А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

– Врешь ты, Руслан. Все летчики так не могут думать. Ты знаешь. Есть же что-то более важное в жизни, чем наши амбиции.
– Ладно, поговорили. – Руслан встал и бросил на тумбочку скрученную в трубку газету. – Куда нам, дуракам, со своей клешней… Будь здоров. Спокойной ночи.
– И тебе того же.
Чувствовал ли Ефимов радость, когда был назначен командиром эскадрильи? Гордился ли оказанным доверием? Считал ли заслуженной высокую честь возглавлять коллектив мастеров?
Да, гордился. Но феерической радости не испытывал, потому как честь считал незаслуженной – в полку были летчики более авторитетные. Гордился он доверием летчиков. Они приняли его власть над собой спокойно и с пониманием: командовать труднее, чем подчиняться. Ответить на это доверие Ефимов мог только повышенной требовательностью к себе, повышенной ответственностью. Он не сомневался, что легко и быстро освоит формальную часть своих обязанностей, но боялся, что ему не хватит опыта и житейской мудрости постичь ту глубинную суть командирской должности, обрести те убеждения, которые, собственно, и делают командира Командиром с большой буквы, дают ему нравственное право повелевать от имени Родины.
Теперь он знал, что это право не завоевывается в одночасье. Его заслуживают каждым днем своей жизни, каждым поступком, каждым словом.
2
– Скажи, Марго, куда пишут заявление, когда на развод подают? – спросила Нина подругу, перешагивая через свежую лужицу у подъезда лаборатории. Она постаралась вложить в сказанное как можно больше игривой беспечности, но Марго сразу все поняла и настороженно посмотрела на Нину.
– Ты что задумала?
– Господи, уж и слова сказать нельзя.
Марго зябко шевельнула плечами и поправила у подбородка свой неизменный оранжевый шарф. Хотя в Ленинграде и запахло весной, и у Петропавловской крепости появились первые любители загара, март уходил нехотя. По ночам он давил морозами, и довольно чувствительными – до десяти-пятнадцати градусов, а днем до костей прошивал ледяным ветром, даже через многочисленные одежки. Марго же во все времена года, за исключением трех летних месяцев, носила одно и то же пальто из тонкой, потертой на сгибах темно-коричневой кожи, такого же цвета изящные, но холодные сапоги и легкомысленную вязаную шапочку. Ей сейчас хотелось поскорее к себе в кабинет, а не бродить ради праздной болтовни по стынущей набережной.
– Если просто так, то заявление надо писать в загс, – сказала она безразлично, – поскольку развод есть акт гражданского состояния. – А через несколько шагов добавила: – При наличии детей заявление рассматривает суд. По месту жительства. И не надо глупых вопросов.
– Не злись, Марго, – улыбнулась ей Нина. – Ты же сама говорила, что отрицательные эмоции сказываются на пищеварении. А мы с тобой только-только пообедали.
– Зайдешь ко мне после работы, – неожиданно требовательно бросила Марго, прежде чем они переступили порог лаборатории.
В машинном зале Вычислительного центра Нина прошла к своему шкафчику, неторопливо стянула пальто, подаренное в прошлом году свекровью, теплые сапоги, купленные в январе свекром, норковую шапочку, презентованную Олегом при возвращении из «длительной командировки», и усмехнулась горько и безысходно: повязана. Но, вспомнив слова Марго, ее глубокую убежденность, что Нина действительно давно и прочно повязана «тысячью невидимых пут», упрямо сжала губы и, поправив перед зеркалом волосы, с вызовом сказала: «А это мы еще поглядим».
Нина не лукавила, когда, прощаясь с Ефимовым, просила его не напоминать о себе. Тогда ей казалось, что его исчезновение избавит их обоих от лишних страданий, поможет быстрее обрести душевное равновесие, а все, что было между ними, она постарается вспоминать лишь иногда, как вспоминают детство: с тихой радостью и светлой грустью. Она просила искренне, надеясь, что и Ефимову тем самым облегчит существование. И это будет избавлением, быть может, избавлением вечным.
– Не пиши, не звони, ничем не напоминай о себе, – говорила она, прижимаясь щекой к его груди. В комнату, после короткой, как вздох, ночи уже вползал хрупкий рассвет, вяло проявлял очертания предметов. На тумбочке мягко тикал заведенный на пять утра будильник. По Тихорецкому, лязгая тяжелыми бортами, пошли первые самосвалы. В сумраке комнаты его загорелое лицо на белой подушке казалось Нине таким неповторимо дорогим, таким единственно родным и милым, что мысль о расставании била ее ознобом, и она в исступлении целовала его лоб, глаза, мягкие белые волосы, целовала нос, щеки, ощущая на губах соленый привкус собственных слез.
– Придет время, и я тебя найду, сама… Найду, где бы ты ни был.
– Веришь?
– Верю. Иначе бы все потеряло смысл.
Она была счастлива, что получила у судьбы в подарок эту ночь, что на несколько часов забыла про мужа, про Ленку и даже про себя. Дорога ей предстояла дальняя и трудная, и эта ночь – как последний полустанок для передышки. И когда потом, позже, Нина ловила на себе сочувственные взгляды подруг и знакомых, она возвращалась в эту ночь, убежденно говорила себе: у тебя было это, тебя любили возвышенно и чисто, и ты отвечала тем же безгранично искренне. Ты была на этой высоте, значит, ты счастливый человек, и жаловаться тебе на судьбу грех.
Ковалева прямо в зале суда взяли под стражу. Его родители в тот же день приехали к Нине и сказали, что не оставят ее без внимания. Свекор положил на стол конверт с деньгами, предупредив, что будет ежемесячно приносить на Ленку, а свекровь как бы вскользь высказала желание забирать девочку к себе хотя бы на субботу и воскресенье. Виктор Федорович и Тамара Захаровна работали в снабженческом Главке и пользовались государственной дачей в Солнечном. Причем пользовались круглогодично, уезжая вечером в пятницу и возвращаясь утром в понедельник. Нина понимала, что для здоровья девочки эти еженедельные поездки на двое суток за город были бы очень нужны, но ответила свекрови уклончиво:
– Посмотрим, Тамара Захаровна, может, мы с Ленкой будем вместе приезжать к вам.
И они действительно приезжали. Иногда в субботу, иногда в воскресенье, гуляли вдоль залива. А когда Виктор Федорович купил «Волгу», Ленка бесцеремонно требовала, чтобы ее везли на озеро Красавица, где независимо от погоды непременно лезла купаться. Нину и впрямь не оставляли без внимания. Чуть ли не каждую неделю свекровь привозила ей продукты: то вырезку говяжью, то авоську с апельсинами, то дефицитные консервы. Виктор Федорович тоже наезжал, как правило, с подарками. Задерживался недолго, оставляя на тумбочке в прихожей то духи, то пакет с колготками, то баночку черной или красной икры. Накануне больших праздников они приходили вместе, торжественно приглашали Нину в гости и так же торжественно вручали ей и Ленке подарки: подороже, попрактичнее, одежду, обувь.
До определенного времени Ленка верила, что ее папа уехал «в очень долгую командировку», и все, что ей дарили, якобы присланное папой, принимала с неизменным восторгом. Но однажды Нина заметила, как девочка перед уходом в школу торопливо переложила книги и тетради в старенький, купленный мамой ранец, а красивый «папин портфель» сунула за зеркало. Через несколько дней то же самое было проделано с «папиными туфельками» и «папиным передником». Нина терпеливо ждала вопросов от дочери. И вскоре Ленка спросила: почему ее обманывают и говорят, что папа в командировке, когда на самом деле он в тюрьме?
Тщательно заготовленный и продуманный ответ вылетел у Нины из головы, будто его выдуло ветром. И у нее вырвались слова, которые она ни в коем случае не должна была говорить, тем более выкрикивать.
– Какой дурак тебе это сказал?!
Ленка не по-детски серьезно посмотрела на мать, посмотрела с упреком:
– Я же тебе верю, мама…
«А ты не суйся во взрослые дела», – хотела выкрикнуть Нина, но голоса хватило только на болезненный всхлип. Она почувствовала, что копившиеся годами слезы освобожденно хлынули наружу. Испуганная Ленка обнимала ее за шею, целовала, шептала что-то в утешение, а Нина от этих слов, от поцелуев и теплых детских рук еще больше раскисала и ревела, даже не пытаясь себя сдержать. Ей не хотелось больше контролировать свои поступки, слова и даже мысли, ей вообще не хотелось жить.
Ну, на кой черт ей такая жизнь, если она вся построена на лжи? Лгала сначала себе, когда Ковалев звал ее в жены, потом лгала ему, что любит, лгала его родителям, своей единственной подруге Марго, лгала матери, и вот докатилась – начала лгать ребенку. Еще хорошо, что удержалась от вранья Ефимову, и говорила ему хотя и неприятную, хотя и жестокую, но правду.
Хотелось только одного: еще разочек его увидеть, услышать густой рокот неповторимого голоса, прикоснуться к его мягким волосам, заглянуть в глаза – вот только ради этого, может быть, и стоит еще цепляться за жизнь. Да еще ради Ленки, этого теплого, прильнувшего к ней родного существа, ее умницы-разумницы…
Откинув плед, Нина встала с дивана, умылась, припудрила опухшее от слез лицо, потом прошла на кухню и поставила на газ чайник. Готовя вечерний чай, она хотела собраться с мыслями, чтобы, разговаривая с Ленкой, не сфальшивить снова. Девочка уже все понимает, и говорить с нею надо всерьез.
– Сейчас мы с тобой устроим настоящий пир, – сказала Нина, вспомнив, что, выходя из метро, купила и положила в морозилку две порции любимого Ленкиного пломбира. – Кофе гляссе!
Пировали, сидя за столом друг против друга. Нина вглядывалась в лицо дочери, пытаясь определить, на кого она становится похожей, и неожиданно для себя стала обнаруживать все больше черт своей матери Евдокии Андреевны: та же припухлость у глаз, такой же вздернутый нос, такие же выпяченные губы и такой же овал лица. А вот глаза не бабушкины. Разрез отцовский, а коричневые крапинки вокруг зрачков – ее, Нинины. И ресницы, пожалуй. А уж про шею и говорить нечего, вытянулась, как у гуся. Нинина шея. И плечи Нинины: покатые, никакой угловатости, присущей девочкам такого возраста. Да, разрез глаз, брови и лоб – отцовские. И оттопыренные уши его…
– Раз ты спросила, доча, я расскажу тебе все… – Нина ошиблась, думая, что говорить правду просто. Как мучительно заметались ее мысли, как вдруг сузился круг знакомых понятий, как полезли на язык самые неточные и самые неубедительные слова. – Твоего папу осудили не за преступление…
Брови девочки удивленно поползли вверх.
– Ну, не в том смысле, что он сам совершил убийство или еще что… Просто, случайно погиб человек…
Ленкины зрачки недоверчиво сузились, и Нина не выдержала:
– Скажи сначала: что ты об этом слышала?
– Я знаю все, мама. Папа осужден на семь лет, по его вине погибла лаборантка. И не надо его выгораживать.
– Он твой отец. – Неожиданно жестокая правда в словах дочери испугала Нину. – Ты же знаешь, как он любит тебя.
– Если бы любил, – по-взрослому кусая губы, сказала Ленка, – не было бы такого…
– Но ведь это несчастный случай, понимаешь?
«Чего же я опять изворачиваюсь? Зачем опять пытаюсь лгать? И когда все это вообще кончится?» – спрашивала себя Нина, загнанная в угол собственным ребенком. И неожиданно сказала себе: «Хватит! У тебя есть один способ сохранить дочь – ломай ногти, цепляйся зубами, но из трясины этой вылезай».
Убрав со стола посуду, она подсела к телефону и позвонила родителям Олега. Трубку снял свекор.
– Виктор Федорович, – сказала Нина твердо (Ленка стояла рядом), – ваша внучка знает, что ее отец осужден. Не приносите ей от него подарков, она не будет их принимать. – И добавила, пока на том конце не пришли в себя: – Мне тоже больше не приносите ничего. Мы сами.
– Я сейчас приеду, – только и сказал свекор. Голос у него был взволнованный и хриплый. Нина хотела возразить, но там уже звучали короткие гудки.
– Ну и пусть! – отчаянно сказала Нина, подумав, что если обрубать концы, то лучше сразу. Ленка обняла ее и, уткнувшись носом в живот, шептала какие-то слова, из которых Нина поняла, что дочь поддерживает отчаянное сумасбродство матери.
Виктор Федорович разговаривать при Ленке категорически отказался и попросил Нину одеться и выйти на улицу. Стоял декабрь, на промерзшую землю падал лохматый снег. В сквере возле Политехнического черным комком на белом ковре метался лохматый спаниель, все время пытаясь благодарно лизнуть своего неторопливо прогуливающегося хозяина. Тот ласково отмахивался и каждый раз говорил одни и те же слова: «Тишка, вперед…» И в его голосе угадывалась спокойная доброта человека, знающего абсолютно все про свою жизнь и про свое время. И Нине вдруг подумалось, что когда у нее все это кончится и когда она будет с Федей Ефимовым, они обязательно заведут вот такого же лохматого спаниеля, с которым вот так же неторопливо будут гулять в заснеженном сквере.
– Я приехал не затем, чтобы упрекать тебя или задавать вопросы, – начал Виктор Федорович, наблюдая, как и Нина, за шалостями Тишки. – Человек ты достаточно самостоятельный, отчетливо понимаешь, чего хочешь… Не желаешь принимать подарки – мы навязываться не станем. Деньги на Леночку я буду переводить почтой. Ребенок ни при чем. Она не должна испытывать трудностей, ей положено по закону. Но речь не об этом… Вчера я вернулся из Москвы. Дело Олега пересмотрено Верховным судом. На днях будет принято решение о его освобождении.
– Его признали невиновным? – быстро спросила Нина, чуть не захлебнувшись от противоречивых чувств – это же как обрадуется Ленка, и как трудно станет опять ей, Нине…
– Не совсем так, – в голосе свекра звучала плохо скрытая боль, – просто остаток срока будет условным. Помогло доброе письмо от родителей погибшей лаборантки, был хороший адвокат, ходатайство из колонии… Хотя я и отец Олега, но не оправдываю его. Мне он тоже напортил… У вас свое… Хочу только об одном попросить: помоги ему стать на ноги. Оттуда возвращаются с тяжелым грузом комплексов. Некоторые несут этот груз до самой смерти. Он любит дочь. Подготовь ее, убеди, чтобы Олег не почувствовал того, что ты сказала мне по телефону. Он порядочный человек, отскребется. Ему только надо помочь…
– Тишка, назад! – неожиданно громко позвал хозяин собаку, кинувшуюся на проезжую часть. Там надвигался, дребезжа разболтанными окнами, старый автобус, и пес мог угодить под колеса. Команду он исправно выполнил, за что в награду получил из рук хозяина сухарик.
«Олег порядочный человек. Ему надо помочь. Поможешь – получишь сухарик». Нина тут же пристыдила себя за черную неблагодарность. С нею как с человеком, деликатно, мягко, искренне, а она – со злобой. Ведь разговор с Виктором Федоровичем мог быть совсем иным, она и готовилась к иному – к упрекам, к жесткому выговору, а он с нею, как врач с пациентом. Мудрый у нее свекор, и все, что он говорил, говорил мудро.
– Конечно, Виктор Федорович, – пообещала Нина, – и встречу, и помогу. Иначе зачем все было?..
– Что все? – насторожился свекор.
«Да нет, ничего, просто так», – хотела сказать Нина, но мысль, что она снова должна будет лгать, поклявшись полчаса назад об очищении, словно стегнула ее плетью.
– Все, что могла, Виктор Федорович, я уже сделала ради вашего сына. Не случись той трагедии, мы бы, наверное, разошлись. Так что не беспокойтесь.
Виктор Федорович был удивлен этой новостью и своего удивления не скрывал.
– Ты что же… любила другого?
– Да, Виктор Федорович. Я люблю его и теперь.
– Он что же… ждет?
– Не знаю. Мы не переписываемся, думаю, что да. Но это ровно ничего не значит. Суть не в том, будем мы с ним вместе или нет… Я вам сказала… потому что уважаю вас.
Насколько огорчила она своими откровениями свекра, Нина не думала. Ее даже угрызения совести не мучили, скорее – наоборот: ей стало неожиданно легко и хорошо. Так бывает, когда отступает затяжная болезнь, и человек, однажды проснувшись, начинает понимать, что началось выздоровление.
Мучила Ленка. Она требовала однозначного ответа: виноват ее папа или нет?
Нина уходила от прямых объяснений – раз освобождают, значит, не виноват. Ленка задавала новые и новые вопросы: почему не освободили его раньше, кто на самом деле виноват в смерти лаборантки и так далее, и так далее.
– Не знаю, – говорила Нина. – Я не была в Москве. Спрашивай у дедушки.
Дедушка уверенно внушал Ленке, что ее отец стал жертвой случая, приводил известные ему примеры, и девочка постепенно начала успокаиваться, верить тому, чему ей хотелось верить.
Нина не раз порывалась рассказать Ленке про Ефимова. Порывалась, но в самый последний миг решимость покидала ее: все, что так понятно ей, что сумел понять свекор, Ленке может быть недоступным. Для нее поведение мамы может означать только одно – предательство. А Нине больше всего хотелось, чтобы ее поняла дочь. О, как бы Нине стало хорошо! Но для этого Ленке надо подрасти. Подрасти хотя бы до двадцати, когда мама станет никому не нужной старухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81