Бен был жестоко избит – его лицо, голова, бедные тощие плечи носили следы таких страшных побоев, что я с трудом сдерживал гнев.
– Бен, ты меня слышишь? Это Джим.
Он пробормотал: «Джим…» – и попытался протянуть руку; я взял его ладонь в свои и чуть не разрыдался – такой исхудалой она была.
– Ох, Бен! Бедняга Бен! Что случилось?
Нет ответа.
Все еще держа его за руку, я посмотрел на двух других. Нунсток – человек, которого, при первой встрече с ним, я отметил за его долговязую костлявость, а у доктора Джеффериза, как я припомнил, талия была тонкая, как у девицы. Размышляя о возможной – и ужасной – причине, из-за которой они остались в живых, я со всей полнотой осознал одно: Джозеф Тейт должен умереть. Я не знал, каким образом или от чьей руки, но мне это было безразлично.
Матросы Сильвера все это время стояли молча, словно овцы, пораженно наблюдая, как я обращался сначала к Бену, потом к Джефферизу, который никак не откликнулся, потом к Нунстоку, еще сохранившему малую толику сил. Определив новый, более простой маршрут по склону холма Подзорная труба, я отправил четверых людей к шлюпке – за носилками, медикаментами и припасами. Пятого я послал той же дорогой, но с приказанием свернуть к Сильверу и сообщить ему, где мы находимся и чем стали заниматься.
Затем я призвал остальных помогать мне, и – пусть с весьма ограниченными средствами – мы смогли несколько облегчить состояние моих жестоко изувеченных товарищей.
Раны их были ужасны. Один из матросов отыскал источник чистой воды: в этой части острова, на гребне Лесистого мыса, есть множество ключей и ручьев. Мы начали с того, что лишь смачивали водой губы каждого из троих несчастных, а затем позволили им пить медленными и редкими глотками на протяжении многих минут.
Под ветками, сваленными в углу жалкого строения, я нашел нечто, совсем здесь неуместное – кучу одежды, в которой, как ни огорчительно, оказалось и женское платье. Видимо, жены какого-нибудь помощника капитана с корабля, потерпевшего крушение из-за Джозефа Тейта. Или – дочери капитана? Или какой-нибудь полной надежд пассажирки? Одежда была свалена здесь совсем недавно, и я не решался даже подумать о том, на какие мысли это наводит. Из женского платья я нарвал тряпичных полос, чтобы промыть и перевязать раны, а затем отыскал подходящую одежду, чтобы попытаться одеть злосчастную троицу.
Это оказалось невероятно трудным делом, так как их собственная одежда, или то, что от нее оставалось, прилипла к запекшейся крови. Чтобы дать понять, как тяжелы были нанесенные им повреждения, вот пример: доктор Джеффериз охнул от боли, когда капля холодной воды упала ему на обнаженное бедро. На его теле не осталось ни дюйма, не затронутого избиениями. Я догадался, что всех троих использовали как рабов.
Чудовищную работу, выпавшую нам на долю в этот день, нисколько не облегчал солнечный зной: солнце поднялось уже высоко и вышло из-за Плеча Подзорной трубы. И все же я продолжал трудиться, а все остальные, столь же неумелые, как и я, героически мне помогали. Я думаю, нам удалось добиться некоторого улучшения в ужасающем состоянии каждого мученика. Нунсток меня странным образом растрогал. Когда я обмывал его и освобождал его члены от прилипшей одежды с такой осторожностью, словно раздевал ребенка, я расслышал, что он пытается что-то сказать. Оказалось – он шепчет: «Я поправлюсь, я обещаю…»
Джеффериз попытался произнести только одно, прежде чем погрузился в глубокое и – как я надеялся – более благотворное забытье, но промолвил лишь полслова: «Благо…» – и потерял сознание.
К тому времени, когда – через два часа – вернулись наши люди с носилками, мы оказали несчастным всю помощь, на которую были способны. Как же мне не хватало доктора Ливси и доктора Баллантайна! Каждый из них и оба вместе сотворили бы чудеса, а я, испытывая страшную боль разочарования из-за собственной неумелости, жалел, что мне недостает знания медицины или хотя бы каких-то практических лечебных навыков.
Но я знал одно: когда мы осторожно клали несчастных людей на носилки и отправлялись в путь по более удобному маршруту туда, где остались Сильвер и другие матросы, я знал, что нам удалось вырвать ядовитые зубы змеи Острова Сокровищ. Здесь нам уже нечего было бояться. Эта мысль утешала меня до тех пор, пока ее не сменила другая, предостерегавшая меня с убежденностью библейского пророка, что нас ждет худшая опасность в лице Молтби и его присных.
Сильвер, когда мы до него добрались, уже пришел в себя и проявил неожиданную нежность к тем, кого мы принесли. Я наблюдал за ним, с волнением ожидая увидеть его встречу с Беном Ганном, который время от времени приходил в себя, но потом снова терял сознание. Эту встречу я запомнил навсегда. Сильвер подходил к каждым носилкам и пристально всматривался в человека. Бена он увидел вторым. Я не предупредил Джона о том, кто на носилках, но он узнал Бена. Поставив поудобнее костыль, он наклонился так, чтобы можно было говорить очень тихо.
– Бен Ганн! Ах ты безобразник! Вот ты где объявился! – Я был поражен нежностью, звучавшей в его голосе. – Видишь, что бывает, когда человек ест слишком много сыра!
Вероятно, это возбуждающее аппетит слово пробудило сознание Бена: веки его дрогнули.
– Бен, эт’ я, Джон. Джон Сильвер.
Костлявые пальцы Бена чуть шевельнулись, и Сильвер взял его ладонь, как ручку ребенка.
– Ох, Бен, ты всегда шутником был.
Глаза Бена снова закрылись. Когда Сильвер повернулся ко мне лицом, его собственные глаза пылали огнем, и он потряс головой, как человек, которому не хватает слов. Он указал на каждые из носилок по очереди. Глядя на Джеффериза, он покачал головой. У носилок Нунстока поднял оба больших пальца. Стоя над Беном, он сделал неуверенный жест. Я доверял его суждениям – одним небесам известно, сколько он видел такого, чтобы знать, будет человек жить или нет.
32. Лица врагов
Мы быстро обо всем договорились. Сильвер остается, чтобы довершить перенос клада. Я забираю связанного по рукам и ногам Тейта и трех наших инвалидов и отправляюсь к тому месту, где, рядом со шлюпкой, сооружу для них временное укрытие. Это освободит наших матросов от носилок и даст им возможность вернуться и помочь управиться с кладом. Сильвер сразу же принял этот план: он был в задумчивом настроении, я полагаю, его глубоко задело то, как жестоко обошлись с Беном Ганном.
Хотя мы шли очень осторожно, чтобы не трясти раненых (об удобстве Тейта мы не очень-то беспокоились), нам понадобился всего час, чтобы добраться до вытащенной на берег шлюпки. Я постарался устроить хорошее укрытие, чтобы нашим страдальцам было поудобнее. А еще я сделал кое-что дурное и, хотя я краснею, когда говорю об этом, я все же готов оправдаться. Я пошел туда, где мы оставили Тейта – ручки шестов, к которым он был привязан, мы довольно легкомысленно просунули между ветвями деревьев, – и я снова, дополнительно, его связал. На этот раз гораздо туже, так, чтобы было больно; когда я это делал, я не глядел ему в лицо и ничего не говорил. Но не это самое дурное в том, что я сделал. Самое дурное случилось после того, как я вернулся к небольшому укрытию, которое я так заботливо устроил, чтобы помочь троим честным людям прийти в себя. Я посмотрел на моих товарищей, борющихся сейчас со смертью, на их искалеченные тела и неожиданно для себя бросился назад, к связанному Тейту и ударил его ногой с такой силой, что чуть не сломал себе ступню. Он зарычал… Тут я опомнился и, взяв себя в руки, удержался от повторного удара. Насилие учит насилию.
В некоторых отношениях тот день оказался самым необычным за всю мою жизнь, во всяком случае, до сих пор. А ведь мне случалось переживать всякие времена – и причудливые, и смешные, и ужасные. Представьте себе мое положение: я нахожусь в тихой роще, ярдах в пятидесяти от берега. Стоит мне выйти из тени, и я смогу увидеть «Испаньолу» – слева и черный бриг – справа (и быть увиденным с них обоих). На одном корабле меня ждут дорогие моему сердцу друзья и, как я надеялся, мое будущее; на другом – погибель.
Рядом со мной лежат в тени ветвей три человека на носилках, каждый – в неподобающей одежде, каждый с каким-то успокаивающим средством на ранах и ушибах, которых много больше, чем мог бы вынести человек. Время от времени кто-то из них издает стон, и я беру мягкую тряпочку, окунаю ее в чистую, холодную воду и прижимаю к губам стонущего.
Должен признаться, что, несмотря на все мои старания не быть пристрастным, я уделял Бену больше внимания, чем остальным, хотя мое соперничество с Джефферизом исчезло, словно дым, когда я увидел, как Тейт обошелся с этим беднягой. (Здесь следует понять, что у всех троих были такие раны, о характере которых я не стану, а из деликатности и не должен говорить.)
А теперь вообразите, что еще предстало перед моими глазами в этой роще. Связанный и подвешенный к шестам Джозеф Тейт, порой раскачивавшийся из стороны в сторону, словно в попытке сбежать. Его ярость не утихла, а сила его, казалось, делала воздух вокруг него красным от напряжения. Я едва мог на него глядеть – во мне закипала кровь, моя ярость против него была почти столь же сильной, как его ярость против всего мира.
Но подумайте еще и о той неразрешимой проблеме, которую Тейт передо мной поставил. Когда я вернулся на «Испаньолу» с доктором Баллантайном, я снова посмотрел на Луи – на мальчика, которого считал сыном Тейта. А как радостно приветствовал меня Луи, с какой теплотой и любовью!
Что же касается Грейс, то ей нужно будет выбросить из головы все следы, все воспоминания о том, что она когда-то была связана с этим зверем – Тейтом. Я принял решение, что, если благополучно вернусь в Англию, я сделаю все возможное, чтобы Грейс стала моей женой. Чтобы это могло осуществиться, я призову на помощь дядюшку Амброуза, матушку, миссис Баллантайн, любого союзника, какого только смогу найти. Ничто из того, что Грейс до сих пор проявляла ко мне, не обещало взаимности. Но только мужество достойно красоты, а я каждый день учился быть все более мужественным.
В конце концов, она же сама говорила, что нуждается в помощи отважного человека. Я мог бы указать ей на все подвиги, которые я в последнее время совершал, и на те великие трудности, которые пережил ради нее. Но я опасался – а такое вполне может быть, – что она – женщина, воспринимающая эти вещи как должное. Возможно, ее воспитали в убеждении, что мужчины совершают подвиги ради дам просто в силу закона природы. И все же мои надежды залетали высоко, особенно когда я думал о богатствах, которые мы с Джоном Сильвером видели и значительная часть которых причиталась мне.
Эти опьяняющие мысли трезвели, когда я задумывался о черном бриге и о тех опасностях, которыми он нам грозил. Тогда я подавлял свое радостное возбуждение.
Вечер еще не наступил, когда я услышал первый оклик: «Эгей!» – и увидел матросов, тяжело идущих меж деревьями с первым грузом сокровищ, обернутых в парусину. К ночи все уже было перенесено в маленькую рощу; получилась очень большая груда тюков и свертков. Матросы работали необычайно усердно.
Сильвер прибыл последним и выглядел очень усталым. Я предложил ему подкрепиться, но он удивил меня, сказав, что с удовольствием бы это сделал, но: «Первое дело – первым делом!», и снова пошел к Бену. Он низко наклонился к нему и говорил совсем тихо, а я был слишком далеко, чтобы расслышать, что он сказал.
Остальная часть плана прошла вполне гладко. Когда спустилась ночь и я с благодарностью подумал о том, что нет ветра, мы принялись нагружать шлюпку. По нашим расчетам, нам нужно было совершить семь поездок на «Испаньолу». Сильвер посадил на весла своих «добровольцев», а оставшимся матросам с брига поручил между ездками переносить тюки и пакеты на песчаную косу. Сильвер руководил этой работой, и я понял, что он делает это, чтобы не допустить краж. Я же продолжал заботиться о раненых.
Мы работали всю ночь. Шлюпка ходила взад и вперед, взад и вперед. Гребцы докладывали, что на борту «Испаньолы» работа в помощь нам шла быстро и успешно. Перед самой последней поездкой был разыгран краткий и жесткий сценарий: Сильвер подозвал к себе троих оставшихся матросов с брига и махнул мне, чтобы я к ним присоединился. Мне же хотелось, чтобы он поторопился: ведь ночь скоро начнет утрачивать свою темноту, а рассвет в этих океанских краях имеет привычку расцветать с невероятной быстротой.
– Наш план изменился, – сказал Сильвер матросам. – Мы не собираемся возвращаться на бриг. Вы тоже не вернетесь. Теперь вы – в команде «Испаньолы» и поведете ее обратно в Англию. Если среди вас найдется такой, кому это не по нраву, пусть выйдет и подойдет ко мне.
Ни один из матросов не двинулся с места. Даже я, хорошо знавший Сильвера, содрогнулся от звучавшей в его голосе угрозы. И мне кажется, я в тот момент понял, что он и меня убил бы, если бы я тогда выступил против него.
Мы все повернулись и пошли к шлюпке, пришедшей от «Испаньолы». В ней теперь было меньше гребцов, чтобы она могла вместить Сильвера, троих раненых, связанного, точно кабан, Джозефа Тейта и меня. Тейт брыкался изо всех сил, когда мы укладывали его под банки. Банка (мор.) – скамья в шлюпке.
Когда мы прибыли к месту стоянки, я вздохнул с облегчением. Все для нас было подготовлено, и капитан Рид использовал свою власть наилучшим образом. Он управлял погрузкой спокойно и решительно и проявил более всего внимания к Нунстоку. Доктор Баллантайн работал вместе с капитаном, являя собой картину врачебного усердия. Были призваны на помощь люди, чтобы отнести раненых вниз. Все делалось в строжайшей тишине. Усталость уже начала овладевать мной, когда меня оживили слова капитана.
Он подошел к Тейту и тихо сказал:
– Кем бы ни были твои друзья, я сам затяну веревку на твоей шее. И я не стану молить Господа, чтобы Он помиловал твою душу. – Капитан говорил таким ровным тоном, будто заказывал юнге принести апельсиновый джем. – Заприте его в баковой надстройке. Позаботьтесь, чтобы его кормили. Мне надо, чтобы он живым до Лондона добрался. И действуйте побыстрей. – Рид ушел, полный презрения.
Затем наступил момент довольно комичный – насколько могли позволить обстоятельства. Последним на борту появился Сильвер: он прибыл в поднятой шлюпке. Когда она повисла вдоль борта, Джон перебрался через поручни, прочно встал на палубу «Испаньолы» и с искренним удовольствием огляделся.
– Ох и люблю же я этот корабль! – прошептал он.
Завидев капитана Рида, он поспешно шагнул ему навстречу и сделал полупоклон.
– Кэп Джон Сильвер явился для исполнения обязанностей, кэп! Могу быть помощником, коком… или шкипером, если придется.
Капитан Рид глядел на старого пирата и бунтовщика. Я пытался отгадать ход его мыслей, но не мог за ними уследить; однако меня позабавило выражение его лица и тихо произнесенные слова:
– Милости просим на борт, сэр. Вы теперь «Кэп Сильвер», не так ли? Что ж, сэр, мир вокруг нас меняется. – И он ушел, а Сильвер хитро мне подмигнул.
Я задержал дыхание, а затем сделал медленный выдох. Все пока шло хорошо: мы незаметно совершили демарш, который планировали незаметно совершить. Я спас нескольких наших людей и мог теперь помочь им бороться со смертью. Сокровища и Тейт – на борту «Испаньолы», а мы уже знаем, что она более быстроходное судно, чем черный бриг. И у нас есть еще одно преимущество – неожиданность; капитан Рид предполагал использовать это преимущество наилучшим образом.
Команда взялась ставить паруса, и поднялась суматоха, какой я никогда раньше не видел. «Добровольцы» Сильвера – а среди них не все были моряками – бесшумно носились туда и сюда, пытаясь получше справиться с поднятием парусов.
Я знал, что доктор Баллантайн забрал троих раненых вниз. Тейта быстро отправили под замок, и я сам взял ключ от баковой надстройки. Каждая косточка во мне ныла от усталости, не говоря уже о том, что старые раны разболелись и жалили, словно кинжалы. Однако я снова вышел на палубу, размышляя о том, что предстоит делать дальше. Вдруг мысли мои рассыпались в прах, оттого что Грейс неожиданно схватила меня за руку пониже локтя. Тишину нарушил ее крик:
– Где он?!
– Ш-ш-ш, мадам! Он под замком.
– У кого ключ?
– Это приказ капитана Рида. Ключ у меня, но…
– Отдайте мне! – И она стала бороться со мной.
– Мадам, прошу вас! Нам необходима тишина!
На палубу вышел Луи и замер на месте, увидев нас, обескураженный поведением матери, пытавшейся схватиться за мои карманы.
– Мадам, послушайте меня! – Мне удалось ее остановить.
– Дайте!
– Мадам, вам лучше его не видеть…
– Ах, вы его ранили, я знаю…
– Послушайте, мадам… Грейс, прошу вас…
Она снова попыталась добраться до моих карманов, но в этот момент я увидел нечто такое, что вызвало у меня тревогу. Один из матросов направился к поручням и встал там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Бен, ты меня слышишь? Это Джим.
Он пробормотал: «Джим…» – и попытался протянуть руку; я взял его ладонь в свои и чуть не разрыдался – такой исхудалой она была.
– Ох, Бен! Бедняга Бен! Что случилось?
Нет ответа.
Все еще держа его за руку, я посмотрел на двух других. Нунсток – человек, которого, при первой встрече с ним, я отметил за его долговязую костлявость, а у доктора Джеффериза, как я припомнил, талия была тонкая, как у девицы. Размышляя о возможной – и ужасной – причине, из-за которой они остались в живых, я со всей полнотой осознал одно: Джозеф Тейт должен умереть. Я не знал, каким образом или от чьей руки, но мне это было безразлично.
Матросы Сильвера все это время стояли молча, словно овцы, пораженно наблюдая, как я обращался сначала к Бену, потом к Джефферизу, который никак не откликнулся, потом к Нунстоку, еще сохранившему малую толику сил. Определив новый, более простой маршрут по склону холма Подзорная труба, я отправил четверых людей к шлюпке – за носилками, медикаментами и припасами. Пятого я послал той же дорогой, но с приказанием свернуть к Сильверу и сообщить ему, где мы находимся и чем стали заниматься.
Затем я призвал остальных помогать мне, и – пусть с весьма ограниченными средствами – мы смогли несколько облегчить состояние моих жестоко изувеченных товарищей.
Раны их были ужасны. Один из матросов отыскал источник чистой воды: в этой части острова, на гребне Лесистого мыса, есть множество ключей и ручьев. Мы начали с того, что лишь смачивали водой губы каждого из троих несчастных, а затем позволили им пить медленными и редкими глотками на протяжении многих минут.
Под ветками, сваленными в углу жалкого строения, я нашел нечто, совсем здесь неуместное – кучу одежды, в которой, как ни огорчительно, оказалось и женское платье. Видимо, жены какого-нибудь помощника капитана с корабля, потерпевшего крушение из-за Джозефа Тейта. Или – дочери капитана? Или какой-нибудь полной надежд пассажирки? Одежда была свалена здесь совсем недавно, и я не решался даже подумать о том, на какие мысли это наводит. Из женского платья я нарвал тряпичных полос, чтобы промыть и перевязать раны, а затем отыскал подходящую одежду, чтобы попытаться одеть злосчастную троицу.
Это оказалось невероятно трудным делом, так как их собственная одежда, или то, что от нее оставалось, прилипла к запекшейся крови. Чтобы дать понять, как тяжелы были нанесенные им повреждения, вот пример: доктор Джеффериз охнул от боли, когда капля холодной воды упала ему на обнаженное бедро. На его теле не осталось ни дюйма, не затронутого избиениями. Я догадался, что всех троих использовали как рабов.
Чудовищную работу, выпавшую нам на долю в этот день, нисколько не облегчал солнечный зной: солнце поднялось уже высоко и вышло из-за Плеча Подзорной трубы. И все же я продолжал трудиться, а все остальные, столь же неумелые, как и я, героически мне помогали. Я думаю, нам удалось добиться некоторого улучшения в ужасающем состоянии каждого мученика. Нунсток меня странным образом растрогал. Когда я обмывал его и освобождал его члены от прилипшей одежды с такой осторожностью, словно раздевал ребенка, я расслышал, что он пытается что-то сказать. Оказалось – он шепчет: «Я поправлюсь, я обещаю…»
Джеффериз попытался произнести только одно, прежде чем погрузился в глубокое и – как я надеялся – более благотворное забытье, но промолвил лишь полслова: «Благо…» – и потерял сознание.
К тому времени, когда – через два часа – вернулись наши люди с носилками, мы оказали несчастным всю помощь, на которую были способны. Как же мне не хватало доктора Ливси и доктора Баллантайна! Каждый из них и оба вместе сотворили бы чудеса, а я, испытывая страшную боль разочарования из-за собственной неумелости, жалел, что мне недостает знания медицины или хотя бы каких-то практических лечебных навыков.
Но я знал одно: когда мы осторожно клали несчастных людей на носилки и отправлялись в путь по более удобному маршруту туда, где остались Сильвер и другие матросы, я знал, что нам удалось вырвать ядовитые зубы змеи Острова Сокровищ. Здесь нам уже нечего было бояться. Эта мысль утешала меня до тех пор, пока ее не сменила другая, предостерегавшая меня с убежденностью библейского пророка, что нас ждет худшая опасность в лице Молтби и его присных.
Сильвер, когда мы до него добрались, уже пришел в себя и проявил неожиданную нежность к тем, кого мы принесли. Я наблюдал за ним, с волнением ожидая увидеть его встречу с Беном Ганном, который время от времени приходил в себя, но потом снова терял сознание. Эту встречу я запомнил навсегда. Сильвер подходил к каждым носилкам и пристально всматривался в человека. Бена он увидел вторым. Я не предупредил Джона о том, кто на носилках, но он узнал Бена. Поставив поудобнее костыль, он наклонился так, чтобы можно было говорить очень тихо.
– Бен Ганн! Ах ты безобразник! Вот ты где объявился! – Я был поражен нежностью, звучавшей в его голосе. – Видишь, что бывает, когда человек ест слишком много сыра!
Вероятно, это возбуждающее аппетит слово пробудило сознание Бена: веки его дрогнули.
– Бен, эт’ я, Джон. Джон Сильвер.
Костлявые пальцы Бена чуть шевельнулись, и Сильвер взял его ладонь, как ручку ребенка.
– Ох, Бен, ты всегда шутником был.
Глаза Бена снова закрылись. Когда Сильвер повернулся ко мне лицом, его собственные глаза пылали огнем, и он потряс головой, как человек, которому не хватает слов. Он указал на каждые из носилок по очереди. Глядя на Джеффериза, он покачал головой. У носилок Нунстока поднял оба больших пальца. Стоя над Беном, он сделал неуверенный жест. Я доверял его суждениям – одним небесам известно, сколько он видел такого, чтобы знать, будет человек жить или нет.
32. Лица врагов
Мы быстро обо всем договорились. Сильвер остается, чтобы довершить перенос клада. Я забираю связанного по рукам и ногам Тейта и трех наших инвалидов и отправляюсь к тому месту, где, рядом со шлюпкой, сооружу для них временное укрытие. Это освободит наших матросов от носилок и даст им возможность вернуться и помочь управиться с кладом. Сильвер сразу же принял этот план: он был в задумчивом настроении, я полагаю, его глубоко задело то, как жестоко обошлись с Беном Ганном.
Хотя мы шли очень осторожно, чтобы не трясти раненых (об удобстве Тейта мы не очень-то беспокоились), нам понадобился всего час, чтобы добраться до вытащенной на берег шлюпки. Я постарался устроить хорошее укрытие, чтобы нашим страдальцам было поудобнее. А еще я сделал кое-что дурное и, хотя я краснею, когда говорю об этом, я все же готов оправдаться. Я пошел туда, где мы оставили Тейта – ручки шестов, к которым он был привязан, мы довольно легкомысленно просунули между ветвями деревьев, – и я снова, дополнительно, его связал. На этот раз гораздо туже, так, чтобы было больно; когда я это делал, я не глядел ему в лицо и ничего не говорил. Но не это самое дурное в том, что я сделал. Самое дурное случилось после того, как я вернулся к небольшому укрытию, которое я так заботливо устроил, чтобы помочь троим честным людям прийти в себя. Я посмотрел на моих товарищей, борющихся сейчас со смертью, на их искалеченные тела и неожиданно для себя бросился назад, к связанному Тейту и ударил его ногой с такой силой, что чуть не сломал себе ступню. Он зарычал… Тут я опомнился и, взяв себя в руки, удержался от повторного удара. Насилие учит насилию.
В некоторых отношениях тот день оказался самым необычным за всю мою жизнь, во всяком случае, до сих пор. А ведь мне случалось переживать всякие времена – и причудливые, и смешные, и ужасные. Представьте себе мое положение: я нахожусь в тихой роще, ярдах в пятидесяти от берега. Стоит мне выйти из тени, и я смогу увидеть «Испаньолу» – слева и черный бриг – справа (и быть увиденным с них обоих). На одном корабле меня ждут дорогие моему сердцу друзья и, как я надеялся, мое будущее; на другом – погибель.
Рядом со мной лежат в тени ветвей три человека на носилках, каждый – в неподобающей одежде, каждый с каким-то успокаивающим средством на ранах и ушибах, которых много больше, чем мог бы вынести человек. Время от времени кто-то из них издает стон, и я беру мягкую тряпочку, окунаю ее в чистую, холодную воду и прижимаю к губам стонущего.
Должен признаться, что, несмотря на все мои старания не быть пристрастным, я уделял Бену больше внимания, чем остальным, хотя мое соперничество с Джефферизом исчезло, словно дым, когда я увидел, как Тейт обошелся с этим беднягой. (Здесь следует понять, что у всех троих были такие раны, о характере которых я не стану, а из деликатности и не должен говорить.)
А теперь вообразите, что еще предстало перед моими глазами в этой роще. Связанный и подвешенный к шестам Джозеф Тейт, порой раскачивавшийся из стороны в сторону, словно в попытке сбежать. Его ярость не утихла, а сила его, казалось, делала воздух вокруг него красным от напряжения. Я едва мог на него глядеть – во мне закипала кровь, моя ярость против него была почти столь же сильной, как его ярость против всего мира.
Но подумайте еще и о той неразрешимой проблеме, которую Тейт передо мной поставил. Когда я вернулся на «Испаньолу» с доктором Баллантайном, я снова посмотрел на Луи – на мальчика, которого считал сыном Тейта. А как радостно приветствовал меня Луи, с какой теплотой и любовью!
Что же касается Грейс, то ей нужно будет выбросить из головы все следы, все воспоминания о том, что она когда-то была связана с этим зверем – Тейтом. Я принял решение, что, если благополучно вернусь в Англию, я сделаю все возможное, чтобы Грейс стала моей женой. Чтобы это могло осуществиться, я призову на помощь дядюшку Амброуза, матушку, миссис Баллантайн, любого союзника, какого только смогу найти. Ничто из того, что Грейс до сих пор проявляла ко мне, не обещало взаимности. Но только мужество достойно красоты, а я каждый день учился быть все более мужественным.
В конце концов, она же сама говорила, что нуждается в помощи отважного человека. Я мог бы указать ей на все подвиги, которые я в последнее время совершал, и на те великие трудности, которые пережил ради нее. Но я опасался – а такое вполне может быть, – что она – женщина, воспринимающая эти вещи как должное. Возможно, ее воспитали в убеждении, что мужчины совершают подвиги ради дам просто в силу закона природы. И все же мои надежды залетали высоко, особенно когда я думал о богатствах, которые мы с Джоном Сильвером видели и значительная часть которых причиталась мне.
Эти опьяняющие мысли трезвели, когда я задумывался о черном бриге и о тех опасностях, которыми он нам грозил. Тогда я подавлял свое радостное возбуждение.
Вечер еще не наступил, когда я услышал первый оклик: «Эгей!» – и увидел матросов, тяжело идущих меж деревьями с первым грузом сокровищ, обернутых в парусину. К ночи все уже было перенесено в маленькую рощу; получилась очень большая груда тюков и свертков. Матросы работали необычайно усердно.
Сильвер прибыл последним и выглядел очень усталым. Я предложил ему подкрепиться, но он удивил меня, сказав, что с удовольствием бы это сделал, но: «Первое дело – первым делом!», и снова пошел к Бену. Он низко наклонился к нему и говорил совсем тихо, а я был слишком далеко, чтобы расслышать, что он сказал.
Остальная часть плана прошла вполне гладко. Когда спустилась ночь и я с благодарностью подумал о том, что нет ветра, мы принялись нагружать шлюпку. По нашим расчетам, нам нужно было совершить семь поездок на «Испаньолу». Сильвер посадил на весла своих «добровольцев», а оставшимся матросам с брига поручил между ездками переносить тюки и пакеты на песчаную косу. Сильвер руководил этой работой, и я понял, что он делает это, чтобы не допустить краж. Я же продолжал заботиться о раненых.
Мы работали всю ночь. Шлюпка ходила взад и вперед, взад и вперед. Гребцы докладывали, что на борту «Испаньолы» работа в помощь нам шла быстро и успешно. Перед самой последней поездкой был разыгран краткий и жесткий сценарий: Сильвер подозвал к себе троих оставшихся матросов с брига и махнул мне, чтобы я к ним присоединился. Мне же хотелось, чтобы он поторопился: ведь ночь скоро начнет утрачивать свою темноту, а рассвет в этих океанских краях имеет привычку расцветать с невероятной быстротой.
– Наш план изменился, – сказал Сильвер матросам. – Мы не собираемся возвращаться на бриг. Вы тоже не вернетесь. Теперь вы – в команде «Испаньолы» и поведете ее обратно в Англию. Если среди вас найдется такой, кому это не по нраву, пусть выйдет и подойдет ко мне.
Ни один из матросов не двинулся с места. Даже я, хорошо знавший Сильвера, содрогнулся от звучавшей в его голосе угрозы. И мне кажется, я в тот момент понял, что он и меня убил бы, если бы я тогда выступил против него.
Мы все повернулись и пошли к шлюпке, пришедшей от «Испаньолы». В ней теперь было меньше гребцов, чтобы она могла вместить Сильвера, троих раненых, связанного, точно кабан, Джозефа Тейта и меня. Тейт брыкался изо всех сил, когда мы укладывали его под банки. Банка (мор.) – скамья в шлюпке.
Когда мы прибыли к месту стоянки, я вздохнул с облегчением. Все для нас было подготовлено, и капитан Рид использовал свою власть наилучшим образом. Он управлял погрузкой спокойно и решительно и проявил более всего внимания к Нунстоку. Доктор Баллантайн работал вместе с капитаном, являя собой картину врачебного усердия. Были призваны на помощь люди, чтобы отнести раненых вниз. Все делалось в строжайшей тишине. Усталость уже начала овладевать мной, когда меня оживили слова капитана.
Он подошел к Тейту и тихо сказал:
– Кем бы ни были твои друзья, я сам затяну веревку на твоей шее. И я не стану молить Господа, чтобы Он помиловал твою душу. – Капитан говорил таким ровным тоном, будто заказывал юнге принести апельсиновый джем. – Заприте его в баковой надстройке. Позаботьтесь, чтобы его кормили. Мне надо, чтобы он живым до Лондона добрался. И действуйте побыстрей. – Рид ушел, полный презрения.
Затем наступил момент довольно комичный – насколько могли позволить обстоятельства. Последним на борту появился Сильвер: он прибыл в поднятой шлюпке. Когда она повисла вдоль борта, Джон перебрался через поручни, прочно встал на палубу «Испаньолы» и с искренним удовольствием огляделся.
– Ох и люблю же я этот корабль! – прошептал он.
Завидев капитана Рида, он поспешно шагнул ему навстречу и сделал полупоклон.
– Кэп Джон Сильвер явился для исполнения обязанностей, кэп! Могу быть помощником, коком… или шкипером, если придется.
Капитан Рид глядел на старого пирата и бунтовщика. Я пытался отгадать ход его мыслей, но не мог за ними уследить; однако меня позабавило выражение его лица и тихо произнесенные слова:
– Милости просим на борт, сэр. Вы теперь «Кэп Сильвер», не так ли? Что ж, сэр, мир вокруг нас меняется. – И он ушел, а Сильвер хитро мне подмигнул.
Я задержал дыхание, а затем сделал медленный выдох. Все пока шло хорошо: мы незаметно совершили демарш, который планировали незаметно совершить. Я спас нескольких наших людей и мог теперь помочь им бороться со смертью. Сокровища и Тейт – на борту «Испаньолы», а мы уже знаем, что она более быстроходное судно, чем черный бриг. И у нас есть еще одно преимущество – неожиданность; капитан Рид предполагал использовать это преимущество наилучшим образом.
Команда взялась ставить паруса, и поднялась суматоха, какой я никогда раньше не видел. «Добровольцы» Сильвера – а среди них не все были моряками – бесшумно носились туда и сюда, пытаясь получше справиться с поднятием парусов.
Я знал, что доктор Баллантайн забрал троих раненых вниз. Тейта быстро отправили под замок, и я сам взял ключ от баковой надстройки. Каждая косточка во мне ныла от усталости, не говоря уже о том, что старые раны разболелись и жалили, словно кинжалы. Однако я снова вышел на палубу, размышляя о том, что предстоит делать дальше. Вдруг мысли мои рассыпались в прах, оттого что Грейс неожиданно схватила меня за руку пониже локтя. Тишину нарушил ее крик:
– Где он?!
– Ш-ш-ш, мадам! Он под замком.
– У кого ключ?
– Это приказ капитана Рида. Ключ у меня, но…
– Отдайте мне! – И она стала бороться со мной.
– Мадам, прошу вас! Нам необходима тишина!
На палубу вышел Луи и замер на месте, увидев нас, обескураженный поведением матери, пытавшейся схватиться за мои карманы.
– Мадам, послушайте меня! – Мне удалось ее остановить.
– Дайте!
– Мадам, вам лучше его не видеть…
– Ах, вы его ранили, я знаю…
– Послушайте, мадам… Грейс, прошу вас…
Она снова попыталась добраться до моих карманов, но в этот момент я увидел нечто такое, что вызвало у меня тревогу. Один из матросов направился к поручням и встал там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35