— Нам придется занять немного деньжат.
— Долгами не проживешь, — отвечает отец. — Заемный хлеб — что от соломы огонь: надолго ли его хватит!
— Оно конечно… Но деньги, которые ты в полезное дело вложишь, потом вернешь с лихвой.
— Кто его знает, — тянет старик, — осенью надо в кредитную кассу платить, еще один долг есть с давних времен… боюсь опять занимать: хутор в конце концов с молотка пойдет.
— Не пойдет, — уверяет сын. — А если и пойдет, так пусть уж лучше хутор с молотка идет, чем мы и дальше будем этак небо коптить. Надо же что-то делать, вперед пробиваться.
— Да-а, сынок, тебе легко говорить, ты человек молодой, и тебе все едино — как дело обернется. Ты-то по-всякому пробьешься, не так, так иначе, а ты подумай — каково нам со старухой будет под старость идти по миру с сумой. Дай уж нам спокойно глаза закрыть, а там делай что хочешь.
— Да нет, живите себе на здоровье, и по миру идти вам незачем — ни с сумой, ни без сумы, — говорит сын, заканчивая разговор.
Конечно, этого и следовало ожидать — от старика никогда ничего путного не добьешься.
Скрепя сердце, Йоозеп пока еще никого из помощников не рассчитывает, а сам едет в город. Оказывается, что Леста как раз в этот день получил небольшой отпуск. Школьные друзья отправляются на квартиру Тали, где Леста поселился после отъезда приятеля.
— Ну, — говорит Тоотс, — первым делом рассказывай, как с твоей книгой. А потом и я раскачаюсь и расскажу тебе, что делается в Паунвере.
— С книгой… — улыбаясь повторяет Леста. — Книга отпечатана. Я собирался поехать в деревню и взять с несколько экземпляров для тебя и для других; но раз ты сам сюда явился, то свою долю можешь получить хоть сейчас.
Леста идет к полке и приносит оттуда своего духовного первенца, свою книгу.
— Вот она, — говорит он. — Именно тебе я больше всего обязан тем, что она вышла в свет. Возьми и прочти, если будет время; потом скажешь мне свое мнение.
— Гм, гм, — разглядывая книгу, бормочет приятель, — прекрасная книга. Я хочу сказать — внешний вид хорош, с содержанием придется еще познакомиться. По правде говоря, я не очень-то люблю стихи. Стихи — они стихи и есть. Ах вот как, очень хорошо, что здесь и рассказы имеются, уж за них-то я возьмусь. Замечательно! Самое главное — человек что-то делает. Не все удается так, как тебе хотелось бы, но душа спокойна — по крайней мере, ты старался. Правда, Леста? Ага, ты тут еще и написал на первой страничке: «Дорогому соученику Тоотсу на память от благодарного автора». Да ну, к чему эта благодарность, расскажи лучше, много ли ты книг распродал?
— Книг? К сожалению, нет. Первая партия вышла только на прошлой неделе, остальные еще в типографии, Я и сам не знаю, как будет с этой продажей. Книга, правда, готова, но иногда страх берет, что теперь-то и начнется главная забота — как ее распродать. Куча денег затрачена… Ах да, свой долг я тебе еще никак не могу вернуть, дорогой Тоотс. Потерпи чуточку. Какую-то часть мне со временем все же удастся продать.
— Да ну тебя! — восклицает Тоотс. — Я же не потому спросил, что хочу долг получить. Время терпит. Я просто хотел узнать, как дело двигается…
— Да вот… — Леста втягивает голову в плечи. — Никак еще не двигается.
— Как это — никак? Хоть несколько штук ты все-таки уже продал?
— Поверишь ли, Тоотс, ни одной.
— Мало, — покачивает головой Тоотс.
— Мало, мало, — подтверждает Леста. — Послал в редакцию на рецензирование, как полагается… Один экземпляр отправил старому писателю, другой знакомому книготорговцу… Знаешь, тому самому, который сказал мне золотые слова. Книги эти были посланы бесплатно… в подарок или бог его знает, зачем. Сослуживцы мои, разумеется, вправе получить даром. У других знакомых тоже как-то неудобно брать деньги…
— Черт побери! Все бесплатно да бесплатно!
— Да что поделаешь. Киппель схватил тут вчера штук двадцать под мышку и ушел.
— Куда же Киппель с ними ушел?
— Да кто его поймет, куда он пошел. Может быть, на реку Пори, на рыбалку.
— Гм! Ну, а в книжные лавки ты предлагал? Неужели не берут?
— Конечно, предлагал, некоторые лавки взяли по две-три штуки, но в долг, продадут — уплатят деньги, за вычетом сорока процентов с продажной цены.
— Сорок процентов! Тогда уж лучше самому продавать, прямо читателям.
— Разумеется, лучше, но скажи мне, где они, эти читатели? Не могу же я взвалить себе на спину связку книг и пойти торговать на улицу. И дальше: если я буду расхаживать со связкой книг, мне придется бросить свою основную профессию.
— Верно. А знаешь, что тебе надо сделать? Дай объявление в газету, что вот появилась такая-то и такая-то книга, очень интересная… Кто ее в руки возьмет, тот уж не выпустит, пока не прочтет до конца. И еще добавь, что продаешь ее сам, без посредников и всяких там компаньонов. И, конечно, адрес укажи: там-то и там-то…
— Дорогой Тоотс, и это невозможно! Во-первых, тогда я должен буду сидеть, как паук, на своих книгах и ждать покупателей — у меня на это времени нет. Во-вторых, у меня нет помещения. Не могу же я открыть в квартире Тали книжную торговлю. В-третьих, никто не станет из-за моей книги приезжать в Тарту только потому, что нельзя получить ее где-нибудь поблизости. В-четвертых, в-пятых, в-шестых и даже в-седьмых, я всегда начинаю трястись от страха, когда кто-нибудь смотрит на меня в упор и говорит: «А, так это вы и есть — тот самый писатель Леста… гм, гм, гм!» Тогда мне кажется, будто человек этот давно уже следят за мной и что ждал подходящего момента, чтобы за меня взяться. В-восьмых, в-девятых и в-тридцать шестах — меня так гнетет мое долговое бремя, что я часто хожу, как помешанный, и вообще не знаю, что мне делать с моими книгами…
— Ну хорошо, — рассуждает Тоотс, закуривая папиросу. Но ведь груз твоих долгов не станет легче от того, что ты будешь сидеть сложа руки и ныть. Я тоже ныл в свое время, и у меня есть причины то же самое делать и сейчас, но я понял, что это глупо. Ужасно глупо. Если ты уж такой застенчивый и не хочешь, чтобы на тебя смотрели, то сделай вот так… Что это я хотел сказать… да, чертовски жаль, что я так мало знаком с этим книжным делом, но одна мыслишка у меня была, погоди-ка… Ну да, сделай так: отнеси всю эту кучу — тысячу книг или сколько их там у тебя — отнеси все это какому-нибудь порядочному книготорговцу, посули ему небольшой барыш, и пускай себе продает их и рассылает. Через какое-то время, скажем, через месяц или два, ты идешь туда, смотришь, сколько продано, и забираешь деньги. В России так делают со всякими другими товарами, я думаю, то же самое можно сделать и в Эстляндии с книгами. Это называется сдать на комиссию. Вот и ты сдай свою книгу какому-нибудь книготорговцу на комиссию. Для таких людей, как ты, это самый подходящий вид коммерции.
— Тоотс! — с восхищением восклицает Леста. — У тебя же самый живой ум, какой я только встречал! Если уж ты не добьешься успеха в жизни, так никто не добьется. Вот ты как хорошо разбираешься в чужой для тебя области, а каковы же должны быть твои познания в твоем собственном деле — в сельском хозяйстве! Право, ты толкуешь об издании и продаже книг, как старый, опытный литератор, который много лет соприкасался с этими вещами. Поверь, Йоозеп, я говорю чистейшую правду — то, что думаю.
— Ну, ну, — улыбается польщенный Тоотс. — Писателем я, конечно, никогда не был, даже дела никогда не имел с пишущей братией, ты — первый писатель, которого я знаю.
— Тем удивительнее, об этом-то я и говорю. Сколько пришлось мне обивать пороги, расспрашивать, мучиться, прежде чем я узнал то, чтоты сам сообразил. Короче говоря, я тоже узнал, что это за комиссионная продажа и чем это дело пахнет. Всякий приличный книготорговец потребует с меня за такое посрендничество пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше.
— Пятьдесят процентов? — с испугом переспрашивает Тоотс. — Ох ты черт!
— Да, пятьдесят! Я плохой делец, но считать все-таки немножко умею. Этому искусству я научился еще а приходской школе, а потом а городе напрактиковался. Но я могу и ошибиться. Поэтому, будь добр, возьми карандаш и бумагу и подсчитай сам, увидим, сойдутся ли наши цифры. Вот карандаш и бумага.
— Карандаш и бумага, — повторяет Тоотс, — ладно — карандаш и бумага. Возьмем прежде всего расходы. Сколько обошлось тебе печатание?
— Триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.
— Хорошо, записано. А во сколько ты оцениваешь свой труд, свою работу над рукописью?
— Что такое? — с удивлением спрашивает Леста.
— Твою собственную работу… Писание, или составление, или как это там называется?
— Писание… Составление… Разве это тоже нужно учитывать?
— Конечно. Какого же черта ты будешь бесплатно работать?
— Об этом я и понятия не имел, — покачивает Леста головой и почему-то краснеет. — Но оставим это… Не будем приписывать. Вообще не будем это считать. Скажем, всего было расходов на триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.
— Нет! — Тоотс отбрасывает карандаш и складывает руки на груди. — Я так считать не умею.
— Но, дорогой Тоотс, — жалобно возражает Леста, — о каком же труде тут можно говорить? Ну, изредка пописывал по вечерам… иногда и ночью… для своего же удовольствия. Никаких особых усилий. Подумай сам — разве это было мне трудно?
— Каждая работа должна быть оплачена, — серьезным тоном заявляет Тоотс, — все равно — делаешь ты ее шутя и смеясь или же со стоном и скрежетом зубовным. Когда комедиант смеется и кривляется, он ведь за это деньги получает. И когда черт в церкви лошадиную шкуру растягивает, он тоже плату получает. Не понимаю, что ты за человек такой? Послушай, что тебе скажет твой старый школьный товарищ Тоотс, — он парень бывалый, не вчера родился. Или постой, подожди! Ты не хочешь плат за свой труд… Вернее не хочешь платы сейчас, потому что у тебя есть другой надежный заработок. Но скажи мне, молодой человек, как ты будешь сводить концы с концами, если в один прекрасный день оставишь свою нынешнюю профессию и займешься только сочинительством? Гм? А? Ответь мне сначала на этот вопрос, тогда я буду продолжать. Удивляюсь, что Киппель не разъяснил тебе все это — он же отрекомендовался прожженным коммерсантом.
— Видишь ли, дружище, — говорит писатель улыбаясь, — дело в том, что… Нет, я понимаю, ты желаешь мне только добра, но… не знаю, как тебе на все это ответить. Во-первых, никогда я не добьюсь такого успеха, чтобы иметь возможность жить только литературным трудом, а во-вторых… Во-вторых, если даже когда-нибудь и наступит такое время… тогда видно будет, что делать и как быть. В-третьих, какую бы сумму мы сейчас ни прибавляли за мои усилия и труд — это не изменит цену книги. Ты видишь — цена здесь напечатана.
— Черт побери! — раздражается Тоотс. — Давай хоть выясним, сколько ты потерял! «В большом деле не без убытка», — говорят русские, и с этим должны согласиться и эстонцы. Но всегда нужно подсчитать, каков этот убыток, чтобы потом возместить его на другом деле. Не будь же дураком! Не понимаю, в школе ты был довольно смышленый парень! Как ты вдруг таким растяпой стал!
— Ну ладно, — машет рукой Леста. — Пиши.
— Сколько? — спрашивает Тоотс, берясь снова за карандаш.
— Пиши… пиши… ох, крест святой!
— Чего еще — крест святой?
— Нет, погоди… я стараюсь припомнить. Прямо холодный пот прошибает. Бумага — семьдесят пять копеек, керосин… керосин… керосин для лампы… чернила… так, готово! Пиши — девять рублей.
— Всего? А почему не десять?
— У Юхана Лийва есть рассказ, — отвечает Леста, — где автор говорит, что за одну свою повесть он получил девять рублей. А я никак не считаю себя более крупным писателем, чем Юхан Лийв.
— Ах, вот что. К сожалению, повести этой я не читал и не знаю, длинная ли она. Но девять рублей за целую книгу — это безусловно мало! Безусловно, как любит говорить Киппель… Повесть Лийва, может быть очень хороша и поучительна, но… она, вероятно, много короче твоей книги. К тому же, в твоей книге есть еще и стихи. А главное, слышишь, главное — Лийва писал в старое моллеровское время, когда жизнь была гораздо дешевле, чем теперь. Да… И вот что я еще думаю: все эти чертовы издатели, книготорговцы и как их там еще, все те, кто чужими трудами себе дома строят, — они, должно быть, крепко обижали нашего Лийвушку.
— И я так думаю, — произносит Леста. — Последнее, пожалуй, самое правильное.
— Ну видишь! — радостно восклицает Тоотс. — Ты и сам начинаешь соображать. Итак, отбросим девять рублей и назовем совсем другую сумму. Постой, я вижу — ты опять начинаешь призывать на помощь святой крест! Лучше уж я сам подсчитаю, сколько ты должен получить за свою книгу. Долго ты ее писал?
— Трудно сказать. Может быть, год, может быть, два или еще больше. Но скажем — год.
— Отлично! Скажем, год. Ладно — год. Волостной писарь в среднем получает в год пятьсот рублей, да сверх того еще побочный заработок. Черт побери, неужели ты над своей книгой меньше трудился, чем волостной писарь в течение года! Запишем — пятьсот рублей, а?
— Да что ты!
— Что? Мало?
— Много! Много, дорогой Тоотс. Не валяй дурака! Давай говорить серьезно. Подумай, сколько волостному писарю приходится работать!
— Ладно! Запишем тогда — двести пятьдесят, а если и теперь станешь спорить, я брошу карандаш и больше его в руки не возьму. Согласен?
— Ну, пусть будет по-твоему, — покорно соглашается Леста. — Пиши — двести пятьдесят.
— Так. Печатание — триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Писателю за работу — двести пятьдесят рублей. Вего: пятьсот шестьдесят рублей пятьдесят копеек. Были у тебя еще какие-нибудь расходы?
— Нет.
— Нет. Ну, а теперь подсчитаем выручку, то есть сумму, которую ты надеешься или рассчитываешь получить после того, как отдадим книгу на комиссию. Брутто — цена книги шестьдесят копеек… Девятьсот пятьдесят экземпляров, поскольку пятьдесят экземпляров уйдут бесплатно… Это получается…
Тоотс зажмуривает левый глаз, несколько минут молча что-то подсчитывает в уме, затем подчеркивает итог двойной чертой. Быстро закуривает новую папиросу и, многозначительно кивая Лесте головой, говорит:
— Влип ты, Леста, влип!
— Знаю, — живо откликается писатель. — Да, влип.
— Или, говоря иными словами, ты работаешь с дефицитом. Убыток составляет двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек, если считать нетто цену книги тридцать копеек. Пятьдесят процентов пойдет книготорговцу за комиссию — так ведь ты сказал?
— Да.
— Двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек… Запиши себе где-нибудь эту сумму, чтобы прибавить ее к следующей книге. И когда станешь назначать цену своей будущей книги, позови меня на помощь. Весь этот убыток оттого, что ты продешевил со своей первой книгой.
— Но откуда я мог знать, что придется отдавать такой большой процент, что львиная доля выручки пойдет книжным лавкам. Если бы я получил всю цену книги, я бы не потерпел никакого убытка.
— Ха-а! — улыбается Тоотс. — Семь раз отмерь — один раз отрежь. Знаешь такую поговорку? Кроме того, в любом деле самую большую долю прибыли получают те, кто меньше всего потрудился. Этого, молодой человек, никогда нельзя забывать. И если хочешь знать, дефицит у тебя еще больше — это мне сейчас только в голову пришло.
— Оставь, Тоотс! — с горькой улыбкой говорит Леста. — У меня уже голова кружится.
— Ничего, — отвечает управляющий. — Пусть немного покружится — в другой раз умнее будет. Слушай! Ты вложил в свою книгу триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек. Еще хорошо если тебе удастся через год полностью вернуть себе эти деньги. Так ведь? Ну вот, А проценты? Если бы ты кому-нибудь одолжил эту сумму, то через год… подожди-ка… ну да, через год она принесла бы тебе по крайней мере пятнадцать рублей семьдесят семь копеек процентов, а сейчас эта сумма тебе ничего не приносит, только душа из-за нее болит.
— Ну вот, ты еще и душевную боль вздумаешь к убыткам отнести.
— Нет. Боль душевная полагается тебе сверх всего, в назидание, как урок, чтобы в следующий раз не был таким дураком. О боли душевной будешь знать только ты сам да господь бог, а вот эти пятнадцать рублей семьдесят семь копеек все-таки придется причислить к убыткам. Итак всего — двести девяносто шесть рублей двадцать семь копеек. Это, дорогой Леста, и есть твой окончательный дефицит.
— Ну, да чего там, влип, конечно… бросился очертя голову… рублем больше или меньше — не все ли равно, — вздыхает Леста.
— Ну, не беда, — чуть помолчав, снова начинает управляющий. — Теперь мы, по крайней мере, знаем, как велик убыток, а это уже кое-что значит. Запиши себе эту сумму — нам она еще понадобится. Кроме того, хотелось бы мне и самому сходить к этому комиссионеру, может быть, удастся вырвать у него несколько процентов. Не беда, не беда. Время бежит, а счастье не минует. Но вообще-то жаль, что ты не выносишь, когда люди на тебя смотрят и говорят: «Ах, вы и есть тот самый писатель Леста!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41