А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Улав сказал, что, должно быть, так оно и есть — ярл хотел вернуть королеве Ингебьерг наследство ее предков в Дании, а купцов немецких он решил проучить за бесчинства, кои они учинили в Бьергвине и в Тунсберге в минувшем году. Но сделал он это, верно, потому, как сам того желал, а не по указу королевы. Ныне же заключено соглашение меж ярлом и датскими государственными мужами. Он должен поддерживать их в усобицах с королем данов, а взамен граф Якоб и другие вельможи зажмут короля в такие тиски, что ему придется убрать лапы от имений королевы Ингебьерг в Дании.
После вечерней трапезы они сидели и бражничали. Ивар стал уже поговаривать: пора, мол, и на покой; тут Улав поднялся и снял с пальца большой золотой перстень с зеленым камнем. Он показал его Ивару и фру Магнхильд.
— Узнаете вы его? Этим кольцом отец мой велел мне обручиться с ней. Как по-вашему, пристойно ли будет Ингунн взять его от меня ныне и носить самой?
Дядя и тетка сказали — да, и Улав надел перстень на палец Ингунн. Потом, достав из переметной сумы позолоченную цепь с крестом и серебряные пластинки для пояса, он их также отдал Ингунн. Затем он выложил дорогие дары для Ивара и Магнхильд да три золотых перстня, которые просил Ивара передать в собственные руки Туре, Халварду и Йону. И фру Магнхильд, и Ивар благосклонно отнеслись к подаркам, похвалили их и стали много милостивее к Улаву; фру Магнхильд велела принести вина, и они все, вчетвером, выпили из рога.
Когда фру Магнхильд сказала, что Ингунн пора идти к бабушке и лечь спать, Улав встал: он, мол, хочет пойти к Гриму и к Далле, потолковать с ними. Магнхильд ему не перечила.
Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы облаков лился холодный медно-желтый свет. По вечерам уже становилось сыро, чувствовалось приближение осени.
Улав и Ингунн спускались вниз по склону среди дворовых построек. Они подошли к плетню, огораживавшему пашню; положив руки на изгородь, Улав стал смотреть вокруг. Спелая пшеница светилась белым светом под свинцово-серым небом; внизу, тихий, лежал залив, отражая сгущавшуюся мглу; на другой стороне иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась с берегом.
— Какое это все родное, норвежское! — тихо сказал Улав. — Узнаю страну норвегов! Все так, как обычно бывает у нас по осени. В Дании же ветры дуют почти всегда.
Полуобернувшись к девушке, Улав обнял ее за плечи и притянул к себе. Глубоко вздохнув от счастья, она тяжело оперлась на него. Наконец-то она почувствовала себя дома, наконец-то она в его объятиях. Улав сжал в ладонях ее лицо, откинул назад волосы и поцеловал впадинки на висках.
— Прежде здесь, у корней волос, были кудряшки, — шепнул он.
— Я так сильно расчесываю волосы, — тихо сказала она, — что счесала завитки… Когда они сняли с меня головную повязку, я стала заплетать косы как можно туже…
— Да, теперь вспоминаю — ты ходила в повязке всю ту зиму в Хамаре!
— Тебе досадно, что я поддалась им и… сняла повязку?
Покачав головой, Улав чуть улыбнулся.
— Я почти забыл о том; когда я думал о тебе, ты мне виделась всегда такой, какой была во Фреттастейне.
— Скажи, очень я переменилась с той поры? Как по-твоему? — боязливым шепотом спросила Ингунн. — Очень уж я подурнела?
— Ничуть! — Он крепко сжал ее в объятиях.
С минуту они постояли, тесно прижавшись друг к другу. Потом он отпустил ее.
— Пора идти в дом. Скоро стемнеет… — По-прежнему стоя на месте, он гладил ее косы, наматывал их на запястья и, чуть отстранившись от Ингунн, раскачивал ее взад и вперед.
— И какая же ты раскрасавица, Ингунн! — пылко сказал он.
Потом он снова отпустил ее, засмеявшись странным, коротким смешком. И вдруг спросил:
— Ты уже более года не видала Арнвида?
Ингунн ответила, что так оно и есть.
— Я бы охотно повидался с ним на сей раз. Он ведь единственный друг, который был у меня в юности, кроме тебя. Позднее, когда входишь в лета и сближаешься с людьми, дружба уже совсем не та.
Ему был двадцать один год, а ей двадцать, но ни одному из них и в голову не приходило, что они слишком юны для таких речей. На диво много событий произошло с ними обоими с тех пор, как они перестали быть детьми.
Сразу же после этих слов Улав повернулся и начал подниматься вверх по склону; Ингунн шла за ним следом по узкой тропе меж хлевами. Грим и Далла сидели на каменном порожке у дверей одного из них. Старики не помнили себя от счастья, когда Улав остановился подле них. Спустя некоторое время он вытащил из кошеля, висевшего на поясе, немного денег и дал им — радости их не было конца.
Ингунн стояла, прислонившись к стене хлева, но никто с ней не заговаривал. Когда же она поняла, что Улав, как видно, хочет посидеть здесь часок со старыми слугами, она пожелала всем спокойной ночи и пошла назад, в бабушкин дом…
Улав пробыл в Берге пять дней, на шестое утро сказал, что вечером должен поехать верхом в Хамар, потому как там обещали ему, ежели он прибудет в город рано поутру, перевезти его на лодке в Эйдсволл. Он очень подружился с Иваром и Магнхильд, а все в усадьбе говорили: Улав, мол, сильно возмужал за те годы, что провел в заморье. Но им с Ингунн не доводилось часто беседовать друг с другом.
В тот день, когда ему надобно было уезжать, она попросила его подняться с ней в верхнюю горницу стабура, где хранились собственные вещи ее и Осы. Отомкнув свой сундук, она вытащила оттуда большой полотняный сверток и протянула его Улаву, отвернув в сторону лицо.
— Это твоя свадебная рубаха, Улав. Я хочу отдать тебе ее нынче.
Когда она все-таки под конец взглянула на него, он стоял, держа в руках рубашку; он покраснел, и лицо его стало на удивление мягким и растроганным.
— Благослови тебя господь, Ингунн; благослови боже руки твои за каждый стежок, что ты здесь сделала…
— Улав, не уезжай!
— Ты ведь знаешь, я должен, — тихо сказал он.
— О нет, Улав! Не думала я, когда ты наконец вернулся домой, что ты снова тотчас же уедешь от меня. Останься, Улав… хоть на три денечка… хоть на денек!
— Нет! — Улав вздохнул. — Неужто ты не понимаешь, Ингунн, я ведь еще опальный; было безрассудной дерзостью приезжать сюда, но я думал: мне надобно видеть тебя и потолковать с твоими родичами. Ныне у меня ничего нет в Норвегии, что я мог бы по праву назвать своим. Ярл, мой господин, обещал… Будь это иначе, не назначь он мне встречу в урочный час… Уклониться я не могу. А теперь пора ехать, чтобы поспеть к нему в срок…
— Возьми меня с собой! — почти неслышно шепнула она.
— Пойми, не могу я это сделать. Куда я тебя порезу? В Валдинсхолм, где ты будешь среди дружинников ярла?.. — Он засмеялся.
— Мне так тяжко жилось здесь, в Берге, — снова прошептала она.
— Не разумею этого. Они так добры — фру Магнхильд и фру Оса… Пока я был там, на юге… я все боялся, как бы Колбейн не стал домогаться, чтобы ты жила у него. Боялся за тебя, желанная моя… А здесь тебе живется как нельзя лучше…
— Я не выдержу здесь дольше… Коли не можешь меня увезти, раздобудь мне пристанище в другом месте.
— Не могу я найти тебе пристанища до тех пор, покуда снова не обрету права владения своим имуществом, — нетерпеливо молвил Улав. — И неужто, по-твоему, Ивару и Магнхильд понравится, коли я увезу тебя… Ведь Ивар — мой ходатай перед Колбейном. Не будь же столь неразумна, Ингунн. И Осе-хозяйке никак без тебя не обойтись…
Они немного помолчали. Ингунн подошла к оконцу.
— Всякий раз, когда я стояла здесь, выглядывая из оконца, я думала, что эти места, может статься, похожи на Хествикен.
Улав подошел и ласково положил руку ей на затылок.
— О нет, — рассеянно сказал он, — в Хествикене фьорд много шире — скоро увидишь. Там уже настоящее море. И усадьба, помнится мне, стоит выше на горе.
Он отошел, взял рубаху и свернул ее.
— Немало ты потрудилась, Ингунн, ишь сколько стежков пришлось сделать.
— О, у меня было на это целых четыре года, — жестко сказала она.
— Выйдем отсюда, — вспыхнул Улав. — Выйдем и потолкуем.
Они спустились вниз по склону, через пашни, к валу у самой воды. На сухой каменистой земле росли можжевельник и какой-то мелкий кустарник, а кое-где между ними были прогалинки, поросшие низкой, выжженной солнцем травой.
— Иди сюда, садись! — Сам он лег на живот рядом с ней. Он лежал, глядя так, словно мысли унесли его далеко отсюда.
Ей вдруг показалось, будто они стали ближе друг другу, — ведь он погрузился в раздумье и затих, лишь только остался с нею наедине. Она так привыкла к этому со времен их детства. Она сидела, с нежностью глядя на мелкие веснушки, усеявшие его переносье. И они ей так хорошо знакомы, думала она.
Огромные тучи мчались по небу, отбрасывая тени на землю, отчего леса казались темно-синими, а между тенями так ярко светились пятнышки зеленых лугов и пашен! Фьорд же был свинцово-серый, испещренный блестящими темными полосками течений и кое-где отражавший осенний лес. Порой выглядывало солнце, и яркий золотистый свет сильно резал им глаза, но лишь только солнце заволакивалось тучей, становилось прохладно, а земля казалась влажной.
Наконец девушка спросила:
— О чем ты думаешь, Улав?
Он вздохнул, будто очнувшись ото сна… Потом взял ее руку и прижался лицом к ладони.
— Не будь ты столь неразумна, — сказал он, словно продолжая их беседу в стабуре. Он чуть помедлил. — Из Хевдинггорда я уехал, не поблагодарив за гостеприимство…
Ингунн испуганно вскрикнула.
— Да, — молвил Улав. — То было худо… и непристойно, ведь дядя был столь добр ко мне…
— Вы стали недругами?
— Не совсем. Так случилось оттого, что один его поступок пришелся мне не по нраву. Он велел наказать одного из своих латников — нельзя сказать, чтобы кара была более сурова, нежели человек того заслуживал. Но дядя часто бывал жесток, когда в нем закипал гнев… А ты ведь знаешь, мне всегда претило, когда людей или скотину мучили зря…
— И вы поссорились?
— Да нет. Тот его оруженосец был предателем… Они сидели и бражничали в жилом доме — дядя и несколько его родичей и друзей… да то ведь были и мои родичи… Они приехали к нам пировать на пасху… пасхальным вечером. Они беседовали о своем короле, добра ему не желал никто… и тут они стали громко говорить о том, что готовится против короля Эрика. Видишь ли, много страшных козней строили они там… А были мы все хмельные и невоздержанны на язык. Этот самый Оке обносил гостей пивом за столом, и вот он после того поскакал к королевским воеводам в Хольбекгорде и продал им те тайны, что услыхал, а дядя прознал про это. И тогда дядя повелел отвести Оке в девичью рощу и привязать к самому могучему дубу, а потом взял руку предателя, которой тот клялся Барниму в верности, и пригвоздил ее к стволу ножом…
Думаю, Оке заслужил наказание. Но когда время стало близиться к ночи, я подумал: хватит с него; он уже довольно простоял там. Тогда я отправился в рощу, отвязал его от дерева и одолжил ему коня. Я сказал Оке, что, когда ему представится случай удрать из Зеландии, пусть отошлет коня в один дом в Калунборге, где меня знали. Но я подумал: дядя, верно, страсть как осерчает за то, что я так удружил ему, а попытаться говорить с ним было бесполезно. Я слышал, корабли ярла стояли на севере у мыса; тогда я собрал все, что мог захватить с собой из своего имущества, и ускакал в ту же ночь на север. И так все оно и было до тех пор, пока я в нынешнем году не приехал с ярлом в Британию…
Да, не очень-то учтиво я отблагодарил дядюшку… И я каждый день молю бога, чтоб у Барнима не было еще больших хлопот оттого, что я отпустил Оке. Знаешь, я взял с него клятву, но такому молодцу поклясться — раз плюнуть… Кабы дядя велел его вздернуть, я бы сказал, что он поступил справедливо. Но когда Оке стоял там, в роще, с рукой, пригвожденной к дубу… Видишь ли, то было сразу после пасхи; мы каждый день до этого ходили в церковь, а в страстную пятницу я вставал на колени подле распятия и целовал его… И вот мне вдруг показалось, будто парень, пригвожденный к дубу в роще, похож на распятого на кресте…
Ингунн кивнула:
— То было доброе дело.
— Бог его знает. Кабы я сам верил в это! Так что, понимаешь, если бы я воротился обратно в Данию вместе с ярлом, я бы мог послать весточку дяде… А может, представился бы случай поехать к нему и попросить прощения. Ведь я выказал ему черную неблагодарность…
Он лежал, и тоскующий взгляд его скользил по темно-синим лесным далям.
— Ты говоришь, тебе здесь плохо жилось, Ингунн. Да и мне иной раз приходилось не сладко: я не жалуюсь на своих знатных родичей, но они ведь богаты и горделивы, а я приехал к ним — бедный чужак, к тому же опальный. Они меня почитали мальчишкой, да еще незаконно втершимся в их род, раз не они выдали замуж мою матушку. Я не говорю, что они могли бы выказать мне большее дружелюбие… Что ж тут скажешь, раз так вышло! Будь же умницей! — снова попросил он Ингунн. Чуть подвинувшись, он тяжело уронил голову ей на колени. — Да я бы сей же миг остался здесь либо взял тебя с собой… кабы мог… По-твоему, лучше бы я вовсе не приезжал, раз не могу остаться?..
Покачав головой, Ингунн стала гладить его по волосам, ласково разлохмачивая их.
— Дивно, однако же, — тихо сказала она, — что дядя не пожелал сделать для тебя больше, коли своих детей в живых у него нет…
— Сделал бы, пожелай я остаться в Дании. Но я все время твердил; не хочу. И он, верно, заметил, что я все время рвался домой.
Немного погодя Ингунн спросила:
— А эти друзья твои… ну, в городе, который ты назвал… что они за люди?
— Да так… — нехотя ответил Улав. — Они из питейного дома. Я часто бывал в этом городе по дядиным делам, торговал быков и выполнял прочие посылы…
Ингунн все гладила и гладила его по волосам.
— Уж один-то разочек мне можно тебя поцеловать? — Встав на колени, он обнял ее и поцеловал в губы.
— Можешь целовать меня сколько вздумается, — прошептала она, тесно прижавшись к нему. Когда он стал осыпать крепкими, жаркими поцелуями ее лицо и шею, из глаз ее заструились слезы. — Сколько захочешь… Можешь целовать меня хоть каждый день!
— Боюсь, что тогда бы я не знал меры. — Он громко расхохотался. — Ингунн, голубка моя! — Он склонился над ней так, что она затылком коснулась земли. — Но теперь уже недолго ждать… — прошептал он. — Пожалуй, нам пора наверх, в усадьбу, — сказал он, отпустив ее. — Давно обедать пора. Что еще фру Магнхильд скажет — взяли да и ушли из дому!
— А мне все едино! — строптиво пробормотала Ингунн.
— О да, и мне тоже! — Улав засмеялся и, взяв ее за руку, поднял с земли. Своей шапкой он почистил ее и свое платье. — Все же придется идти!
Он не выпускал ее руки, пока они не вступили на тропку, которая была хорошо видна из усадьбы.
3
После того, как Улав уехал, Ингунн ходила сама не своя, не в силах преодолеть жгучее разочарование. Казалось, будто он приезжал вовсе не к ней! Она и сама знала, что несправедлива к нему. Улав вел себя осмотрительно, сделав вид, будто она ему еще не жена. Здесь, в усадьбе, им бы никогда не узаконить свои права. А Улав добился того, что теперь и Ивар, и Магнхильд признали их помолвку, и Ингунн жила в Берге как его законная невеста.
Фру Магнхильд сделала ей подарки для сундука с приданым. До этого он был удручающе пуст. Уже в первые два месяца после отъезда Улава Ингунн получила почти не ношенный плащ зеленого бархата, отороченный бобровым мехом, скатерть и полотенце с голубым узором, две полотняные рубахи и одну шелковую, все, что требуется для колыбели, две узорчатые подушки для скамей, чугунный котел, рог для вина, оправленный в серебро, и большой серебряный кувшин. Магнхильд же уговорила Осу, дочь Магнуса, подарить внучке то великолепное покрывало, которое хранилось у нее в подклети, а также ковры, перины, простыни, невыделанные кожи и прочее приданое.
— А что, разве Ингунн замуж выходит? — дивилась бабушка всякий раз, когда дочь выпрашивала у нее что-либо из ее добра. Осе каждый раз объясняли все заново, но она снова забывала.
Ивар обещал подарить Ингунн лошадь с седлом, деньги на шесть дойных коров — вести скот из Опланна в Викен было бы трудновато. И он просил ее приехать к нему на юг, в Галтестад, выбрать себе платья из тех, что остались после его покойной жены.
— Мне больше хочется отдать их тебе, нежели Туре: она стала такая важная с тех пор, как вышла за этого Хокона Пукуна и стала «королевой-матерью» его сынам.
Ивар так далеко зашел в своем рвении, что даже начал разузнавать, куда подевался сундук Улава, где хранилось его платье. Оказалось, сундук продали в Хамаре, когда юношу объявили вне закона. Сундук был светлого липового дерева, на редкость тонкой работы, с искуснейшей резьбой на передней стенке. Ивар откупил его у нового владельца и отослал Ингунн в Берг.
Секира Эттарфюльгья все время хранилась у доминиканцев в Хамаре. Когда же окружной наместник забирал движимое имущество Улава, брат Вегард припрятал ее. Он сказал, что грех этот невелик, ибо секира, более ста лет переходившая по наследству в роду Улава, не должна попасть в чужие руки, покуда он жив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68