Когда же Улав вернулся в Хамар, брат Вегард был в Рендале и толковал тамошним крестьянам «Отче наш» и ангельское благовещение. Он составил о том четыре великолепных проповеди и разъезжал с ними летом по всей епархии. Но Улав разыскал настоятеля и открыто, при народе покаялся в монастырской церкви в убийстве. После того настоятель вернул ему секиру. Но когда Улав снова отправился на юг, он оставил ее на сохранение у монахов.
Колбейн разъярился сверх всякой меры, когда Ивар обратился к нему от имени Улава, желая вести переговоры о замирении. Никогда в жизни не примет он пеню за убийство Эйнара!.. Пусть Улав, сын Аудуна, останется с неискупленным грехом на совести, а что до Ингунн, пусть ее сидит в девках, лишенная наследства и обесчещенная бесприданница. Раз уж она, неблагодарная, не пожелала взять в мужья челядинца или мелкого крестьянина, какого могли бы раздобыть опозоренной женщине ее родичи.
Ивар только смеялся, слушая сводного брата. Колбейн, должно быть, ума решился, раз не понимает, в какое время живет. Ежели король пожелает даровать Улаву охранную грамоту, то Колбейн пускай себе отказывается на здоровье от пени. Серебро пускай валяется на церковном холме на радость сорокам и бродягам, которые его подберут. А Улав будет себе преспокойно сидеть в Хествикене. Что же до его помолвки с Ингунн, то неразумно твердить — дескать, эта давнишняя брачная сделка вовсе не была решенной. Ну, а ежели Улав и опередил их в тот раз, когда они намеревались отдать его невесту Хокону, сыну Гаута, то после все сладилось как нельзя лучше. Ему, Ивару, по душе, что родич их уже в ранней юности доказал: он не позволит водить себя за нос, лишив законных прав.
Хокон же, сын Гаута, вел ныне тяжбу с родичами жены о наследстве, которое потребовал от имени Туры. Но Ивару и в голову не приходило хвалить этого свойственника за таковую доблесть. Из-за этой распри он и дал Хокону прозвище — Пукун. Потому-то Хокон с Турой держались нынешней осенью подальше от родичей, меж тем как Ивар и Магнхильд старались изо всех сил устроить замужество Ингунн.
Хафтур, сын Колбейна, встретился с Иваром в Берге, дабы повести переговоры о деле Улава. Хафтур был суров и холоден, но по-своему справедлив и намного умнее своего отца. Он вполне разумел, что коль скоро у Улава, сына Аудуна, объявились могущественные друзья, которые сумеют отстоять его права, толку не будет, ежели Колбейн станет чинить Улаву препятствия в их замирении. Единственное, на что они могут рассчитывать, — это как можно большая пеня.
Все это немало радовало Ингунн. Она принимала каждый подарок как залог того, что скоро ей вернут Улава, и тогда уж он увезет ее к себе домой. Она так тосковала по нему… И все же, когда он был с ней в последний раз, он так мало с ней говорил. Она понимала: это подсказывал ему разум; ему надобно было более думать о том, как завоевать дружбу ее родичей и сохранить имущество их обоих. Она верила — стоит ему лишь взять ее в жены, и он станет любить ее, как в прежние дни. Хотя он уже не был столь ослеплен любовью и горяч, как тогда. Став взрослым, он переменился; лишь глядя на него, она по-настоящему поняла, сколько лет прошло с тех пор, когда они детьми жили во Фреттастейне.
Когда следующей весной, после троицы, Хафтур, сын Колбейна явился получить вторую долю пени за убийство Эйнара, он привез в Берг и вести об Улаве.
Первую долю Улав велел выплатить в Хамаре на четвертой неделе великого поста. Немецкий купец из Осло привез туда серебро, а Ивар встретился с ним; Хафтур же принял пеню, чтобы передать ее отцу. Следующую долю надо было выплатить теперь, после троицы. А последнюю Улав сам намеревался вручить душеприказчикам Эйнара на летнем тинге, который собирался в Хамаре из года в год, после того, как кончался тинг в Эйдсиве. А потом уже Улав должен был получить Ингунн из рук ее родичей.
Но на сей раз никто не явился от Улава; зато Хафтур передал удивительные вести про ярла, господина, у которого служил Улав. Королева Ингебьерг, дочь Эйрика, скончалась в Бьергвине ранней весною, и господин Алф тут, верно, испугался, что ныне настал конец его власти в Норвегии. Молодой герцог Хокон с малолетства всем сердцем ненавидел советников своей матери. Теперь же он повелел передать ярлу, чтобы тот отослал в Осло наемников, которых взял на службу в Британии прошлым летом. Нанимал их господин Алф от имени норвежского короля, но содержал у себя в Берге, нанося тем самым немалый урон жителям окрестных селений и ввергая их в распри. Господин Алф послушался на свой лад: он приплыл в Осло с целым флотом кораблей и высадился на берег в городе со своими людьми — а было их более двух сотен. Сам он поселился со своей свитой в королевской усадьбе у господина Халкеля Крекеданса, военачальника герцога. Однажды вечером кто-то из этих фипортунгов, как прозывали британских наймитов, ворвался в усадьбу, неподалеку от города, ограбил ее и избил до полусмерти хозяина. Господин Халкель потребовал, чтоб ему выдали злодея; когда же британцы отказались выдать виновного, он повелел схватить целую ватагу, выбрать из нее пятерых наугад и повесить. После того британцы пошли войной на королевскую усадьбу, и дело дошло до открытой схватки между людьми ярла и горожанами. Город был разграблен, а та его часть, что лежит ниже по склону близ королевской усадьбы и причалов, меж церковью Святого Клементия и рекой, вовсе сожжена. Дело кончилось тем, что ярл отплыл из Фолдена со всей своей дружиной, увозя плененного им рыцаря Халкеля, — ярл хотел свалить всю вину на этого военачальника. Герцог получил весть о приключившейся беде, когда находился к югу от города и возвращался с похорон матери. Он тотчас же поспешил созвать рать и захватил с собой своего брата-короля. Вскоре они перевалили через горы в Боргесюсселе; Сарнсборг и Исегран были взяты приступом, а три сотни или около того дружинников ярла, сказывают, пали или же были убиты крестьянами той округи. Хевдинга из замка Алфа в Исегране и многих из его дружины герцог повелел казнить. В народе шла молва, будто то была месть за Халкеля Крекеданса, герцогского военачальника, коего лишили жизни в здешнем замке по велению ярла. Сам же Алф-ярл с остатками рати вроде бы спасся бегством в Свею, а король Эйрик объявил его вне закона вместе с людьми, что состояли в его дружине.
Когда Хафтур спокойно и сухо поведал эти новости, обитатели Берга надолго притихли. Имя Улава он вовсе не поминал, но под конец Ивар робко спросил Хафтура, не слыхал ли тот что-нибудь о нем, — не было ли его среди павших дружинников ярла?
Чуть помедлив, Хафтур ответил: нет, Улава там не было. Случилось так, что люди, от коих Хафтур это впервые услыхал — двое белых монахов из Тунсберга, — как раз были хорошо осведомлены про Улава, сына Аудуна. В то время, когда случился пожар в Осло, он обретался в женском монастыре в Мариаскуге. Прежде чем двинуться к Осло, ярл отпустил Улава, и тот поехал на юг, в Эльвесюссель, чтобы продать кое-какие из угодий, которыми он владел в тех краях, монахам в Драгсмарке. Когда его там спросили, чем кончилось могущество ярла, Улав якобы ответил: всем, чем он ныне владеет и обрел вновь, он обязан господину Алфу. И потому не желает без его согласия расстаться с первым своим господином, коему поклялся в верности. После этого он уехал в Свею, дабы отыскать ярла.
— Везет же Улаву с покровителями, которых он себе выбирает, — сухо сказал Хафтур. — Все они кончают опалой: сперва епископ, а после ярл… Но это у Улава в роду: слыхал я, будто у них в Хествикене во времена его предков свили себе гнездо баглеры.
— Да ведь «логовом баглеров» и «гнездом риббунгов» звались в народе в стародавние времена и Хув, и Галтестад, и другие из наших отчин, Хафтур, — попытался было обратить все в шутку Ивар, но слова его звучали не очень-то твердо.
Хафтур пожал плечами.
— Да… Улав, может статься, сам по себе и неплох, да только ему, видно, суждено стоять на стороне тех, кто проигрывает битву. Моим другом ему не бывать; друзей же его, кому он по душе, я понять могу. Но ежели Ингунн собирается дожидаться Улава, придется ей набраться терпения.
Ивар возразил, что на сей раз, может статься, дело Улава быстро уладится. Но Хафтур в ответ лишь пожал плечами.
Ивар-то и сказал Ингунн: мало надежд на то, что Улав увезет ее летом к себе домой. Ему и в голову не приходило подробно говорить с молодой женщиной о бунте Алфа-ярла. Ведь Ивар почитал ее не шибко умной, да и легкомысленной. Потому-то Ингунн сначала не поняла, что дела Улава были ныне столь же плохи, как и до того, когда он нашел покровителя в лице Алфа, сына Эрлинга. Но только теперь все толки об ее замужестве разом смолкли. Ивар и фру Магнхильд немного растерялись. Они взялись уладить брачную сделку племянницы с превеликим рвением и приняли Улава столь радушно, что им трудно было отречься от него, когда он нежданно-негаданно попал в новую беду. Вот они и порешили выбрать из двух зол меньшее — вообще молчать об этой свадьбе.
Колбейн, сын Туре, жил дома в своей усадьбе и по большей части лежал в постели — с ним случился удар. Потому-то Ингунн и не довелось узнать о том, что он говорил об этом деле. Молчал и Хафтур. Он получил половину пени за убийство Эйнара в звонкой британской монете, и теперь ему казалось невыгодным пытаться порушить замирение. Кроме того, ему было немного жаль двоюродную сестру и он думал, что хорошо бы Улаву в конце концов взять ее в жены и увезти подальше в другие края. Родичам от нее ни чести, ни пользы. Когда старая фру Оса умрет, Ингунн будет только в тягость сестре и братьям. А он, Хафтур, был ныне приемным отцом Халварда и Йона, сыновей Стейнфинна, и добрым другом мальчиков. Хокон же, сын Гаута, затеял тяжбу и с юными своими шуринами.
И вот Ингунн снова была предоставлена самой себе, сидела молчком у бабушки в углу. Первую осень она все же еще занималась кое-какими делами: пряла, ткала и шила свое приданое. Но мало-помалу она утратила вкус, к этой работе. Никто теперь не вспоминал о ее будущем. Она потеряла надежду, что Улав вскорости вернется, а после ей уже казалось, будто она никогда в это не верила. Их свидание в те дни, когда он был здесь в последний раз, оставило в ее сердце безотчетное разочарование. Улав словно стал для нее наполовину чужим. Ей не удавалось связать его облик с прежней мечтой о жизни с ним в его усадьбе, где они заправляли хозяйством и где у них было полным-полно малолетних детей. И все же они были теми же, как тогда, когда любили друг друга во Фреттастейне…
Потом она хваталась за воспоминание о единственном часе, когда в тот последний день они сидели вдвоем внизу, на валу, — лицом к лицу, губы к губам. В мечтах она домысливала их беседу и его единственную жаркую и страстную ласку — когда он, осыпая жгучими поцелуями, прижал ее затылком к земле. Она воображала, будто он уступил своему страстному желанию и ее мольбам и взял ее с собой. Тут на Ингунн нахлынули воспоминания о том, что рассказывала матушка в ночь перед смертью — о своем свадебном путешествии через горы. Ныне дочь Ингебьерг сказывала ее историю на свой лад… На другое лето, уже второе после приезда Улава, ей довелось сопровождать фру Магнхильд высоко в горы, в Гудбрандсдален, на свадьбу в Рингабу. Они провели там несколько недель у родичей в Эльдридстаде, а те повезли их на горный сетер, дабы фру Магнхильд полюбовалась, сколь богаты они рогатым скотом. Впервые в жизни поднялась Ингунн так высоко в горы, что оказалась над вершинами леса. Она видела прямо перед собой голые плоскогорья, лишь кое-где поросшие ивняком, низкими березками да серовато-золотистым мхом. А позади громоздились скалы одна за другой до самой огляди на севере, где в расселинах одетых снегом гор прятались тучи.
На этой богатой свадьбе ей пришлось наряжаться в светлые, яркие платья, надевать серебряный пояс, распускать волосы. Но она по большей части была застенчива и растерянна. Однако же свадьба эта не прошла для нее бесследно. Когда она вновь сидела дома в Берге, у бабушки в горнице, пред ее внутренним взором вставали новые для нее картины. Она видела себя рядом с Улавом, разубранную и ослепительно прекрасную — вроде бы при каком-то заморском королевском дворе, и это было как бы наградою за все те годы, которые она просидела в своем углу. В мечтах она ехала по горам с человеком, объявленным вне закона, с изгоем, — они переправлялись верхом через горные речки, шумевшие яростнее и веселее, чем те, что текли внизу, на горных склонах. Их шум казался скорее пением, нежели грохотом; дно же речек светилось от покрывавших его белых камней. Все звуки под небесным сводом, и свет, и воздух были в горах совсем иными, нежели в долинах. Она ехала с Улавом вперед, навстречу далеким синим вершинам, по глубоким долинам и нагорьям: они останавливались на отдых в таких же каменных хижинах, какие она видела на сетере в Эльдридстаде… И при мысли об этих горах в душе ее вспыхивало какое-то дикое буйство. Она, столь молчаливо и смиренно исходившая тоской и лишь тихо оплакивавшая под меховым одеялом свою горькую участь по ночам, когда ей казалось, что ее притесняли уж слишком жестоко, вдруг почувствовала, как в ней пробуждается прежняя неукротимость… И ее мечты становились все более пестрыми, сказочными — она вставляла в них события, о которых слышала в песнях и в преданиях, привносила в них то, чего сама никогда не видела: каменные крепости под свинцовыми крышами, воинов в стальных кольчугах и корабли под шелковыми парусами, с золотистыми вымпелами. Мечты ее стали богаче и красочней, чем те картины жизни в крестьянской усадьбе с Улавом и их детьми, которые она рисовала себе прежде. Но были они еще более призрачны и беспорядочны — такие, какими бывают лишь истинные сны или мечты…
Арнвид, сын Финна, наезжал в Берг несколько раз за последние годы, и она говорила с ним об Улаве. Но и Арнвид знал о друге лишь то, что Улав, должно быть, жив и обретается в Свее. Однако же зимой после того, как она побывала в горах — а был тогда новый, 1289 год после рождества Христова, — Арнвид явился в Берг веселый, точно под хмельком. Почти ежегодно ездил он на торговый сход в Серне и нынче осенью повстречал там Улава; они пробыли вместе четыре дня. Улав сказал, что ярл сам разрешил его от данной ему клятвы. Он велел Улаву подумать о собственном благополучии и вручил ему заветный знак для господина Туре, сына Хокона из Тунсберга, женатого на его, ярла, сестре. А ныне Улав нанялся на службу к свейскому вельможе, чтоб добыть немного денег, прежде чем вернуться домой. Но после Нового года он намеревался вернуться в Норвегию — может, он был уже в Хествикене.
Ингунн обрадовалась; и, пока Арнвид оставался в Берге, она чувствовала, как в ней снова пробуждается мужество. Но потом, казалось, надежды ее вновь поблекли и испарились; она не смела всей душой предаться ожиданию, — неужто в самом деле что-то произойдет? И все же ее мысли и мечты были более светлы нынешней зимой, когда она, расхаживая по усадьбе, видела, как близится весна, и, может, как говорил Арнвид, вернется Улав.
Летом женщины в Берге всегда уходили из усадьбы, когда надобно было коптить мясо или рыбу. В березовой роще к северу от усадьбы высился голый скалистый склон. Они разжигали огонь в трещине камня, опрокидывали сверху ящик с выбитым дном и развешивали то, что должно было коптить, под крышкой. А потом одной из женщин приходилось сидеть там целый день и следить за огнем.
В один из дней перед праздником святого Халварда Осе, дочери Магнуса, понадобилось прокоптить немного рыбы, и Далла с Ингунн поднялись на гору, к коптильне. Старуха разожгла огонь и принялась обжигать и коптить рыбу, как и полагалось, но потом пошла домой, присмотреть за коровой, а Ингунн осталась одна.
Земля здесь, в роще, была почти голой, бурой и какой-то блеклой, но яркое солнце сильно прогревало камни, перистые облака высоко плыли по блестящему, как шелк, голубому небу. Но залив, отблески которого она могла разглядеть внизу, меж обнаженно-белых березовых стволов, был еще покрыт ломким ноздреватым льдом, а на другой стороне, в лесу, бросался в глаза ослепительно белый снег, спускавшийся почти до самого берега. Здесь, на солнечной стороне, повсюду журчала и булькала вода, но весна все еще не обрела своего полного рокочущего голоса тающих снегов.
Ингунн наслаждалась, сидя на солнце и следя за тем, как коптится рыба. Она провела здесь уже немало часов и как раз думала, не подняться ли ей наверх, не наломать ли побольше можжевельника… Вдруг она услыхала, что кто-то едет по конской тропе, идущей в гору, над скалой, где она сидела. Она глянула вверх — то был человек на жалкой косматой гнедой лошаденке… В тот же миг она нечаянно толкнула ведро с водой, и оно опрокинулось.
Ингунн рассердилась, что придется пойти за водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68