– В наше прагматичное время и такие шекспировские страсти, увольте…
Но когда через неделю в Ленинград прилетела мать Алены и начала буквально по пятам преследовать дочь, дядька возмутился. Отвез племянника с невестой к знакомому заместителю председателя райисполкома, объяснил, что молодой лейтенант через несколько дней убывает служить в Афганистан и что надо помочь ему в порядке исключения срочно зарегистрировать брак. Зампредрика оказался азартным мужиком, с кем-то созвонился, кого-то уговорил, и уже к концу дня Коля Баран перестал быть холостяком. Молодожены поехали в гостиницу, чтобы показать матери Алены брачное свидетельство, успокоить ее. Но в ответ последовала истерика, и Коля вернулся к дядьке один. Через неделю Алена вместе с матерью уехала домой, а Коля Баран – к месту дальнейшего прохождения службы.
Летая над этими дикими горами, над выгоревшими пустынями, над зелеными плодородными долинами, Коля все время думал об Алене, рассказывал в письмах ей о том, что видит здесь, посылал короткие стихи. Дни, проведенные в Ленинграде, обрели в его воспоминаниях романтическую окраску, желаемое в них перемешалось с действительным, все, что было наяву, казалось фантастикой. Каких он только не напридумывал сюжетов их первой после разлуки встречи. Ему до сегодняшнего дня и в голову не приходило, что встреча может не состояться. Понимал, что Алена по-прежнему подвергается обработке со стороны матери, женщины вздорной, упрямой и самолюбивой. Она никогда не смирится, что дочь ослушалась ее и поступила по-своему. «Жизни лишусь, – сказала она Коле при последней встрече, – но сделаю так, как я решила». Он знал, вода и камень рушит. Но письма Алены были переполнены спокойной нежностью, надеждой на скорую встречу, ожиданием того дня, когда не надо будет разлучаться на долгий срок. После каждого такого письма он обретал душевное равновесие, с особым старанием выполнял служебные обязанности, писал стихи, полные то грусти, то оптимизма.
Сегодня он впервые подумал о том, что его Алена, не узнав по-настоящему того, что связано со словом «жена», может неожиданно испить всю чашу горечи, сопутствующей слову «вдова»… И он приказал себе: собраться в кулак, быть осторожным и хитрым, ничего не делать наобум, но и не уронить достоинства. Теперь у него был пример для подражания на всю жизнь – майор Федор Ефимов.
Мигнув лохматым языком пламени, костер внезапно задохнулся и угас. И Коля сразу увидел, как на противоположной стороне ущелья черный гребень гор отхватил изломанной чертой половину посветлевшего неба. Обрисовался профиль разбитого вертолета, верхний срез, тяжело нависший над уступом каменной скалы.
Рассвет набирал силу. Надо будить Голубова, надо браться за работу. Дел у них невпроворот, и хорошо бы сейчас хоть пару глоточков чая. Но где взять воды, если в этот каменный мешок даже снег не залетает. И как здесь смог зацепиться Ефимов, да еще при таком освещении, – уму непостижимо.
Коля даже не успел дотронуться до Голубова, как он совсем не заспанным голосом спросил:
– Который час, начальник?
Коля сказал.
– Значит, они уже дома, – буркнул Голубов. – Или где-нибудь грохнулись. А мы с тобою, как видишь, еще хвункционируем.
– А я и не сомневался, что будут дома, – твердо сказал Коля Баран.
Голубов сел и потянулся:
– Блажен, кто верует.
Впрочем, Голубов и сам не сомневался, но все-таки предпочитал держаться своего железного правила – быть готовым к худшему. Ему сейчас остро захотелось умыться и сбрить колючую щетину. Но чем умоешься? Чем, если во рту все склеилось, а кругом одни только камни. «Воды, воды! Полцарства за глоток!»
– Что прикажете делать, товарищ начальник?
– Я думаю, надо попытаться оживить рацию.
– Смотрите, соображают.
– Да уж не совсем под циркуль.
– И чувство юмора не потеряно. Значит, гарнизон живет и борется.
– Хвункционирует, – повторил Коля любимое словечко старшего лейтенанта Свищенко. И спросил: – Как вы думаете, товарищ капитан, сможет сегодня прилететь за нами вертолет?
– Может, этот отремонтируем? – Голубов сделал несколько движений руками, присел, встал, снова присел. – А что мы, хуже других, что ли? Отремонтируем и полетим.
Паша попытался представить, в каком сейчас состоянии Ефимов, способен ли на повторный вылет. Но как он ни обожествлял своего командира, выходило одно – не сможет. Даже если захочет. Врачи не пустят. Шульга не разрешит. Генерал не даст согласия. Во-первых, силы человека не беспредельны, во-вторых, небо забелело не просто от рассвета, над горами уже пурга. А к ним сюда не долетает снег по одной простой причине – из ущелья поднимается теплый воздух. С такими фокусами в горах Паша встречался.
– Снег! – вдруг выкрикнул Коля.
– И чему ты радуешься? – Паша поднял лицо и почувствовал, как на лоб села холодная мушка. Значит, они здесь крепко заперты. И надолго.
– Вода будет, – объяснил свой восторг Коля Баран, – чай согреем, умоемся. – Он кинулся искать посуду, не понимая, чем грозит им разыгравшийся буран над горами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Паша посмотрел на часы. Ему казалось, они с Колей уже целую вечность торчат на этом диком утесе среди безлюдных скал. Но часы были бесстрастны: после отлета Ефимова прошло около пятидесяти минут. «Многовато он здесь керосинчика сжег».
Закинув за спину автомат, борттехник опять полез в затемненное чрево разбитого вертолета, на ощупь там звякал какими-то железками, вынес смятую коробку, ручной пулемет, сумки с магазинами. У подножия скалы выложил из камней нечто похожее на бруствер. «Пусть складывает, – подумал Паша. – Вряд ли кто их тут достанет, но быть готовыми надо. Для душманов эти скалы дом родной, через любую щель пролезут».
Он закрыл глаза и представил Марианну. Круглолицую, застенчивую и бесстрашную. Как она не хотела, чтобы он уезжал в Афганистан. Как хорошо ему было с нею! А какие письма девчонка шлет – обалдеть! Какие слова! Невероятно – чтоб так влюбиться! Голову теряет, ждет не дождется. А просит только об одном: останься живым.
Свихнулась девка. Но хороша, чертовка курносая, – мягкая, уютная и, что больше всего тронуло Пашу, деликатная. Многих он знал, вот таких скорых на любовь, и в общем-то не высоко их ставил, забывая чуть ли не на следующий день, а эта забрала. И не отпускает. Говорят же, что у каждого человека где-то мается на земле только ему предназначенная половинка. Найдет ее – будет счастлив всю жизнь. Схватится не за свою – так до смерти и промучается. Может, она, Марианна, и есть именно его половинка? Недоработал в этом деле Всевышний. На самотек пустил.
Установив на каменный бруствер пулемет, Коля Баран еще раз подбросил в костер смоченное в керосине тряпье и опять полез в разбитый вертолет. Он отдавал должное командиру машины, сумевшему разглядеть на отвесной скале высотой в несколько километров крохотную ступенечку и точно попасть на нее почти неуправляемым вертолетом. И относительно благополучно за нее зацепиться. Это высокий класс работы. Будь площадка на несколько метров шире и чуточку ровнее, экипаж мог не пострадать.
Но то, что сделал сегодня ночью Ефимов, Колю потрясло. Помогая Голубову вносить в грузовой отсек раненых, он всякий раз, выходя из вертолета, заглядывал к Ефимову в кабину, хотел навсегда запомнить лицо командира, чтобы потом, после, написать о нем стихи. Нет, лицо Ефимова не было красивым. Оно заострилось от перенапряжения, к потекам пота клеились мятые пряди светлых волос, в глазах была злость и тревога. Левая рука намертво держала рукоять «шаг-газа», правая – ручку управления. Капли пота текли по вискам, скапливались на бровях и блестели в тусклом свете плафона, будто осколки стекла в разбитом вертолете.
И все-таки это было красивое, одухотворенное болью лицо. «Ни шевельнуться, ни дохнуть – нет мочи. На тонкой ниточке висит над бездной жизнь. И смерть из темноты – очами в очи… Но верный двигатель работает, дрожит». Рифма не очень, но он потом поправит, отыщет нужное слово. Он обязан написать об этом стихи. И послать их Алене.
Если бы его сейчас спросили, чего он больше всего хочет в жизни, он не задумываясь ответил бы: переучиться на летчика и летать так, как Ефимов, – вдохновенно, дерзко, бесстрашно.
На ощупь обнаружив за командирским сиденьем планшет, Коля выбрался к костру и проверил его содержимое. Кроме карты с небрежно прочерченным маршрутом (видимо, больше полагался на штурмана), здесь лежала мятая газета, тонкий блокнот с карандашными пометками, несколько конвертов… И фотография молодой женщины с близоруко прищуренными глазами. Эта близорукость придавала лицу какую-то милую беспомощность, и Коле вдруг стало страшно за эту незнакомую женщину: что, если ранение у мужа окажется смертельным?.. Было даже трудно представить, какая боль ослепит горем эти близорукие глаза. А сколько сил понадобится и мужества, чтобы выстоять, поверить в случившееся. Об этом тоже надо написать стихи. И не откладывать. Прямо сейчас в этом блокноте, у костра.
Коля отыскал на дне кармана короткий, грубо заточенный карандаш (такие грубо заточенные огрызки он носил во всех карманах, чтобы в любую секунду, на любом подвернувшемся клочке бумаги записать взволновавшую мысль, подвернувшуюся рифму). И сразу вывел первую строку:
«Женщины не верят похоронкам…»
Смысл ее показался неточным. Он подумал и написал иначе:
«Кто влюблен, не верит в похоронки».
И снова остался недоволен написанным. Влюбленными могут быть и мужчины, а ему хотелось о женщинах… О таких женщинах, которые способны вечно нести в своем сердце память о любимом, ждать его, несмотря на официальное извещение о смерти, жить этим ожиданием. И написал:
«Сошлись две женщины у роковой черты.
Любовь и Смерть, глаза в глаза…»
Это было ближе. Любовь не понимает, зачем понадобилось Смерти отнимать у нее того, кому не пришел срок уходить из жизни. А Смерть ей скажет, мол, хочу проверить, достаточно ли ты сильна. И поставит Любовь перед выбором: «Его я возвращу, но заберу тебя – согласна?» И рассмеется ей в глаза Любовь: «Какая же ты дура, Смерть, нам порознь не бывать! Иль возвращай его, иль забирай обоих!»
Коля закрыл блокнот и впервые подумал о том, что эти стихи могут быть последними в его жизни. Отчетливо представил, как с рассветом их обложат душманы, бросят сверху гранату или просто возьмут в перекрестье снайперского прицела. Стреляют они здорово, не отнимешь. Раскаленная пулька легко пронзит его сердце, и оно навсегда остановится…
Долго ли будет горевать его Алена? Мать ее лишь вздохнет для приличия, а в душе и порадуется, это однозначно. А как она сама? Сколько дней будет плакать? И вообще – что он знает о своей жене? Как должен думать о ней? В какой степени верить? Не выдумал ли он себе любовь?
Огонь выдыхался, и Коля снова нацедил в цинку керосина. Обмакнул в нем вытащенные из пепла обгоревшие и еще тлеющие тряпки, бросил в костер. Пламя вспыхнуло высоко и ярко, вырвав из мрака вертолет и спящего на куске грязного войлока Голубова. Коля проводил взглядом взлетевшие к небу искры и прямо над собой увидел рассеченную ржавыми трещинами скалу. Она тяжело висела над площадкой, готовая в любой миг осесть, сползти, отколоться. А что? Запросто. И все… Никаких проблем…
Сколько же они нагородили с Аленой заборов, сколько глупостей наделали!
В литературное объединение Колю привел его друг – Сашка Коротков. И там познакомил с Аленой.
– Вы тоже поэзией увлекаетесь? – спросил ее Коля Баран.
– Больше поэтами, – вставил Сашка.
Сашка потом признался, что давно знает Алену, что его родственники считают их не просто друзьями-товарищами, а чуть ли не женихом и невестой, и все пристают с вопросом, когда у них свадьба и что они себе думают?
– Но никакие мы не жених и тем более не невеста, – сказал убежденно Сашка, – до случая. Она прилипчивая, как дворняжка. Сам убедишься. Как только влюбится в другого, тут и конец моему жениховству.
Сашка был ясновидящим. Сначала они ходили везде втроем – в кафе, кино, на занятия литературного объединения. Затем у Сашки все чаше обнаруживались поводы куда-то исчезать, а перед выпуском из училища он и вовсе перестал видеть Алену. Это встревожило его отца – Платона Степановича, преподававшего в их училище историю. Задержав как-то Колю Барана после занятий в аудитории, он напрямик спросил:
– Ты что же это отбиваешь у своего друга невесту?
– Так он мне сам сказал, что между ними никогда ничего… – бойко начал Коля.
– А ты и обрадовался, поверил. Да он ради друга от чего хочешь откажется. Эх ты, Коля… Никогда ничего… Он приходит из училища и часами сидит над ее фотографиями. Это только я знаю. А теперь и ты…
Разговор с Платоном Степановичем потряс Колю. И он перестал встречаться с Аленой, хотя уже отчетливо понял, что любит ее.
– Алена переживает, что ты избегаешь ее, – сказал как-то Сашка.
– Да пошла она, – зло бросил Баран, – не хочу ее видеть!
Он был убежден, что таким нехитрым приемом вернет своему другу невесту, реабилитирует себя в глазах Платона Степановича, которого глубоко уважал как бывшего военного летчика и как преподавателя. А со своим чувством, был уверен, как-нибудь совладает. Но затея его обернулась непредсказуемой бедой. Алена погрузилась в состояние тоски и безразличия и неожиданно для всех дала своим родителям согласие выйти замуж за человека, которого матушка ей безуспешно прочила в мужья уже несколько лет. И завертелось колесо предсвадебной кутерьмы: подарки, свадебные костюмы, поездки на «Волге» жениха, разговоры, вздохи…
В день регистрации брака, когда свадебные машины катились по широкому мосту над рекой, невеста попросила остановить машину, чтобы бросить в воду «на счастье» цветы. Подойдя к металлическому ограждению, Алена перегнулась через него, взмахнула букетом, присутствующие и глазом моргнуть не успели, как невесту поглотила темная вода. Всем запомнилось только, как мелькнуло над перилами белое платье и как раскачивалась на волнах усыпанная блестками фата.
При полной растерянности свадебной компании не потерял самообладания только Сашка Коротков. Разделся и прыгнул в воду. Жених от участия в спасении невесты отказался, сослался на то, что совсем не умеет плавать.
Сашка почти с первого погружения отыскал на дне реки Алену. Белое платье, как он объяснял, было видно под водой за километр. И хотя Сашка родился у реки и неплохо плавал, справиться с безжизненно отяжелевшей ношей на быстром течении оказалось для него совсем не простым делом. Стараясь держать лицо Алены над водой, он мог грести только одной рукой; работать ногами мешало ее свадебное платье.
Когда к ним подошел спасательный катер, Сашка уже до тошноты нахлебался речной водички. В больнице Алена пролежала больше месяца. Она никого не хотела видеть, просила врачей никого к ней не пускать. Первым разрешение на свидание получил Сашка Коротков.
– Я тебе обязана жизнью, Саша, – сказала она, – и знаю, что ты любишь меня. И если ты захочешь, я стану твоей женой. Но только знай – люблю я другого. И всегда буду любить.
– Можно ему к тебе прийти? – спросил Сашка. – Я буду рад, если вы…
– Да, – сказала она. – Пусть придет.
Было это накануне выпускных экзаменов, но Коля Баран упросил командира и в тот же день прибежал к ней. Алена лежала на высокой подушке, бледная, сильно похудевшая. Она беззвучно плакала и все время пыталась сквозь слезы улыбаться. Коля говорил ей, что она самая красивая, самая лучшая, что он любит ее, как никто никогда никого не любил, что жизни своей без нее не представлял и не представляет. А она только изредка шептала пересохшими губами: «Ты говори, говори еще…»
Они все решили. В тот же день. Но неожиданно и очень активно их замыслам воспротивилась мать Алены. Будучи сама женой военного, промаявшись всю жизнь по отдаленным гарнизонам, она твердо решила не допустить повторения своей судьбы в судьбе дочери! Женское счастье она представляла совсем по-другому, и уж если себе его добыть не смогла, то для дочери ничего не пожалеет! «Если ты станешь женой военного, – пригрозила она дочери, – тебе придется перешагнуть через мою смерть». Мать есть мать, и Алена, с детства подмятая напором ее воли, дрогнула, предложила Коле не спешить, выждать момент. Тем временем родители возобновили подготовку несостоявшейся свадьбы, в дом к ним зачастил с подарками тот самый жених, который не умел плавать. А когда в училище гремел и бурлил выпускной вечер, на который Алена пришла в сопровождении матери, Колины друзья организовали классический побег, купили билеты на самолет, заказали такси, отвлекли «охрану».
Через несколько часов юные влюбленные приземлились в Ленинграде. Приютил их брат Колиной мамы, попросту дядька. Он с интересом выслушал рассказ о побеге, но признался, что верит во все случившееся с трудом:
– В наше прагматичное время и такие шекспировские страсти, увольте…
Но когда через неделю в Ленинград прилетела мать Алены и начала буквально по пятам преследовать дочь, дядька возмутился. Отвез племянника с невестой к знакомому заместителю председателя райисполкома, объяснил, что молодой лейтенант через несколько дней убывает служить в Афганистан и что надо помочь ему в порядке исключения срочно зарегистрировать брак. Зампредрика оказался азартным мужиком, с кем-то созвонился, кого-то уговорил, и уже к концу дня Коля Баран перестал быть холостяком. Молодожены поехали в гостиницу, чтобы показать матери Алены брачное свидетельство, успокоить ее. Но в ответ последовала истерика, и Коля вернулся к дядьке один. Через неделю Алена вместе с матерью уехала домой, а Коля Баран – к месту дальнейшего прохождения службы.
Летая над этими дикими горами, над выгоревшими пустынями, над зелеными плодородными долинами, Коля все время думал об Алене, рассказывал в письмах ей о том, что видит здесь, посылал короткие стихи. Дни, проведенные в Ленинграде, обрели в его воспоминаниях романтическую окраску, желаемое в них перемешалось с действительным, все, что было наяву, казалось фантастикой. Каких он только не напридумывал сюжетов их первой после разлуки встречи. Ему до сегодняшнего дня и в голову не приходило, что встреча может не состояться. Понимал, что Алена по-прежнему подвергается обработке со стороны матери, женщины вздорной, упрямой и самолюбивой. Она никогда не смирится, что дочь ослушалась ее и поступила по-своему. «Жизни лишусь, – сказала она Коле при последней встрече, – но сделаю так, как я решила». Он знал, вода и камень рушит. Но письма Алены были переполнены спокойной нежностью, надеждой на скорую встречу, ожиданием того дня, когда не надо будет разлучаться на долгий срок. После каждого такого письма он обретал душевное равновесие, с особым старанием выполнял служебные обязанности, писал стихи, полные то грусти, то оптимизма.
Сегодня он впервые подумал о том, что его Алена, не узнав по-настоящему того, что связано со словом «жена», может неожиданно испить всю чашу горечи, сопутствующей слову «вдова»… И он приказал себе: собраться в кулак, быть осторожным и хитрым, ничего не делать наобум, но и не уронить достоинства. Теперь у него был пример для подражания на всю жизнь – майор Федор Ефимов.
Мигнув лохматым языком пламени, костер внезапно задохнулся и угас. И Коля сразу увидел, как на противоположной стороне ущелья черный гребень гор отхватил изломанной чертой половину посветлевшего неба. Обрисовался профиль разбитого вертолета, верхний срез, тяжело нависший над уступом каменной скалы.
Рассвет набирал силу. Надо будить Голубова, надо браться за работу. Дел у них невпроворот, и хорошо бы сейчас хоть пару глоточков чая. Но где взять воды, если в этот каменный мешок даже снег не залетает. И как здесь смог зацепиться Ефимов, да еще при таком освещении, – уму непостижимо.
Коля даже не успел дотронуться до Голубова, как он совсем не заспанным голосом спросил:
– Который час, начальник?
Коля сказал.
– Значит, они уже дома, – буркнул Голубов. – Или где-нибудь грохнулись. А мы с тобою, как видишь, еще хвункционируем.
– А я и не сомневался, что будут дома, – твердо сказал Коля Баран.
Голубов сел и потянулся:
– Блажен, кто верует.
Впрочем, Голубов и сам не сомневался, но все-таки предпочитал держаться своего железного правила – быть готовым к худшему. Ему сейчас остро захотелось умыться и сбрить колючую щетину. Но чем умоешься? Чем, если во рту все склеилось, а кругом одни только камни. «Воды, воды! Полцарства за глоток!»
– Что прикажете делать, товарищ начальник?
– Я думаю, надо попытаться оживить рацию.
– Смотрите, соображают.
– Да уж не совсем под циркуль.
– И чувство юмора не потеряно. Значит, гарнизон живет и борется.
– Хвункционирует, – повторил Коля любимое словечко старшего лейтенанта Свищенко. И спросил: – Как вы думаете, товарищ капитан, сможет сегодня прилететь за нами вертолет?
– Может, этот отремонтируем? – Голубов сделал несколько движений руками, присел, встал, снова присел. – А что мы, хуже других, что ли? Отремонтируем и полетим.
Паша попытался представить, в каком сейчас состоянии Ефимов, способен ли на повторный вылет. Но как он ни обожествлял своего командира, выходило одно – не сможет. Даже если захочет. Врачи не пустят. Шульга не разрешит. Генерал не даст согласия. Во-первых, силы человека не беспредельны, во-вторых, небо забелело не просто от рассвета, над горами уже пурга. А к ним сюда не долетает снег по одной простой причине – из ущелья поднимается теплый воздух. С такими фокусами в горах Паша встречался.
– Снег! – вдруг выкрикнул Коля.
– И чему ты радуешься? – Паша поднял лицо и почувствовал, как на лоб села холодная мушка. Значит, они здесь крепко заперты. И надолго.
– Вода будет, – объяснил свой восторг Коля Баран, – чай согреем, умоемся. – Он кинулся искать посуду, не понимая, чем грозит им разыгравшийся буран над горами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81