Я ведь не знаю и даже предполагать не могу, остался он в живых или нет.
Помимо этого, я не переставал повторять в уме слова матушки. Она, разумеется, права – ответы на мои вопросы содержатся в истории Грейс Ричардсон, ее юного сына и пирата Тейта.
Небо заливал красный свет заката, когда я дал сигнал к отдыху в ложбинке у самого хребта. Никто нас пока не преследовал, но я сознавал, что теперь наши противники уже должны были понять, что мы и не собирались являться в Холл, чтобы предстать перед доктором Ливси.
Мы все спешились, Том осторожно снял мальчика с лошади и передал мне. Луи потянулся, ласково и благодарно потрепал лошадь по шее и пошел поговорить с матерью. Все мы принялись ходить по ложбине, чтобы размяться. Я воспользовался возможностью получше рассмотреть двух людей, так недавно возложивших на меня ответственность за их судьбы.
Мальчик был похож на свою мать, но я искал в его лице иные наследственные черты. Этот упрямый нос – не от Тейта ли? Меня прямо-таки передернуло от такой мысли. Тейт жил в моей памяти как воплощение ужаса. Я всем сердцем откликался на слова сквайра Трелони о том, что нам следовало повесить этого разбойника. Если Луи и вправду его сын, то видеть черты Тейта повторенными в лице невинного мальчика мне было больно и неприятно.
Что же до его матери, то в ней я снова и более полно увидел особу поистине высокородную. Даже то, как она ходила по траве этой ложбины, беседуя с сыном, свидетельствовало одновременно об утонченности и о силе характера, свойственных лишь женщинам исключительным.
Странно было видеть, как она ступает по траве: шаг ее был тверд, и все же она выбирала, куда ступить, словно ожидала, что ее нога вот-вот попадет в водяную лужицу. Из-за этого ей приходилось повыше поднимать ноги, будто шагает аист или – в ее случае – какая-то более экзотическая птица, вроде обитающего в пустыне страуса или фламинго, о которых я слышал в южных краях.
А ее лицо то и дело совершенно менялось. Говорят, эта черта характерна для красивых женщин; быть может, такая неуловимость и есть существенная часть красоты. Сердце мое снова забилось от волнения и тревоги. Снова непонятный свет озарил мою душу. Мною до такой степени овладела застенчивость, что, возникни необходимость с ней в тот момент заговорить, моя угрюмость граничила бы с невоспитанностью.
Но этого не случилось. Я напомнил всем о том, что нужно спешить, и велел побыстрее садиться на лошадей. На этот раз я посадил Луи на своего коня и сказал, что будем ехать, пока совсем не стемнеет.
На небо вышли ранние звезды. Ночной ветер еще не проснулся, и роса на полях была не слишком обильной, так что мы не чувствовали холода. Благоухание вечера утишило нервное напряжение, которое мы испытывали в пути.
Мы проезжали через поля на вершинах холмов, спускались в благословенные глубокие долины, огибали по краю нивы, пересекали тучные луга, совершая намеченный путь. Лишь коровы, жующие свою жвачку, глядели на нас, лежа темными тенями в густой траве. Раза два, когда мы проезжали слишком близко, они находили необходимым подвинуться; тогда они неловко поднимались, вставая сначала на колени, и качали огромными головами.
Мы шли легким галопом, и вскоре голова мальчика прижалась затылком к моему животу – он заснул. Я поудобнее взял поводья – так, чтобы он был в большей безопасности и не мог свалиться во сне.
Часа через три мы спускались по круто наклонному полю. Свет никогда полностью не уходит с западной стороны этих высоких холмов до наступления сентябрьских ночей. Было около десяти, а может, одиннадцати часов.
Фермер, очевидно, пас скот на обоих лугах и оставил ворота открытыми. Мы проехали на следующее поле и поднялись по склону. Впереди нас какое-то животное вскочило и умчалось прочь, высоко подпрыгивая от страха: мы спугнули оленя. На некотором расстоянии, справа от себя, я заметил силуэт одинокого строения. Я молча попросил моих спутников подождать на месте, пока я объеду строение по довольно широкому кругу. Никакой фермы вблизи я не обнаружил: это был полевой амбар, в нем хранили сено и принимали новорожденных телят.
Внутри не было ничего, кроме скамьи, кормушки для скота и нескольких куч свежего сена. Пока мы ехали, я уговаривал себя, что такая женщина должна понимать, что нам придется проводить ночи в неблагоустроенных местах. Ведь именно самые лучшие люди наилучшим образом все понимают и принимают, и я рассудил, что – как это бывает со всеми преследуемыми – она, скорее всего, привыкла к неудобствам и трудностям.
Чтобы выказать ей должное уважение, я все-таки решил обсудить с ней наши возможности.
– Мадам, – сказал я, – боюсь, это всего лишь амбар.
– Пожалуйста, пусть это вас не беспокоит, – отвечала она. – Я выросла в сельской местности. В ночах под звездами есть особый покой. Какими бы ни были обстоятельства.
Таким образом она утишила мою тревогу, но не сердце: ее манера вести себя вызывала во мне желание охранить ее от любых опасностей.
Луи так и не проснулся, когда Том снимал его с моей лошади. Его мать вытащила из тюка два пледа и выбрала уголок поудобнее, насколько это было возможно во мраке. В этом уголке Том и уложил мальчика, который лишь чуть шевельнулся во сне.
Но хотя мальчик, как мне представляется, крепко спал, он вдруг резко поднялся, сел совершенно прямо и произнес: «Нам нужно остаться здесь и завтра. До завтрашней ночи». И снова лег.
Мы все слышали, что он сказал, и были поражены силой, с которой прозвучали его слова. Том Тейлор стоял так близко от меня, что даже в темноте я мог разглядеть, как он нахмурился. Я подумал было о том, чтобы расспросить Луи о причинах такого заявления, но понял, что его сразу же охватил глубокий сон. Его мать с тревогой взглянула на меня, и я кивнул – мы останемся здесь и завтра.
Мы развернули пакеты с провизией. Молоко все еще было свежим на вкус, рассеяв мои страхи, что оно могло свернуться за время пути. Как нам удалось упаковать достаточно еды и одежды для четверых путников, в то же время не обременив себя излишне тяжелым весом, я до сих пор не понимаю.
Изредка обмениваясь приглушенными замечаниями, мы с наслаждением утоляли свой голод. Том закурил трубку, прикрывая ее ладонью, чтобы ее мерцание не было замечено с какого-нибудь холма или фермы. Вскоре он тоже заснул, оставив меня впервые наедине с Грейс Ричардсон. Немного погодя она поднялась и вышла из амбара. Скрываясь в темноте за дверью, я мог видеть, как чуть поодаль она ходит по траве взад и вперед, взад и вперед, высоко поднимая ноги. Через некоторое время она вернулась и улеглась рядом с сыном.

6. Ночные всадники

Ночь достигла своей глубины, того времени, когда лесные создания принимаются кричать и выть в чащобах, а звезды рассыпают над нами свой самый серебристый перец.
Может показаться странным, что я говорю это, но наибольшую тревогу вызывала во мне необходимость задать Грейс Ричардсон несколько серьезных прямых вопросов. Возможно – я не мог тогда судить со всей определенностью – так повлиял на меня тот безумный день, но ни одна женщина еще не воздействовала столь сильно на мои чувства, не туманила мысли, не вызывала такой паники в душе.
Ей тоже не спалось. Примерно через час я услышал, что Грейс Ричардсон встала. Она прошла мимо меня – я сидел у не имевшего дверей выхода из амбара. Я понимал, что должен заговорить с ней, начать распутывать тайну, крывшуюся за всем этим смятением. Она опустилась на траву в нескольких футах от меня. Несколько минут прошли в молчании; в тишине я слышал лишь два звука – ее дыхание и биение моего сердца. Тьма лишала меня наслаждения видеть ее лицо. Я пытался справиться со смущением.
– Вам не спится, мадам?
Она не ответила. Может быть, не слышала? Может быть, не испытывала желания разговаривать, а хотела только сидеть, глядя на звезды? И поэтому я ее напрасно побеспокоил? Я был разочарован, сердит на себя, но тут она, не промолвив ни слова, поднялась, снова ушла во тьму амбара и опять легла рядом с сыном. Вскоре Грейс Ричардсон погрузилась в сон.
Я почувствовал, что у меня сводит ноги: я давно уже не проводил столько времени в седле, не ездил так долго и так продолжительно быстро. Ослабив завязки на сапогах, разминая колени и икры ног, стараясь делать шаги пошире, я принялся ходить взад и вперед перед амбаром. Наши лошади вздыхали и пофыркивали – тихие, умиротворяющие звуки.
Ночь как будто бы прояснела: так всегда бывает, когда глаза привыкают к темноте. Мы остановились на полпути к вершине холма, на покрытом лугами склоне глубокой долины, поросшем после сенокоса густой и сочной травой. На вершине холма, казалось, было светлее: вот возможность оценить окружающую нас обстановку, подумал я.
Подъем был труден: приходилось идти по неровной поверхности, предательски опасной в темноте. На вершине стояло огромное одинокое дерево. К нему я и направил свои шаги. Когда я приближался к дереву, кожу у меня на шее под затылком словно обдало холодом, по спине поползли мурашки. На холме появились всадники, мчавшиеся во весь опор. Копыта их коней гремели по твердой земле.
Я стоял под широко раскинувшимися ветвями дерева. Впереди я видел мчавшиеся ко мне тени. Это были не кони без всадников, не табун одичавших лошадей. Звезды спокойно смотрели вниз. Всадники все приближались. Казалось, ночные тени несутся рядом с ними. Ближе и ближе мчались их кони. Сквозь подошвы сапог я ощущал, как в землю, словно молотками, бьют конские копыта. Я наконец отважился посчитать их – один, два, три, четыре. Но на самом деле я этого и ожидал, ибо с того момента, как я впервые услышал стук копыт, я с ужасом и уверенностью понял, кто такие эти всадники и что им нужно.
Теперь я верю, что сердце может от страха остановиться, а кровь в жилах обратиться в лед. Всадники галопом мчались мимо. Возможно, на такой скорости и в такой темноте они не смогут меня заметить.
Вдруг, ярдах в пятидесяти от того места, где я стоял, ехавший во главе всадник осадил коня. Меня увидели! Полуобернувшись, он туго натянул поводья и дал спутникам сигнал остановиться. Все спешились тут же, ярдах в тридцати от меня, и принялись совещаться меж собой. Ужас мой возрастал.
Однако ничего не произошло. Никто не двинулся в мою сторону, ничей голос меня не окликнул, ни один ружейный ствол не был в меня нацелен. Так увидели они меня или нет?
Как и прежде, главную скрипку играл Молтби, остальные слушали. Я мог видеть их силуэты, но их лица скрывала тьма; мог слышать голоса, но не разбирал слов; от этого мне стало только хуже, ведь в воображении все предстает более ужасным, чем в реальности. А страшнее всего было то, что я сумел разглядеть горб на той зловещей спине.
Неожиданно от сознания моего положения меня словно кулаком ударило по голове. Когда они приближались, я – естественно – выбрал для укрытия дальнюю от них сторону ствола. Теперь же, когда они проехали мимо, я оказался на стороне, наиболее открытой их взглядам.
Я огляделся вокруг, ища другого укрытия или способа незаметно уйти, но глазам моим представало лишь открытое пространство. В любой момент меня могли обнаружить. Неужели свет летней ночи, столь благоприятствовавший нам до сих пор, вот-вот вынудит меня заплатить за это непомерной ценой? Душа моя замирала от боли при мысли о спящих в амбаре друзьях.
Я твердо убежден, что большинство проблем можно решить, если их тщательно обдумать. Сосредоточившись, я вгляделся в силуэты этих беспокойных, злонамеренных людей. Затем, почти не сознавая, что делаю, я принялся создавать себе укрытие. Медленно, очень медленно я поднял руки над головой и стал пригибать книзу большую ветку, нависавшую надо мною, пока густая листва не закачалась тихонько перед моим лицом. Я нагнул ветку еще ниже, теперь она почти касалась земли. Если посмотреть с того места, где они остановились, можно было подумать, что одна из веток дерева просто-напросто не в том направлении выросла.
Один недостаток – это укрытие мешало мне ясно видеть всадников. Я хотел было наблюдать за ними, раздвинув веточки, но ветра не было и шуршание листьев могло показаться странным. Так что я просто стоял там, пытаясь догадаться об их движениях, но не мог видеть, смотрят они в мою сторону или нет. Через некоторое время я оставил свои попытки и стал ждать, надеясь как можно скорее услышать, как они уезжают.
Но как они нас обнаружили? Я не верил, что кто-то мог им донести. Только трое – моя матушка, Клара Тейлор и молодой Джошуа – знали о нашем побеге. Если, разумеется, нас не видели, когда мы проезжали по вершине холма над гостиницей «Король Георг», или если какой-нибудь ни в чем не повинный человек не ответил на какой-нибудь невинный вопрос…
Возможно также, что мы ехали вблизи или пересекли главный скотогонный путь на Бристоль, которым мог воспользоваться любой, кто направлялся в глубь страны и хотел ехать дальней от моря дорогой. Но, рассуждал я, что за выгода разгадывать причину их появления здесь? Мозг мой, должно быть, приучился оберегать меня и моих друзей от опасности, так что я снова стал прислушиваться – как, по моим представлениям, делают животные.
Время от времени до меня долетали смешки или ругательства. Кто-то закашлялся, но приступ был быстро подавлен. Двое закурили трубки, и до меня донесся запах табачного дыма. Это выглядело неподобающе – приятный запах табака никак не должен быть связан с такой страшной опасностью.
Вдруг мною овладел новый страх. Что-то приближалось ко мне, издавая странные звуки. Одна из лошадей стала подвигаться в направлении моего укрытия, щипля траву и позвякивая пустыми стременами, свисавшими с седла. Лошади чуют страх и сильно его не любят. Я подумал, что запах моего пота можно почуять даже в конюшнях Плимута.
Животное подходило все ближе. Я слушал, как конь щиплет траву, вырывая из земли травяные пучки своим большим глупым ртом. В любую минуту он принюхается к ветерку и почует мой запах. Что, если он поднимется вдруг на дыбы, как при виде дракона?
Вдруг раздался грубый окрик: «Гром!» Сотоварищ Молтби, которого я принял за военного, призывал коня к себе.
Однако Гром не обращал внимания и теперь находился всего в шести-восьми ярдах от моего похолодевшего и мокрого от пота лица.
– Гром! Стоять, ах ты… – последовали уже привычные непристойности.
И все же Гром продолжал пощипывать траву, с каждым новым пучком приближаясь ко мне на целый шаг. Я глянул вниз. Большие, густо поросшие сочной травой кочки располагались всего в одном ярде от моих сапог, как раз там, где кончалась тень дерева. Ну ладно, утешал я себя, никакая лошадь не ест траву по прямой линии. Самая большая моя надежда была на то, что конь пройдет мимо, самый страшный страх – что он начнет рвать скрывающие меня листья.
И опять, когда мой страх, как мне казалось, достиг апогея, мне стало еще страшнее. Хозяин Грома покинул своих сотоварищей. Трубка его вспыхивала во тьме словно маленький и зловещий красный фонарь. Он подошел к лошади, бормоча кощунственные ругательства. Обошел животное и потянулся к уздечке. Гром было запротестовал, мотнув головой и шагнув вперед, в мою сторону. Его владелец быстро последовал за ним и наконец поймал уздечку, сильно за нее дернув, чтобы показать, кто здесь хозяин. В этот момент я мог бы уже похлопать коня по крупу. Тут Гром резко повернулся, потянув за собой хозяина, пытавшегося справиться с уздечкой. Высоко поднятый локоть этого человека проехал по ветке, скрывавшей мое лицо; будь это движение чуть ближе или чуть резче, и он выбил бы ветку с листьями у меня из рук.
Теперь, когда я вспоминаю те минуты, мне представляется, что я, должно быть, чуть слышно охнул. Но такого, видимо, не случилось, иначе конь и всадник услышали бы этот звук. Тем не менее я уверен, что охнул в душе.
Военный же, одержав верх над конем, произвел какие-то новые манипуляции с уздечкой. Затем остановился и прислушался. Я понимал, что он смотрит прямо туда, где я стою, но тут уж ночная тьма одержала над ним победу. Добраться до моего горла этому человеку с черной душой не дала иная чернота – чернота древесной тени.
Он рывком повернул коня и вернулся к своим сотоварищам, сказав им:
– Я еду дальше. Боюсь, в этом месте привидения водятся.
И хотя он говорил полушутливо, никто из его спутников не засмеялся. Один из них отошел отдать дань природе, потом каждый курильщик выбил трубку о каблук. Все четверо сели на коней и быстро поскакали прочь.
Когда звук копыт отдалился, я выпустил ветку из рук и вышел из скрывавшей меня тени. На всякий случай я подошел к тому месту, где стояли эти люди. На траве поблескивала красным неостывшая зола из их трубок. Крохотные кучки тлеющего на траве табака походили на какую-то дьявольскую икру.
Я направился к амбару, спускаясь по расщелине между полями. Когда твой ум, а в эту ночь еще и душа и сердце, охвачены страхом, все тебя потрясает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35