— спрашивает Леста.
— Да, ужасно, — отвечает Тоотс с жалкой миной. — Сейчас из меня дух вон. Собирайте скорее на гроб. Тали, теперь ты наверху, а я внизу, бери карандаш и пиши: сам усопший — пять рублей пятьдесят копеек. Хе-хе-хе, пум-пум-пум…
— Дурака валяет, сатана! — грохочет густой бас Тыниссона. — Вишь, зубы скалит.
— Да ну, — все еще лежа, поясняет Тоотс. — Как я мог ушибиться, если бухнулся прямо в постель. А если боялись, что ушибусь, так могли мне сюда соломки подстелить.
Кряхтя и пыхтя, Тоотс пробирается к столу, наливает себе немножко «лекарства от испуга» и говорит:
— Все это очень приятно и умилительно, но я еще не слышал, чтобы человеку можно было помочь одними обещаниями. А ну, Тыниссон, вытаскивай кошелек!
Сам он вынимает из-за пазухи большой потертый «портвель» и выкладывает на стол четыре двадцатипятирублевых бумажки.
Тыниссон вздыхает, растерянно озирается по сторонам и отступает в угол комнаты, к мереже с большим обручем. Он так тщательно запрятал от воров куда-то внутрь почти все свои деньги, что сейчас ему приходится основательно повозиться, расстегивая множество пуговиц, прежде чем он добирается до своих капиталов. Дважды внимательно пересчитав обещанную сумму и засунув оставшиеся деньги на прежнее место, он снова подтягивает свои одеяния до нужной высоты и медленно застегивает пуговицы.
— Ну, вот они, — говорит он, выкладывая пачку на стол. — Хочешь, пересчитай.
— Спасибо, — отвечает Леста. — Большое спасибо!
— Так, — берет слово Тоотс. — Теперь добавь сюда еще свои пятьдесят, потом и Тали добавит свои пятьдесят, и ты сможешь передать от меня привет Лаакману и сказать ему, что Тоотс сам скоро откроет типографию и наложит свою лапу на все печатные заказы всех трех губерний. Налейте-ка мне побыстрее еще чуть-чуть, я вижу, небо проясняется, сейчас засуну полы за пояс и задам стрекача. Особой охоты ехать домой у меня нет, но что поделаешь: старик будет ворчать — обещал, скажет, прийти и не идет. У Тыниссона еще время есть, он у нас барин, разъезжает на этом… ну, как его… на котле или на чугунке. А мне, прогоревшему опману, только и плестись на кляче, а если дорога в гору, то и пешечком. Ничего не поделаешь: всем в малиннике не уместиться, кое-кому и на выгоне оставаться. Так вот и богач и бедняк: стоят друг против друза, а обоих их бог создал. А когда приеду в следующий раз, чтоб книга была готова! Один экземпляр захвачу с собой в Паунвере, или в Россию, или черт его знает — куда придется. Однако пора и честь знать, короче говоря, я ухожу: «Денек разгулялся, кругом благодать, пусти меня в люди, родимая мать».
Котомку возьму, на чужбину пущусь
и к мастеру там на работу наймусь, —
подхватывает Киппель и настежь распахивает окно.
— Да, дождь прошел, — говорит он, — редкие капельки еще падают с тучи. Жаль, очень жаль, что господину опману некогда, а то съездили бы с ним вдвоем на речку, при факелах рыбу половить.
— В другой раз, — отвечает опман. — В другой раз и я приеду на чугунке, тогда старик не будет за мной, как хвост, тащиться. Останусь тогда денька на два — на три. И на рыбалку можно будет съездить, и в городе осмотреться. А на этот раз — будьте здоровы, желаю вам всяческих благ.
— Будь здоров, всего наилучшего! — Друзья и управляющий торговлей с чувством пожимают Тоотсу руку. — Счастливого пути! Благополучно добраться к дому!
— Бес его знает, как еще дело сложится с этой поездкой, — направляясь к дверям, с сомнением в голосе замечает опман. — На возу — бочек с салакой целая куча, примащивайся на них вместе со стариком, точно мартышка на шарманке… еще, чего доброго, ось поломается или кляча дух испустит — черт знает, мало ли что может в пути приключиться. До Паунвере добираться долго — как от праздника до праздника, да еще дорога после дождя раскисла… бог знает, увидимся ли мы с вами еще на этом свете. Как вы думаете, ежели я оттуда, с груды бочонков, грохнусь и бочонок мне на живот свалится — лопну тогда, как дудка или как гриб-ноздряк, разрежет меня надвое, точно фалды на пиджаке у этого… как бишь его, портного Кийра. А все-таки хорошо, что я тут подучился, как сидеть на ящиках, и падать уже умею, только вот не везде на дороге кровать найдешь. Но одно могу сказать тебе, Тыниссон: как увижу, что мерин из сил выбивается, так возьму твою салаку и выброшу на дорогу. Можешь потом проехать по этой самой дороге и подобрать уже селедку: кто посеет ветер — пожнет бурю, а кто посеет салаку, тот пожнет селедку.
— Ох, пустомеля! — укоряет его Тыниссон. — Да уходи ты наконец.
— Сейчас уйду, чудак, — отвечает Тоотс и возвращается к столу. — Не оставаться же мне здесь, раз старикан ждет. Но вот что я еще хотел сказать — чуть не забыл… Тали, ты же обещал передать записку на хутор Сааре?
— Не нужно. Скажи сам, без записки: пусть пришлют денег.
— Ну хорошо, а сколько? Может хочешь, чтобы отец твой продал хутор Сааре и все деньги тебе послал?
— Ну… скажи рублей сто.
— Ладно! А что мне передать… там… сам знаешь… чуть подальше… на хуторе Рая или в этом роде?..
— Ничего. Передай привет.
— А если спросят — когда домой приедешь или же в этом роде?..
— Скажи, что… что скоро приедет.
Отлично.
XIX
Дома Тоотс узнает от матери новость, которая, как говорится, ни в какие ворота не лезет. Оказывается, мать вчера, то есть во вторник, была в Паунвере в лавке и там хозяйки судачили о том, что Тээле с хутора Рая собирается замуж за старшего сына портного Кийра. Правда, сначала этому Жоржу якобы придется поехать в Россию поучиться на опмана, но помолвка будто бы назначена уже на следующее воскресенье. Конечно, ей-то, матери Йоозепа, неведомо, сколько тут правды, сколько вранья, но бабы судачили именно так и еще при этом добавляли: вишь ты!
Управляющий имением, раздув ноздри, растерянно выслушивает эту невероятную новость; у него сейчас такое чувство, словно ему накинули на шею просмоленный канат и затягивают мертвым узлом. Все могло случиться, даже воры могли за это время побывать в Заболотье, но это известие… это просто дико.
— Ну да, ну и что, — пытается он наконец собраться с мыслями, — будет на белом свете одной портняжной мадам больше.
— Да нет, — отвечает мать, — не портняжной, а опманской, ведь Жорж едет в Россию.
Ах да, еще и это! Пораженный первым ударом, Тоотс как-то н внимания не обратил, что Кийр собирается в Россию учиться на управляющего. Кийр — управляющий! Кийр — управляющий имением. Кийр — помещик! Кийр — министр, Кийр — король! Нет, ей-богу, если уж Кийр годится в опманы, то с таким же успехом он может годиться и в короли. Все может стрястись — и пожар, и кража, даже, в конце концов, и то, что Тээле выходит замуж за Кийра, — поди знай, что женщинам может взбрести в голову! Но то, что Кийр хочет стать управляющим, это, конечно, только шутка; глупая, нелепая, но все же шутка.
Первой отчаянной мыслью Тоотса было «ринуться» к Тээле и спросить у нее самой, есть ли в этих сплетнях хоть зерно истины. Но он тут же отказывается от своих намерений: как знать — удастся ли ему под первым впечатлением этой новости держать себя в рамках, вдруг еще начнет в разговоре с Тээле пыхтеть да кряхтеть или вытворять езде какие-нибудь глупости. Конечно, можно сделать вид, что ты холоден, как лягушка, и; этак… обиняком, исподволь расспросить ее, этак… между прочим, сторонкой… тем более, что он должен передать ей привет от Тали… Но что если в разговоре у него вдруг плаксиво вытянется физиономия, тоже… как бы между прочим? Нет! Нет и нет! Мысль эта не годится. Он передаст ей привет, но уже после того, как придет в себя; а сейчас у него в черепе все вверх дном, в мыслях сумбур, все перепуталось, все шиворот-навыворот. С такой башкой нельзя шататься кругом, лучше посидеть на пороге сарая и пожевать щавель.
Расскажи ему эту новость кто-либо другой — можно было бы подумать, что над ним хотят посмеяться. Но это же его собственная блаженной памяти… ну что ты скажешь! Тьфу! Попробуй еще с таким котелком пойти что-то выяснять… Так вот, его собственная родимая матушка только что сказала ему, что дело обстоит так-то и так-то. Правда, мать узнала это в лавочке от деревенских баб… но не с потолка же деревенские бабы берут свои новости, во всяком случае, такую вещь они сами не выдумали бы. За эти два дня, пока он был в городе, здесь что-то произошло. Но что именно — один черт знает.
Сидя на пороге сарая, управляющий имением жует по очереди щавель, смолку, клевер, трясунку, полевицу, лопух, ромашку и вообще все травы, цветы и листья, какие он может достать рукой, не вставая с порога. Грызет и мурлыкает песенку: «Готовься, о душа моя…» В голове его вертится, наподобие водяного колеса, какая-то мощная машина, она сметает и путает любые возникающие у него мысли и планы. Тоотс не слышит трелей жаворонка, не замечает, как щебечут и резвятся в воздухе ласточки. Его не трогает ни жужжащая музыка в цветах, ни летние ароматы, которые приносит ветерок. Видит ли он хоть бы ту жизнь, что движется у самых его ног, среди цветов и трав? Готовься, о душа моя…
Чуть поодаль в кроне векового дуба виднеется гнездо аиста. Аистиха стоит в гнезде и ждет возвращения супруга. Ей скучно: сегодня аист-папаша в поисках добычи залетел, видимо, слишком далеко. Аистиха переступает на другую ногу и начинает прихорашиваться к прилету мужа. Ага, вот и он. Клап-клап-клап… Меж ветвей этого же дуба кто-то прикрепил улей. Этот смекалистый сладкоежка хочет таким способом изловить бездомный пчелиный рой. Невдалеке от дуба у подножия холма начинается болото, от которого и получил, вероятно, свое название хутор Тоотсов — Заболотье. На краю выгона у изгороди растут старые ивы. Весной на их ветвях выступает с концертами дипломированная певица, высокочтимая мадемуазель Соловей, гипнотизирующая слушателей больше своей славой, чем искусством пения. Сейчас знаменитая певица уже отбыла или, во всяком случае, уже запаковала свои ноты; здесь остался лишь певец, распевающий свои беспечные и жизнерадостные песенки без рекламы и без крикливого пафоса.
Вдруг наш мыслитель вскакивает с порога и выплевывает стебелек полевицы; теперь он знает, куда и к кому идти. Он быстро входит в избу, берет в горнице свой хлыст и через несколько минут уже шагает по дороге к Паунвере. Когда он проходит мимо домика портного Кийра, лицо его приобретает злобное выражение. Тайком взглянув па дом, он находит, что жилище Аадниэля сегодня выглядит как-то особенно празднично. Чем омерзительнее становится в глазах путника это «змеиное гнездо» — так он мысленно называет обиталище Кийров, — тем быстрее ему хочется отсюда убраться. Живо передвигая свои длинные, тощие ноги, управляющий имением вскоре приближается к другому маленькому домику. Но этот, наоборот, кажется ему приятным и уютным. Либле в это утро оказывается дома и очень сердечно встречает редкого гостя. Но Тоотс отвечает на эти изъявления радости довольно холодно и немедленно приступает в делу.
Нет, Либле «эдакой» новости еще не слышал и надеется, что никогда и не услышит. Но он ни есть ни пить не будет, пока не внесет в дело полную ясность. Сегодня же, еще до обеда, нет, сию же минуту он отправится на хутор Рая и спросит у самой Тээле, известно ли ей, что за молва по селу идет. Ну конечно, еще бы, молодой барин Тоотс останется совсем в стороне, он, Либле. даже имени его ни разу не назовет за все время разговора. Скажет: просто он, Либле, ходил в лавку и там слышал толки — так-то и так-то обстоят дела. Да чего там, он же не мальчишка, чтобы не знать, как такие дела вести. Пусть молодой барин Тоотс не беспокоится, все будет сделано честь честью; а ежели господину управляющему не хочется тут ждать, пока Либле сбегает в Рая, — ладно, он сам забежит потом в Заболотье и расскажет обо всем, что видел и слышал. Неужто все другие парни на свете вдруг «окочурились», так что хозяйской дочке из Рая не найти лучшего спутника жизни, чем этот недотепа? Ну вот, теперь господин управляющий и сам видит, каково оно, это семейное счастье… Подойди-ка поближе, Мария, да не бойся. Подойди, дай чужому дяденьке ручку и скажи «здравствуйте». Вот так.
— Славная девчурка! — замечает Тоотс. — Когда в другой раз приду, принесу конфет.
— Ну вот еще! Конфеты такой большой девочке, зубы портить… Ничего, глядишь, пролетит еще годика два-три, и у господина Тоотса тоже будет такой карапуз, скажет: отец, или папа, или как его там научат. Вы не вздыхайте, господин управляющий, небось мы все дела в порядок приведем: слухи эти — просто бабьи сплетни и больше ничего. Кийр — жених Тээле! Да где такое видано! Уж ежели это окажется правдой, так я… прямо не знаю, что тогда сделаю… усы обрежу и голову наголо остригу! А может, и еще что похуже с собой сотворю, потому что не могу такого дела вытерпеть. Так вот, коли вам неохота ждать меня здесь, то я с хутора Рая — стрелой прямо в Заболотье и все вам расскажу. Наперед знаю, что Тээле меня на смех поднимет и с позором из дому выпроводит. Ну и пусть — с меня как с гуся вода.
Тоотс выходит от Либле и в раздумье останавливается у обочины канавы: можно бы и в Паунвере обождать, побыть у аптекаря, пока Либле вернется. Но нет! Сегодня ему не хочется никого видеть и слышать, во всем теле какая-то расслабленность, душу грызет недоброе предчувствие.
Когда он проходит мимо хутора Супси, ему чудится, будто крыша на домике портного приподнялась с одного края и стропила, насмешливо оскалившись, глядят на шоссе. Но в самом домике — таинственная тишина; даже во дворе ни живой души. Вдруг занавеска в окне словно зашевелилась, выглянула чья-то рыжая голова…
Дома управляющий на некоторое время успокаивается, зато к вечеру он со страшным нетерпением ждет Либле. А Либле все нет. Видимо, с этим человеком, умеющим держать слово, случилось нечто необычное, иначе он давно был бы здесь. В нетерпении Тоотс несколько раз даже выходит на дорогу, напряженно вглядывается в даль, но ни на проселке, ни на шоссе не видать никого, кто походил бы на звонаря Либле. Солнце уже склоняется к закату, у векового дуба и гнездо аистов, а Либле все нет. Стадо пригоняют домой, сгущаются сумерки — а Либле все нет. В этот день Либле так и не появляется.
Ночью Тоотс беспокойно ворочается в постели и до самого рассвета не может уснуть. То его пугает какое-то жуткое видение, то кусает блоха или клоп. Управляющий имением пытается успокоиться, считает до ста, чтобы поскорее заснуть, клянется притащить завтра из аптеки целую коробку порошка от блох — все напрасно. Пусть Тээле выходит замуж хоть за помощника аптекаря, хоть за лесного волка, пусть справляет свадьбу с домовым и рожает детей от лешего — только пусть гонит прочь этого рябого портняжку!
Только под утро откуда-то забредает странствующая по свету дрема и останавливается на отдых в горнице Заболотья.
XX
Утром обитатели Заболотья видят у себя на хуторе некое диковинное существо, некую личность, которой никто и нигде не встречал, но голос которой всем кажется удивительно знакомым. Таинственный пришелец просовывает голову в окно и спрашивает хозяйского сына Йоозепа. Тот в это время как раз одевается, в одной жилетке выбегает он в переднюю комнату и с изумлением глядит на чужака. Тоотс как будто бы и узнает этого человека, и не узнает; узнает — и в то же время не узнает.
— С добрым утром, молодой барин Йоозеп! — произносит пришелец. — Чего это вы так уставились да всматриваетесь в меня — я же тот самый Кристьян Либле, каким и вчера был, и испокон веку. Выйдите-ка на минутку, выйдите, есть дело до вас.
— Подумать только — Либле! — изумляется теперь вся семья. — Что за комедию ты разыгрываешь? Лицо бритое, голова как яйцо голая.
— Так я на барина больше смахиваю, — отвечает звонарь, исчезая за окном.
Управляющий имением быстро выходит во двор. В коленях он ощущает вдруг мелкую дрожь. Либле стоит во дворе у забора и крутит цигарку.
— Ну, молодой барин Тоотс, — начинает звонарь, — сбегал я вчера туда, как и обещал.
— Ну? — затаив дыхание, спрашивает Тоотс.
— Все правда! Все в точности так, как люди говорят.
— Чего ты мелешь! — заикаясь лепечет Тоотс. — Быть не может!
— Ей-богу, правда, не сойти мне с этого места. Мне и самому никак не хотелось верить, хоть кол на голове теши, но раз человек сам говорит и уверяет, тогда уж…
— Какой человек?
— Да Тээле.
При этих словах Тоотс чувствует, как сердце его твердеет — хоть режь им стекло. То, что он потерял Тээле — еще полбеды. Саое нелепое то, что хозяйская дочь с хутора Рая достанется Кийру.
— Да, таковы дела, дорогой друг, — продолжает Либле. — И башка у меня сейчас голая, как телячья морда, да и вообще все сделано так, как вчера условились.
При этом звонарь снимает шапку и отвешивает управляющему имением низкий поклон. Действительно, наголо обритая голова его напоминает брюкву и ни в чем теперь не уступает головам аптекаря и старого Кийра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Да, ужасно, — отвечает Тоотс с жалкой миной. — Сейчас из меня дух вон. Собирайте скорее на гроб. Тали, теперь ты наверху, а я внизу, бери карандаш и пиши: сам усопший — пять рублей пятьдесят копеек. Хе-хе-хе, пум-пум-пум…
— Дурака валяет, сатана! — грохочет густой бас Тыниссона. — Вишь, зубы скалит.
— Да ну, — все еще лежа, поясняет Тоотс. — Как я мог ушибиться, если бухнулся прямо в постель. А если боялись, что ушибусь, так могли мне сюда соломки подстелить.
Кряхтя и пыхтя, Тоотс пробирается к столу, наливает себе немножко «лекарства от испуга» и говорит:
— Все это очень приятно и умилительно, но я еще не слышал, чтобы человеку можно было помочь одними обещаниями. А ну, Тыниссон, вытаскивай кошелек!
Сам он вынимает из-за пазухи большой потертый «портвель» и выкладывает на стол четыре двадцатипятирублевых бумажки.
Тыниссон вздыхает, растерянно озирается по сторонам и отступает в угол комнаты, к мереже с большим обручем. Он так тщательно запрятал от воров куда-то внутрь почти все свои деньги, что сейчас ему приходится основательно повозиться, расстегивая множество пуговиц, прежде чем он добирается до своих капиталов. Дважды внимательно пересчитав обещанную сумму и засунув оставшиеся деньги на прежнее место, он снова подтягивает свои одеяния до нужной высоты и медленно застегивает пуговицы.
— Ну, вот они, — говорит он, выкладывая пачку на стол. — Хочешь, пересчитай.
— Спасибо, — отвечает Леста. — Большое спасибо!
— Так, — берет слово Тоотс. — Теперь добавь сюда еще свои пятьдесят, потом и Тали добавит свои пятьдесят, и ты сможешь передать от меня привет Лаакману и сказать ему, что Тоотс сам скоро откроет типографию и наложит свою лапу на все печатные заказы всех трех губерний. Налейте-ка мне побыстрее еще чуть-чуть, я вижу, небо проясняется, сейчас засуну полы за пояс и задам стрекача. Особой охоты ехать домой у меня нет, но что поделаешь: старик будет ворчать — обещал, скажет, прийти и не идет. У Тыниссона еще время есть, он у нас барин, разъезжает на этом… ну, как его… на котле или на чугунке. А мне, прогоревшему опману, только и плестись на кляче, а если дорога в гору, то и пешечком. Ничего не поделаешь: всем в малиннике не уместиться, кое-кому и на выгоне оставаться. Так вот и богач и бедняк: стоят друг против друза, а обоих их бог создал. А когда приеду в следующий раз, чтоб книга была готова! Один экземпляр захвачу с собой в Паунвере, или в Россию, или черт его знает — куда придется. Однако пора и честь знать, короче говоря, я ухожу: «Денек разгулялся, кругом благодать, пусти меня в люди, родимая мать».
Котомку возьму, на чужбину пущусь
и к мастеру там на работу наймусь, —
подхватывает Киппель и настежь распахивает окно.
— Да, дождь прошел, — говорит он, — редкие капельки еще падают с тучи. Жаль, очень жаль, что господину опману некогда, а то съездили бы с ним вдвоем на речку, при факелах рыбу половить.
— В другой раз, — отвечает опман. — В другой раз и я приеду на чугунке, тогда старик не будет за мной, как хвост, тащиться. Останусь тогда денька на два — на три. И на рыбалку можно будет съездить, и в городе осмотреться. А на этот раз — будьте здоровы, желаю вам всяческих благ.
— Будь здоров, всего наилучшего! — Друзья и управляющий торговлей с чувством пожимают Тоотсу руку. — Счастливого пути! Благополучно добраться к дому!
— Бес его знает, как еще дело сложится с этой поездкой, — направляясь к дверям, с сомнением в голосе замечает опман. — На возу — бочек с салакой целая куча, примащивайся на них вместе со стариком, точно мартышка на шарманке… еще, чего доброго, ось поломается или кляча дух испустит — черт знает, мало ли что может в пути приключиться. До Паунвере добираться долго — как от праздника до праздника, да еще дорога после дождя раскисла… бог знает, увидимся ли мы с вами еще на этом свете. Как вы думаете, ежели я оттуда, с груды бочонков, грохнусь и бочонок мне на живот свалится — лопну тогда, как дудка или как гриб-ноздряк, разрежет меня надвое, точно фалды на пиджаке у этого… как бишь его, портного Кийра. А все-таки хорошо, что я тут подучился, как сидеть на ящиках, и падать уже умею, только вот не везде на дороге кровать найдешь. Но одно могу сказать тебе, Тыниссон: как увижу, что мерин из сил выбивается, так возьму твою салаку и выброшу на дорогу. Можешь потом проехать по этой самой дороге и подобрать уже селедку: кто посеет ветер — пожнет бурю, а кто посеет салаку, тот пожнет селедку.
— Ох, пустомеля! — укоряет его Тыниссон. — Да уходи ты наконец.
— Сейчас уйду, чудак, — отвечает Тоотс и возвращается к столу. — Не оставаться же мне здесь, раз старикан ждет. Но вот что я еще хотел сказать — чуть не забыл… Тали, ты же обещал передать записку на хутор Сааре?
— Не нужно. Скажи сам, без записки: пусть пришлют денег.
— Ну хорошо, а сколько? Может хочешь, чтобы отец твой продал хутор Сааре и все деньги тебе послал?
— Ну… скажи рублей сто.
— Ладно! А что мне передать… там… сам знаешь… чуть подальше… на хуторе Рая или в этом роде?..
— Ничего. Передай привет.
— А если спросят — когда домой приедешь или же в этом роде?..
— Скажи, что… что скоро приедет.
Отлично.
XIX
Дома Тоотс узнает от матери новость, которая, как говорится, ни в какие ворота не лезет. Оказывается, мать вчера, то есть во вторник, была в Паунвере в лавке и там хозяйки судачили о том, что Тээле с хутора Рая собирается замуж за старшего сына портного Кийра. Правда, сначала этому Жоржу якобы придется поехать в Россию поучиться на опмана, но помолвка будто бы назначена уже на следующее воскресенье. Конечно, ей-то, матери Йоозепа, неведомо, сколько тут правды, сколько вранья, но бабы судачили именно так и еще при этом добавляли: вишь ты!
Управляющий имением, раздув ноздри, растерянно выслушивает эту невероятную новость; у него сейчас такое чувство, словно ему накинули на шею просмоленный канат и затягивают мертвым узлом. Все могло случиться, даже воры могли за это время побывать в Заболотье, но это известие… это просто дико.
— Ну да, ну и что, — пытается он наконец собраться с мыслями, — будет на белом свете одной портняжной мадам больше.
— Да нет, — отвечает мать, — не портняжной, а опманской, ведь Жорж едет в Россию.
Ах да, еще и это! Пораженный первым ударом, Тоотс как-то н внимания не обратил, что Кийр собирается в Россию учиться на управляющего. Кийр — управляющий! Кийр — управляющий имением. Кийр — помещик! Кийр — министр, Кийр — король! Нет, ей-богу, если уж Кийр годится в опманы, то с таким же успехом он может годиться и в короли. Все может стрястись — и пожар, и кража, даже, в конце концов, и то, что Тээле выходит замуж за Кийра, — поди знай, что женщинам может взбрести в голову! Но то, что Кийр хочет стать управляющим, это, конечно, только шутка; глупая, нелепая, но все же шутка.
Первой отчаянной мыслью Тоотса было «ринуться» к Тээле и спросить у нее самой, есть ли в этих сплетнях хоть зерно истины. Но он тут же отказывается от своих намерений: как знать — удастся ли ему под первым впечатлением этой новости держать себя в рамках, вдруг еще начнет в разговоре с Тээле пыхтеть да кряхтеть или вытворять езде какие-нибудь глупости. Конечно, можно сделать вид, что ты холоден, как лягушка, и; этак… обиняком, исподволь расспросить ее, этак… между прочим, сторонкой… тем более, что он должен передать ей привет от Тали… Но что если в разговоре у него вдруг плаксиво вытянется физиономия, тоже… как бы между прочим? Нет! Нет и нет! Мысль эта не годится. Он передаст ей привет, но уже после того, как придет в себя; а сейчас у него в черепе все вверх дном, в мыслях сумбур, все перепуталось, все шиворот-навыворот. С такой башкой нельзя шататься кругом, лучше посидеть на пороге сарая и пожевать щавель.
Расскажи ему эту новость кто-либо другой — можно было бы подумать, что над ним хотят посмеяться. Но это же его собственная блаженной памяти… ну что ты скажешь! Тьфу! Попробуй еще с таким котелком пойти что-то выяснять… Так вот, его собственная родимая матушка только что сказала ему, что дело обстоит так-то и так-то. Правда, мать узнала это в лавочке от деревенских баб… но не с потолка же деревенские бабы берут свои новости, во всяком случае, такую вещь они сами не выдумали бы. За эти два дня, пока он был в городе, здесь что-то произошло. Но что именно — один черт знает.
Сидя на пороге сарая, управляющий имением жует по очереди щавель, смолку, клевер, трясунку, полевицу, лопух, ромашку и вообще все травы, цветы и листья, какие он может достать рукой, не вставая с порога. Грызет и мурлыкает песенку: «Готовься, о душа моя…» В голове его вертится, наподобие водяного колеса, какая-то мощная машина, она сметает и путает любые возникающие у него мысли и планы. Тоотс не слышит трелей жаворонка, не замечает, как щебечут и резвятся в воздухе ласточки. Его не трогает ни жужжащая музыка в цветах, ни летние ароматы, которые приносит ветерок. Видит ли он хоть бы ту жизнь, что движется у самых его ног, среди цветов и трав? Готовься, о душа моя…
Чуть поодаль в кроне векового дуба виднеется гнездо аиста. Аистиха стоит в гнезде и ждет возвращения супруга. Ей скучно: сегодня аист-папаша в поисках добычи залетел, видимо, слишком далеко. Аистиха переступает на другую ногу и начинает прихорашиваться к прилету мужа. Ага, вот и он. Клап-клап-клап… Меж ветвей этого же дуба кто-то прикрепил улей. Этот смекалистый сладкоежка хочет таким способом изловить бездомный пчелиный рой. Невдалеке от дуба у подножия холма начинается болото, от которого и получил, вероятно, свое название хутор Тоотсов — Заболотье. На краю выгона у изгороди растут старые ивы. Весной на их ветвях выступает с концертами дипломированная певица, высокочтимая мадемуазель Соловей, гипнотизирующая слушателей больше своей славой, чем искусством пения. Сейчас знаменитая певица уже отбыла или, во всяком случае, уже запаковала свои ноты; здесь остался лишь певец, распевающий свои беспечные и жизнерадостные песенки без рекламы и без крикливого пафоса.
Вдруг наш мыслитель вскакивает с порога и выплевывает стебелек полевицы; теперь он знает, куда и к кому идти. Он быстро входит в избу, берет в горнице свой хлыст и через несколько минут уже шагает по дороге к Паунвере. Когда он проходит мимо домика портного Кийра, лицо его приобретает злобное выражение. Тайком взглянув па дом, он находит, что жилище Аадниэля сегодня выглядит как-то особенно празднично. Чем омерзительнее становится в глазах путника это «змеиное гнездо» — так он мысленно называет обиталище Кийров, — тем быстрее ему хочется отсюда убраться. Живо передвигая свои длинные, тощие ноги, управляющий имением вскоре приближается к другому маленькому домику. Но этот, наоборот, кажется ему приятным и уютным. Либле в это утро оказывается дома и очень сердечно встречает редкого гостя. Но Тоотс отвечает на эти изъявления радости довольно холодно и немедленно приступает в делу.
Нет, Либле «эдакой» новости еще не слышал и надеется, что никогда и не услышит. Но он ни есть ни пить не будет, пока не внесет в дело полную ясность. Сегодня же, еще до обеда, нет, сию же минуту он отправится на хутор Рая и спросит у самой Тээле, известно ли ей, что за молва по селу идет. Ну конечно, еще бы, молодой барин Тоотс останется совсем в стороне, он, Либле. даже имени его ни разу не назовет за все время разговора. Скажет: просто он, Либле, ходил в лавку и там слышал толки — так-то и так-то обстоят дела. Да чего там, он же не мальчишка, чтобы не знать, как такие дела вести. Пусть молодой барин Тоотс не беспокоится, все будет сделано честь честью; а ежели господину управляющему не хочется тут ждать, пока Либле сбегает в Рая, — ладно, он сам забежит потом в Заболотье и расскажет обо всем, что видел и слышал. Неужто все другие парни на свете вдруг «окочурились», так что хозяйской дочке из Рая не найти лучшего спутника жизни, чем этот недотепа? Ну вот, теперь господин управляющий и сам видит, каково оно, это семейное счастье… Подойди-ка поближе, Мария, да не бойся. Подойди, дай чужому дяденьке ручку и скажи «здравствуйте». Вот так.
— Славная девчурка! — замечает Тоотс. — Когда в другой раз приду, принесу конфет.
— Ну вот еще! Конфеты такой большой девочке, зубы портить… Ничего, глядишь, пролетит еще годика два-три, и у господина Тоотса тоже будет такой карапуз, скажет: отец, или папа, или как его там научат. Вы не вздыхайте, господин управляющий, небось мы все дела в порядок приведем: слухи эти — просто бабьи сплетни и больше ничего. Кийр — жених Тээле! Да где такое видано! Уж ежели это окажется правдой, так я… прямо не знаю, что тогда сделаю… усы обрежу и голову наголо остригу! А может, и еще что похуже с собой сотворю, потому что не могу такого дела вытерпеть. Так вот, коли вам неохота ждать меня здесь, то я с хутора Рая — стрелой прямо в Заболотье и все вам расскажу. Наперед знаю, что Тээле меня на смех поднимет и с позором из дому выпроводит. Ну и пусть — с меня как с гуся вода.
Тоотс выходит от Либле и в раздумье останавливается у обочины канавы: можно бы и в Паунвере обождать, побыть у аптекаря, пока Либле вернется. Но нет! Сегодня ему не хочется никого видеть и слышать, во всем теле какая-то расслабленность, душу грызет недоброе предчувствие.
Когда он проходит мимо хутора Супси, ему чудится, будто крыша на домике портного приподнялась с одного края и стропила, насмешливо оскалившись, глядят на шоссе. Но в самом домике — таинственная тишина; даже во дворе ни живой души. Вдруг занавеска в окне словно зашевелилась, выглянула чья-то рыжая голова…
Дома управляющий на некоторое время успокаивается, зато к вечеру он со страшным нетерпением ждет Либле. А Либле все нет. Видимо, с этим человеком, умеющим держать слово, случилось нечто необычное, иначе он давно был бы здесь. В нетерпении Тоотс несколько раз даже выходит на дорогу, напряженно вглядывается в даль, но ни на проселке, ни на шоссе не видать никого, кто походил бы на звонаря Либле. Солнце уже склоняется к закату, у векового дуба и гнездо аистов, а Либле все нет. Стадо пригоняют домой, сгущаются сумерки — а Либле все нет. В этот день Либле так и не появляется.
Ночью Тоотс беспокойно ворочается в постели и до самого рассвета не может уснуть. То его пугает какое-то жуткое видение, то кусает блоха или клоп. Управляющий имением пытается успокоиться, считает до ста, чтобы поскорее заснуть, клянется притащить завтра из аптеки целую коробку порошка от блох — все напрасно. Пусть Тээле выходит замуж хоть за помощника аптекаря, хоть за лесного волка, пусть справляет свадьбу с домовым и рожает детей от лешего — только пусть гонит прочь этого рябого портняжку!
Только под утро откуда-то забредает странствующая по свету дрема и останавливается на отдых в горнице Заболотья.
XX
Утром обитатели Заболотья видят у себя на хуторе некое диковинное существо, некую личность, которой никто и нигде не встречал, но голос которой всем кажется удивительно знакомым. Таинственный пришелец просовывает голову в окно и спрашивает хозяйского сына Йоозепа. Тот в это время как раз одевается, в одной жилетке выбегает он в переднюю комнату и с изумлением глядит на чужака. Тоотс как будто бы и узнает этого человека, и не узнает; узнает — и в то же время не узнает.
— С добрым утром, молодой барин Йоозеп! — произносит пришелец. — Чего это вы так уставились да всматриваетесь в меня — я же тот самый Кристьян Либле, каким и вчера был, и испокон веку. Выйдите-ка на минутку, выйдите, есть дело до вас.
— Подумать только — Либле! — изумляется теперь вся семья. — Что за комедию ты разыгрываешь? Лицо бритое, голова как яйцо голая.
— Так я на барина больше смахиваю, — отвечает звонарь, исчезая за окном.
Управляющий имением быстро выходит во двор. В коленях он ощущает вдруг мелкую дрожь. Либле стоит во дворе у забора и крутит цигарку.
— Ну, молодой барин Тоотс, — начинает звонарь, — сбегал я вчера туда, как и обещал.
— Ну? — затаив дыхание, спрашивает Тоотс.
— Все правда! Все в точности так, как люди говорят.
— Чего ты мелешь! — заикаясь лепечет Тоотс. — Быть не может!
— Ей-богу, правда, не сойти мне с этого места. Мне и самому никак не хотелось верить, хоть кол на голове теши, но раз человек сам говорит и уверяет, тогда уж…
— Какой человек?
— Да Тээле.
При этих словах Тоотс чувствует, как сердце его твердеет — хоть режь им стекло. То, что он потерял Тээле — еще полбеды. Саое нелепое то, что хозяйская дочь с хутора Рая достанется Кийру.
— Да, таковы дела, дорогой друг, — продолжает Либле. — И башка у меня сейчас голая, как телячья морда, да и вообще все сделано так, как вчера условились.
При этом звонарь снимает шапку и отвешивает управляющему имением низкий поклон. Действительно, наголо обритая голова его напоминает брюкву и ни в чем теперь не уступает головам аптекаря и старого Кийра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41