— Да мы и сами знаем, куда ты ходил.
— Ну да, а почему бы вам не знать, тайна это, что ли? Ходил на хутор Рая, куда же еще.
— Ну и что, успокоился теперь?
— Успокоиться-то успокоился, да поди знай, что еще может стрястись. Сегодня какой-то чудной день, новости так и летят… вж-жик — плюх! — будто доски на вяндраской лесопилке. Ну, что бы там ни было, а Кийр вернулся. Сидит себе этакой птичкой в горнице на раяском хуторе и толкует о чем-то с Тээле.
— Почему же он вернулся? — допытывается управляющий.
— Ох, господин Тоотс, будто меня там кто на пороге встретил да так и доложил — вот, мол, Кийр вернулся по такой-то и такой-то причине! А ты будь добр, слушай да запоминай. Не знаю, золотые мои господа! Не знаю! Раяские и сами не ведают, почему их зятек так скоро обратно пожаловал. Сидит он в горнице и с Тээле разговаривает — вот и все, что я видел. А услышать ничего не удалось: кругом двери-окна заперты, будто запаяны. Раяскому старику все это дело крепко не по душе, только и твердит: «А все ж таки это ветрогон». Но не беда, молодые люди, время все распутает, а бог милостив. Уж мы разузнаем, как эти дела обстоят. Ведь в Паунвере ничего не скроешь.

VIII
Кийр и в самом деле сидит в большой горнице хутора Рая, с жалобным видом смотрит, на Тээле и говорит:
— Да, Тээле, вот я и снова в нашем любимом родном краю.
Тээле вытирает с цветов пыль и отвечает лишь после долгой паузы:
— Да, вы здесь, это я вижу. И очень странно, что вы опять здесь.
— Вы… ты… — лепечет Кийр, — ты сердишься, Тээле, что я вернулся. Но я же объяснил тебе — никак нельзя было мне там оставаться. Я не мог, Тээле, не мог. Это было страшное путешествие. Я готов принести любую жертву, только не заставляй меня ехать в Россию.
— Я не какая-нибудь рыцарская дочка, — недовольно отвечает девушка, — и мне не нужны жертвы. Мне только хотелось, чтобы вы стали земледельцем. Но и этого моего желания вы не смогли выполнить, так зачем же еще говорить о жертвах. Да и вообще оставим этот разговор. По мне, можете стать хоть трубочистом или же до конца дней своих оставайтесь портным — какое мне до этого дело, но…
— Но вы… ты… вы же согласны выйти замуж только за земледельца?
— Само собою разумеется. Только за земледельца. Я не меняю своих мыслей и планов так быстро, как вы. Не терплю людей, которые вечно колеблются, сомневаются и никогда не доводят до конца начатое дело. Это — ветрогоны.
— Что вы, Тээле! — Рыжеволосый надувает губы.
— Да, да, ветрогоны, ветрогоны!
— Поверьте, Тээле, кто бы ни был на моем месте, всякий вернулся бы, случись с ним такое несчастье.
— Так соберите свои пожитки и поезжайте снова.
— Снова в Россию? — пугается портной. — Нет, Тээле, в Россию я больше ни за что не поеду. Там ужасные люди. Я готов… я поеду куда угодно, куда бы вы меня ни послали, но в Россию я больше не ездок. Ох, Тээле, если б вы только знали!
— Тогда поезжайте в Германию, — усмехается Тээле.
— Ну да, — кисло морщит физиономию Кийр, — хорошо вам надо мной насмехаться!
— Как это так — насмехаться! А как же другие могут по нескольку лет находиться вдали от родных мест — в России или в другой стране — и даже не помышляют о возвращении. Как мог, например, Тоотс…
— Ах, Тоотс! Тоотс такой же мошенник, как и те, что меня обчистили.
— Что с вами, Кийр! Стыдитесь!
— А вы забыла разве, что он проделывал в школе?
— В школе! Но ведь он уже не школьник. Терпеть не могу людей, которые обо всех говорят одно лишь дурное. Или, если угодно, возьмите другого нашего соученика — Тали. Тали мог бы приехать. Тали знает, что родные ждут его с нетерпением, и все таки не едет.
— Ну, — возражает Жорж, — во-первых, он не так уж надолго уезжал, а во-вторых, он сейчас здесь.
— Кто? Тали? Арно?
— Да, да. Я видел его сегодня.
— Вот как? Ну да… И все же… Он всю зиму прожил в городе. А я сама? Разве я не училась несколько лет в городе? Тоже жила среди чужих. Только вам вечно бы сидеть дома, под крылышком у мамаши.
Девушка на мгновение умолкает, а затем спрашивает равнодушным тоном:
— Где вы видели Тали?
— Он мне только что повстречался.
— А-а. Значит, он приехал только вчера вечером или сегодня утром. А не знаете, куда он шел?
— Как будто в Заболотье.
В раяской горнице становится совсем тихо. Кийр сморкается и вздыхая смотрит в окно. Вытянув шею, он оглядывает веранду и бормочет себе что-то под нос. Ему показалось, будто там сейчас кто-то прошел, почудился и чей-то знакомый голос. Ну да, конечно, пойдет теперь опять по всему Паунвере молва… Да и вообще, сколько на свете всяких бед и злоключений… Помимо всех прочих неудач, нужно же было еще притащиться сюда этому самому Тали… Каждую минуту тычут тебе в нос — земледелец да земледелец… Остальные люди — будто и не люди, только и ест на свете, что земледельцы! Какое несчастье, когда человек ничего общего не имеет с земледелием!
— О чем вы задумались, Кийр? — спрашивает неожиданно Тээле.
— Я? — оторопело отвечает рыжеволосый. — Ни о чем не думаю. Смотрю, какие превосходные нынче у вас хлеба.
— Хлеба! Что вы смыслите в хлебах! Будь бы земледелец, тогда бы еще… Тоотс в этом разбирается, Имелик… Тали… Даже Либле знает больше, чем вы.
— Так что же мне делать? — плаксивым тоном спрашивает Кийр. — Не могу же я… Не понимаю, как можно так мучить человека?
— Глупости, Кийр, кому охота вас мучить? Но скажите сами, что вы смыслите в земледелии? Или вы научились за те несколько дней, что пробыли в отъезде? Обещали вы, правда, научиться быстро, но так быстро едва ли можно приобрести знания. Верно ведь?
— Я смогу учиться и где-нибудь здесь, на родине. Ведь не только в России можно поучиться земледелию.
— Ну, тогда нанимайтесь к Тоотсу.
— К Тоотсу? Почему именно к Тоотсу?
— Лучшего земледельца у нас в округе нет — вот почему.
— Ах, Тээле, Тээле! Какой вы черствый, бессердечный человек! Я пришел сюда за утешением, но вижу, что… Да, да…
Рыжеволосый покачивает головой и громко сопит. Тээле возится у книжной полки, время от времени перелистывая то одну, то другую запыленную книгу. Вдруг брови ее поднимаются, словно ей попалось в книге что-то очень любопытное, она искоса поглядывает на Кийра и с лукавой улыбкой говорит:
— Настоящий мужчина не нуждается в утешении, настоящему мужчине нужен добрый совет. И вот такой совет я вам и даю. Идите к Тоотсу учиться. Как это мне раньше не пришло в голову!
— Перестаньте об этом говорить, Тээле!
— Нет, Кийр, я только начинаю об этом говорить. Это же прямо-таки блестящий плац. Подумайте, вам не надо больше ездить ни в Россию, ни куда-либо еще, вы останетесь здесь же под боком. Можете даже ходить домой обедать.
— В жизни не пойду к Тоотсу учиться.
— Не пойдете? Ладно, как хотите. Мне-то какая печаль! Можете хоть сейчас отправляться домой и браться за иголку, и шейте себе сколько угодно. Но меня удивляет, что… что…
— Что вас удивляет? — настораживаясь, спрашивает рыжеволосый.
— Да то, что человек, который готов принести любую жертву, не хочет выполнить самое скромное желание. Так что все ваши клятвы и обещания — лишь пустые слова и ничего больше. Отправляйтесь лучше домой, садитесь за шитье и не теряйте драгоценного времени. Теперь я вижу вас насквозь, мне ясно, что вы за человек. До поездки в Россию я была о вас совсем другого мнения. Но все равно, все равно. В жизни бывает столько разочарований; одним больше или меньше, это почти безразлично. Итак, конец! Но знайте, виноваты в этом вы, а не я.
— Конец? — с испугом переспрашивает портной. — Какой конец? Какой конец?
— Конец, — тихо повторяет Тээле это короткое, но столь страшное для Кийра слово.
— Ох, Тээле, Тээле, какой вы жестокий, бессердечный человек! — вздыхает Кийр. — До поездки в Россию я тоже был о вас другого мнения.
— Ну что ж, — спокойно улыбается хозяйская дочь, — благодарите судьбу, что успели меня вовремя раскусить.
— Н-да, н-да… — снова многозначительно покачивает головой Кийр.
На дворе сияет солнце, рассыпают свои трели жаворонки, на земле мир и божья благодать, только у Жоржа душа словно попала на шерстобитню под самые зубья. Последние недели выдались для Жоржа такими мрачными, что он с наслаждением взял бы большие ножницы и вырезал эти дни из своей жизни. В его сердце порой вонзается не одна иголка, а целая пачка иголок, даже целых две пачки. Они «стегают» и «стегают» его вдоль и поперек, как будто имеют дело с воротником куртки. Все мысли и планы в голове перепутались, как клубок ниток, попавший в лапы котенку; даже уверенность в себе пропадает. А где-то здесь же рядом злорадно ухмыляется над его беспомощностью чья-то противная рожа — это, конечно, земледелец Йоозеп Тоотс, вор и пропойца. И как такой еще не провалился в пекло!
В первой комнате открывается дверь и на пороге появляется хозяйка хутора. Обращаясь к Кийру и Тээле, она произносит одно-единственное слово:
— Обедать!
Кийр хватается за свою узкополую шляпу и пятится к двери, ведущей во двор.
— А вы не хотите? — спрашивает Тээле.
— Нет, нет, мне… некогда, — заикается Кипр. — Я должен сразу же домой… и… и… Ах да, я еще хотел спросить, Тээле, как… как же теперь будет?
— Как будет? — серьезно повторяет Тээле. — Мои условия достаточно ясны. Сделайте так, как я сказала, тогда…
— Тогда, что тогда?
— Тогда… тогда все останется так, как было до поездки в Россию.
— Но, Тээле, дорогая Тээле, не могу я идти к Тоотсу! Подумайте сами, что скажут в Паунвере!
— Не знаю… Поступайте как найдете нужным.
Кийр пожимает своими тощими плечами, топчется еще с минуту на месте и вдруг исчезает молниеносно, как человеческое счастье. Тээле молча садится за обеденный стол и делает вид, будто не замечает вопросительных взглядов сестры.
— Ну, жених вернулся, — говорит наконец сестра.
— Вернулся.
— Так быстро выучился на опмана?
— Я его не экзаменовала.
— Почему же он так скоро прилетел обратно? — спрашивает раяский хозяин.
— Кто его знает. Говорит, будто обокрали в дороге.
— Вот те и на! Ну и… Да что ты с ним возишься? Пошли его ко всем чертям — какой из него земледелец!
— Как это вожусь? Я его сюда ни разу не приглашала, — отвечает Тээле. И, наклонившись к уху сестры, шепчет: — Я тебе потом все расскажу.
А Кийр несется в это время домой, то и дело оборачиваясь, словно опасаясь погони. Сегодня в руках у него нет больше тросточки с блестящим набалдашником, которую он всегда носил с собой. Эта несчастная трость сейчас в России в руках у какого-нибудь воришки, и, должно быть, оплакивает своего прежнего хозяина и тихую деревню Паунвере.
— Ну, как обошлось? — спрашивает старый портной, встречая сына во дворе.
— Да как обошлось… — вздыхает сын. — Теперь она меня к Тоотсу шлет учиться. А не то — конец.
— К Тоотсу? Это почему?
— Тоотс, говорит, лучший земледелец в округе.
— Во всяком случае… да… да, — рассуждает портной. — Земледелие Тоотс знает, но… подобает ли тебе к нему наниматься?
— В том-то и дело, — чуть не плача отвечает сын. — Лучше сквозь землю провалиться, чем идти к этому мазурику!
— Ну и капризы у этих ученых барышень! — почесывая лысину, восклицает старый Кийр. — Очень жаль, что ты не поехал к господину Эрнья.
— Как же я мог поехать к господину Эрнья, если меня в Москве так обчистили, что ни туда ни сюда, — уже в который раз начинает Жорж печальную повесть о своем путешествии. В это время во дворе появляются и другие домочадцы. Им хочется еще раз послушать о злоключениях их несчастного Жоржа на чужбине.
— Железнодорожный билет и тот украли, — тоскливо начинает свой рассказ Жорж, — как же мне было дальше ехать. Все в кошельке было: и деньги, и паспорт, и билет. Как только в Москве из вагона вышел — ну и народу было! — так кошелек сразу и пропал. Сначала я не знал, что делать, потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.
— Ужас какой! — восклицает мамаша.
— Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с едой, — вот и все. Трость я забыл в вагоне.
— Подумать только!
— Ну да, но мне кажется, чемодан стащил тот самый господин, который меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть, а сам вместе с чемоданом исчез. Ну скажи, папа, как мне было ехать дальше? Один только добрый человек нашелся — жандарм. Он по моему школьному свидетельству — оно у меня в записной книжке оказалось — выдал мне вместо паспорта другое удостоверение и сказал: «Ничего, молодой человек!»
— А Москва — красивый город? — с хитрой усмешкой спрашивает младший брат.
— Помалкивай! — кричит на него Жорж. — Не до того мне было — еще город осматривать! Ну да, галоши я тоже в вагоне забыл. После, когда вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.
— Ох господи, как же это ты оказался таким бестолковым? — говорит мама. — Дома всегда был разумным, смышленым.
— Сердце все время так болело, будто огнем жгло. Кругом чужие люди, никто тебя не утешит, не скажет дружеского слова. Все время в горле комок, плакать хотелось… А в вагоне все — словно волки. А потом еще ввалилась ватага босяков, стали меня евреем обзывать. Чуть что — сейчас же снова: «Ну, Берка, ай-вай, как твои гешефты?» Где уж тут было о тросточке или о калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!
— А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.
— Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил, тем больше они издевались. Все время только и знай: «Таких рыжих эстонцев, — говорят, — не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать».
— Показал бы паспорт! — ехидно подсказывает младший брат.
— Заткнись ты! — снова орет Жорж, замахиваясь на Бенно. — Что ты, дермо, в путешествиях смыслишь!
Младший брат горбится и жмурит глаза, как кошка.
— Жорж, зачем ты так грубо! — старается мама урезонить рассказчика. — Раньше таких слов от тебя никогда не слышали. А ты, — обращается она к младшему отпрыску, — помолчи и не вмешивайся в разговор.
— Ну, ну! — продолжает допытываться папаша Кийр, хотя история этой поездки ему уже более или менее знакома. — Ну, и как же ты наконец… оттуда выбрался?
— Как выбрался! — Жорж хмурит брови, искоса поглядывая на Бенно. — Продал одеяло и подушку н стал подумывать, как бы домой попасть. Какой-то кондуктор товарного поезда, или кто он там был такой, — купил у меня все это и взял меня с собой до Пскова. Ох, и растрясло же нас в этой ужасной поездке…
— Хорошо еше, что штаны не продал, — снова вмешивается Бенно. — Не то вернулся бы, как аист голоногий!
— Сам ты аист! — вопит окончательно взбешенный Жорж, кидаясь к насмешнику. Младший брат, видя, что дело принимает серьезный оборот, удирает в дом. Разбушевавшиеся братья опрокидывают стоящее на пороге ведро со свиным пойлом и в пылу драки, топчась на одном месте, измазывают свою обувь скользкой и вонючей жижей. Тут вмешивается мамаша, она хватает Жоржа за полу пиджака, стараясь разнять драчунов, но, поскользнувшись, сама падает, да так и остается сидеть на залитом помоями пороге.
— Тише, тише! — кричит старый Кийр. — Этот Бенно в последнее время совсем от рук отбился, такой озорник, прямо нет с ним никакого сладу. Это, конечно, из-за глистов, никак от них не избавиться, хоть и лечим его. Тише! Тише! — Но в это мгновение портной теряет свои очки и носится по двору, как слепой. Бенно хватает в сенях какую-то корзинку и швыряет ее вместе с картофельной шелухой и землей Жоржу прямо в голову, а средний брат в это время помогает мамаше подняться с порога.
Наконец спокойствие восстановлено, Бенно за свое наглое поведение получил изрядную трепку, и Жорж продолжает в комнате свой рассказ, время от времени выуживая из-за воротника то кусочек картофельной шелухи, то комочек земли.
— Самое ужасное, что я испытал в дороге, это была езда в товарном вагоне, — говорит он. — Вагон, куда меня запер кондуктор, до самого потолка был набит всякими ящиками. Только возле двери оставалось еще ровно столько места, чтобы кое-как стоять. И когда поезд тронулся, все эти ящики зашатались и загрохотали — вот-вот раздавят тебя. Чудо еще, что они вагон не разбили. У меня все время дух захватывало, боялся самых верхних ящиков — вдруг какой-нибудь на голову свалится, тогда… И всю дорогу, пока тряслись, ни разу меня не выпустили… Даже по нужде не выпускали.
— А как же ты?.. — спрашивает папа, протирая очки.
— Да как… влез на самый верх и… Потом во Пскове меня выпустили, но там уже оказался другой кондуктор, тот и не знал, что я в вагоне был. Расшумелся, раскричался, хотел меня к жандарму тащить. Но я ему все объяснил, н умоляя его, и денег дал… в конце концов он меня отпустил. «Ну, бог с тобой, — говорит, — только убирайся поскорее к черту». А узелок с едой я забыл в вагоне.
— Господи боже мой! — восклицает мамаша. — Только и слышишь: забыл да забыл.
— Погоди, мама, пусть говорит, — вмешивается папаша Кийр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41