Раз уж ты пойдешь жаловаться, то чем мне будет хуже, тем для тебя лучше. Но я не думаю, чтобы меня за это выгнали; кроме меня, то же самое делают и другие ребята, и учитель прекрасно знает, что на уроках списывают. Так всегда было, так и будет. Неужто все начнут сами задачи решать – этого еще не бывало. Не все же такие умники, как ты, чтобы самим все уроки делать. А выгонят меня – пусть выгоняют, что ж, я уйду. Но из-за одного этого еще…
Он махнул рукой и усмехнулся. Ну, выгонят – и пускай. Что тут особенного: школ на свете мало, что ли? Вот он и сейчас уже в третьей школе учится – и что за беда? Как-нибудь да обойдется. О, Яан Имелик всюду пробьется, главное – никогда не унывать. Уйдет, возьмет с собой свой каннель и Тиукса и заживет себе по-прежнему. Не везде же есть такие плохие ребята, которые из зависти или кто их знает из-за чего идут ябедничать. Да из-за списывания не так-то часто и жалуются; чаще – если кого-нибудь поколотят, книгу изорвут, или что-нибудь пропадет, или…
И что на него нашло, на этого Тали, почему он вдруг озлился? Раньше о нем такого и подумать нельзя было, о нем все очень хорошо отзывались. В школе ходил слух, будто осенью он крепко заступился за Тыниссона и за звонаря Либле или что-то в этом роде; во всяком случае, оказал им большую услугу – только благодаря ему звонарь остался на своей должности, а Тыниссона не исключили из школы.
– Ну, хорошо, – сказал Имелик, кладя руки на каннель и без всякой враждебности глядя на Арно, – раз уж на то пошло, иди и скажи, что я списываю у Куслапа, только смотри, чтобы тебе самому хуже не стало: видишь, как все смеются и издеваются над Кийром за его ябедничанье. Так и с тобой может случиться.
Он склонился вместе с каннелем в сторону Арно и, заглядывая ему прямо в глаза своими голубыми глазами, спросил:
– Скажи, что я тебе плохого сделал, почему ты так злишься?
– Ничего ты мне не сделал, – пробормотал, опуская глаза, Арно и потом тихо, почти шепотом добавил: – А списывать не смей!
– Почему? Почему именно мне нельзя, а другим можно?
– Не смей!
– А если все-таки буду списывать?
– Тогда…
– Тогда пожалуешься?
– Да.
Имелик улыбнулся.
– Раньше ты на кого-нибудь жаловался?
– Жаловался.
Имелик смерил Арно с головы до ног вопросительным взглядом и снова улыбнулся. Врет! Ни на кого он не ходил жаловаться, да и не пойдет никогда. Просто мальчишка сегодня не в духе и ищет ссоры с первым попавшимся; так он и с Тиуксом поссорился. Он, Имелик, был прав, думая, что Тали дома чем-то рассердили. К тому же, ябедника сразу можно узнать, а Тали совсем не похож на ябедника. Он просто сегодня не в духе, и больше ничего. Только сейчас Имелик это понял, а раньше чуть было и сам на него не обозлился. И, отложив в сторону каннель, он подобрал с полу конфеты, тронул Арно за плечо и, смеясь, сказал:
– Тали, Тали, ты же совсем не такой злой, притворяешься просто. Сначала я не понял, думал – ты такой и есть. А сейчас вижу, что… ох!.. Давайте все помиримся и… гляди-ка, Куслап тоже вылезает из своего угла, точно рак из норки после захода солнца. Тиукс уже не такой надутый, как ты. Ну, давай руку!
Имелик почти насильно схватил руку Арно в свои ладони и крепко потряс ее – он был явно доволен, что все хорошо обошлось.
– И он еще ябедничать собирается, а? – сказал он, весь сияя. – Ох ты, лягушонок! Да нет, нет, не обижайся – ты добрая лягушка, не злая, а добрая маленькая лягушка. Вот ты кто! Правда?
Он обнял его, крепко стиснул и, приподняв на руках, закружился с ним среди кроватей, настолько позволяли узкие проходы между ними.
Арно был совсем обезоружен. Вначале его ошеломило спокойствие Имелика, теперь его покорили ласковые слова. Ему стало даже неловко, что он был так несправедлив к Имелику и что тот сейчас обращается с ним, как с маленьким ребенком. Единственное, что его утешало, – это сознание, что Имелик все же прав: несмотря на все угрозы, Арно никогда не пошел бы на него жаловаться.
Из передней донеслись голоса, дверь распахнулась и на пороге спальни показался Тыниссон. Он произнес только „о-о!“ – и снова исчез. Когда через несколько мгновений он опять появился, в одной руке у него был кусок пирога с капустой, а в другой узелок, который он сейчас же бросил на свою кровать.
– Ну, тыукреские уже здесь, – сказал он. – Хоть и из дальних мест, а прибыли первые.
– Самым дальним и нужно раньше всех приезжать, а то возчику придется поздно домой возвращаться, – отозвался Имелик.
– Ну да, – согласился Тыниссон и уселся рядом с Имеликом, который к этому времени уже прекратил свою дикую пляску с Арно и сидел на краю постели, держа на коленях каннель. Арно писал что-то на доске, время от времени исподлобья поглядывая на Куслапа, – тот уже пододвинулся к окну и, морща лицо, смотрел на улицу.
– Ну и аппетитик у тебя, – заметил Имелик, тихо поглаживая струны. – Только что из дому, а уже опять жуешь.
– Я же только в обед поел, после того ни крошки в рот не брал, а времени-то сколько прошло, – растягивая слова, сказал Тыниссон. – С едой плохо: ешь тут всю неделю всухомятку – нестоящее это дело. Кабы можно было здесь суп варить, тогда бы еще ничего. Весной надо будет каждый день домой ходить, все-таки это самое лучшее. Я и сейчас ходил бы, да иной раз дорогу заметет, побарахтаешься немало, пока доберешься.
– А может, мы и здесь суп можем варить. Купим завтра котелочек или кастрюлю да и начнем. Когда я в министерской школе был, мы там часто суп варили с изюмом.
– Суп с изюмом? Это что такое?
– А чего там? Вскипяти молоко, брось туда изюму, повари еще чуточку – и готово. Здорово вкусно.
– Соли тоже кладут?
– Да ну тебя, кто же это в суп с изюмом соль станет класть? Тогда и в кофе и в чай надо соль сыпать.
– Ну, кофе и чай – это совсем другое дело. А все же этот суп с изюмом – одна жижица, ею не наешься. Я такого не хочу, мне самое лучшее, если вот… настоящий суп с картошкой или щи. Положи туда соли как следует и ешь сколько влезет – тогда знаешь, по крайней мере, что сыт. Да и где там, изюм ведь дорого стоит, кто его может купить.
С этими словами Тыниссон отправил в рот последний кусок пирога, вытер подбородок, всегда у него лоснившийся во время еды, и некоторое время сидел молча, не двигаясь. Затем он взял доску Куслапа, осмотрел сначала рамку и обломанный уголок на ней и, наконец, пришел к выводу, что написанные на ней цифры представляют собой не что иное, как заданную на завтра задачу. После краткого обозрения ее он принес из классной свою доску и стал списывать задачу.
Имелик расхохотался.
– Смотри, – сказал он Тали, указывая на Тыниссона. – Смотри что тут делается. А ты еще со мной ругаешься.
– Ему можно, – ответил Арно, все еще стараясь казаться сердитым, – он иногда и сам решает. А ты никогда. Кроме того, эту задачу могут списывать все, кто хочет, – ее все равно никому не решить, хоть умри.
Тыниссон поднял голову и с таким невинным видом посмотрел на окружающих, словно то, что он сейчас делал, было вполне естественным и само собой разумеющимся. И спустя несколько минут, решив, по-видимому, что речь идет совсем не о нем и на него никто и внимания не обращает, он опять принялся спокойно списывать. Наступила тишина, которую тихий звон каннеля делал еще более торжественной.
Вдруг из классной комнаты донесся чей-то страшный голос. Кто-то орал во всю глотку:
– Видрик, Видрик, где ты?
Кто там кричал и что было дальше – все это мое скромное перо попытается описать в следующей картинке.
XIII
Из классной комнаты донесся чей-то крик: „Видрик, Видрик, где ты?“
Ребята испуганно переглянулись. Голос показался им одновременно и чужим, и очень знакомым. Имелик положил каннель и уже встал, собираясь пойти заглянуть в классную, но в это время в дверях показался и сам крикун. Это был не кто иной, как их товарищ Йоозеп Тоотс.
– Тоотс, черт! – воскликнул Имелик. – Какого такого Видрика ты ищешь?
– Какого Видрика я ищу? – ответил Тоотс и, пошатываясь, подошел ближе. – Я сегодня пьян в стельку и мокрый, как ряпушка. Черт возьми, ребята, знаете, я сегодня в Киусна так шлепнулся в речку – бултых!
Тоотс поднял ногу и хлопнул себя по мокрой штанине. Он действительно промок и, видимо, на своем коротком пути из Киусна в Паунвеере и еще кое-что пережил.
– А что тебе там в речке надо было и где ты так нализался? – полюбопытствовал Имелик.
– Слушай ты его брехню! – сказал Тыниссон, бросая на Тоотса презрительный взгляд.
Но тот и внимания на него не обратил; ухватив Имелика за пуговицу куртки, он продолжал пьяным голосом:
– Ну да, в речку, чудак! Да что я… да разве я нарочно туда полез! Свалился, ну и давай скорее выбираться. А ты думаешь, я купаться, что ли, туда пошел. Не такой уж я дурак. Пьян я, это да, и сейчас пьян, но не топиться же мне из-за этого.
При этом Тоотс качался, делая вид, что вот-вот упадет, плевал куда попало и поглаживал свои несуществующие усы. Тараторя без удержу, так что слюна брызгала Имелику в лицо, он стал рассказывать историю своего падения в речку.
– Возвращаюсь это я, значит, с пирушки у Кийров, пьяный вдрызг, и думаю, где бы, черт побери, курева достать. Смотрю, а впереди в канаве мужик какой-то идет и курит.
– В канаве?
– В канаве, в канаве, да, да. Черт возьми, Имелик, я же тебе врать не буду. У тебя самого голова на плечах. Иду я это и смотрю – по канаве мужик топает.
– И курит?
– И курит, да! Ну, думаю, может он и мне закурить даст, надо бы его догнать и спросить. Догоняю – а это, оказывается, Либле, сатана. Здороваюсь с ним честь честью, бог на помощь, говорю, и все такое… Спрашиваю, чего это он по канаве бредет, на дороге места не хватило, что ли. А он мне: „Место-то есть, – говорит, а сам пьяный, как и я. – Почему же месту не быть, место везде найдется, а только по канавам ходить уж больно хорошо. Держись себе за край канавы да и ходи молодцом, и бояться тебе нечего, что упадешь, и вообще“. – „Верно, говорю я ему и тоже залезаю в канаву. – Оба мы пьяные – давай пойдем вместе!“
– И вместе пошли но канаве?
– Ну ясно, по канаве. Ох, и хорошо по канаве идти, если б ты знал. Впереди Либле, будто огромный броненосец, черт, а сзади я, этаким крошечным миноносцем. Прошу папироску, Либле дает, да еще и огня, прикурить. Здорово толковый мужик этот Либле! Ну, идем мы, значит, и идем все дальше, к Паунвере, вдруг – трах! – и Либле пропал!
– Что ты мелешь? Куда ж он девался?
Рассказ Тоотса становился все занимательнее. Тали и Тыниссон тоже прислушивались, грызя свои грифели. Даже Куслап отошел от окна, присел на кровать поодаль от других и уставился Тоотсу на ноги.
– Куда девался! В том то и дело, куда он девался, – продолжал рассказчик. – Разом – трах! – и пропал. Был человек, и нет человека. Ищи свищи!
– Ну трах-трах – это ты уже говорил, но куда же он пропал? Не мог же он совсем исчезнуть? Потом он все-таки появился?
– Вот чудак, конечно, появился. Отчего ему не появиться, если я за ним два раза под лед нырял.
– Под лед? Как так – под лед?
– Ну да, под лед! Ты что, не знаешь, что такое лед?
– Постой, постой, вы ведь были в канаве – как же вы подо льдом очутились?
– Тоотс врет, – сказал Тыниссон и снова принялся писать.
– Тоотс врет! Как бы не так! А когда он тебе врал? Ты дай мне сначала рассказать, а потом и говори. А если не веришь, спроси у Либле.
Замечание Тыниссона обозлило Тоотса, он даже обиженно надул губы, но это ничуть не помешало ему продолжать свой рассказ.
– В канаве, да, в канаве-то мы были, это правда, – пояснил он и нечаянно сплюнул Тыниссону на сапог. – Почему же нам не быть в канаве, никто и не скрывает, что мы были в канаве, да только…
– Садись спокойно на кровать, не топчись тут и не плюйся людям на ноги. Ты совсем не так уж пьян, просто притворяешься, – сердито проворчал Тыниссон, соскребывая плевок подошвой другого сапога.
– Ого-го! А ты попробовал бы столько вина выпить, как я сегодня, тогда бы… Мы с Кийром вылакали целых две двухрублевых бутылки, а ты что думаешь! Чудак, да если б ты столько вина выпил, ты бы давно окачурился. А я, вот видишь, жив. А что качаюсь, так ничего удивительного, другой бы на моем месте давно на полу растянулся да там и остался бы.
– Ну, если вы с Кийром пили, то Кийр сейчас уже, наверно, помер? – насмешливо заметил Тыниссон и усмехнулся собственной шутке.
– Вот чудак, а чего ему помирать? – возразил Тоотс. – А впрочем, кто его знает, может, и помер; я когда уходил, он за домом лежал. Правда, дышал еще, но что с ним сейчас, не знаю. Может, и помер.
– Где это он за домом лежит?
– Да у них за домом. У них сегодня крестины. Может, он уже сейчас и помер: когда я собирался уходить, так… так у него изо рта уже кровавая пена повалила. Да!
– Ну, уж это ты врешь! – крикнул вдруг Имелик. – У тебя любая вещь кровавую пену испускает: вчера ты говорил, что кость ее испускала, сегодня Кийр, а завтра у тебя из кольев на заборе кровавая пена побежит. А Кийр не барахтался и не кричал: „умблуу, умблуу“?
– „Умблуу, умблуу!“ – передразнил его Тоотс. – Кийр же не кость мертвеца, чтобы „умблуу“ кричать. И что ты за чудак такой! Что, я тебе врать стану? У тебя самого голова на плечах.
– Ну ладно, пусть будет так, но куда же девался Либле? Трах! – был и исчез, а дальше? Ах да, ты еще несколько раз под лед нырял, вытаскивал его. Но объясни ты мне, как это вы оба под лед угодили и что это за лед? Вы ведь были в канаве.
– Ну да, в канаве, но мы же не стояли на месте. Мы шли вперед. Пьяные, не понимали, где мы и что делаем. Только когда Либле в воду Гыхпулся, огляделся я и вижу – мы около Киуснаского моста. Ну, так нот. А под мостом река уже вскрылась. Либле – бултых в воду!
– И ты за ним туда же, под лед?
– Ну да, чудак! Не мог же я его бросить. Сначала я, правда, подумал – а ну его к черту… А потом все же вытащил. Раза два лазил, но вытащил. Речка под мостом страшно глубокая, сатана. Дна будто и вовсе нету.
– Вот чудеса – как же ты сам сухой остался, если два раза под лёд лазил? Одна только штанина у тебя мокрая, остальное все сухое.
Имелик ощупал одежду Тоотса – кроме штанины, все было сухое.
– Чудак, долго ли я под водой торчал! Раз – туда! Раз – обратно Да и моя одежда не так-то легко промокает, ты не думай. Это такая плотная материя, что… Да ты не смейся, я тебе врать не стану. Можешь у Либле спросить, если хочешь.
Рассказчик, войдя в азарт, совсем забыл, что он пьян, и довольно спокойно стоял на месте. Ноги у него, видно, не подкашивались – он уже не качался из стороны с сторону.
– Плотная материя, плотная материя, – продолжал свой допрос Имелик, – а отчего же тогда штанина промокла?
– Штанина? Штанина есть штанина. Штанина, наверно, больше протерлась. Чудак, ты разве не знаешь, что потертая материя скорее промокает, чем целая. Она же как сетка.
– Гм… Может, и так. Но ты, когда начал рассказывать, говорил, что упал в реку. А о том, что под лед лазил, и речи не было.
– Ну да, я сначала и не думал об этом рассказывать, а то еще болтать начнете, дойдет до кистера, тот ругать станет. Юри-Коротышка – это же такой сумасшедший, чуть что – сразу орет. Я и то боюсь, как бы он за меня не взялся… Он тоже на крестинах был и… Я там граммофон завел… Да, да.
– Ну и что же с того, что ты граммофон завел?
– Да, но как раз, когда там крестили. А откуда мне было знать, что он, нечистая сила, так завопит. Да еще как! Сначала замекал, как овца, а потом как затянет: „На высо-о-окий холм взойди-и-те!“ Ну, как выскочит тут старый Кийр, точно разъяренный бизон, да кулаком на меня как замахнется. Я и давай бог ноги.
– Ха-ха-ха! Слышите, ребята, Тоотс во время крестин граммофон завел. Что вы на это скажете? Ну, за это тебе, голубчик, от кистера достанется, будь покоен.
– Чудак, да я же по-настоящему и заводить его не хотел, так просто поставил, а он, черт его знает, сразу и понес.
– Сразу и понес – ха-ха-ха! Уж завтра мы у Кийра все узнаем, как там на самом деле было. А кто у них – мальчик или девочка?
– Мальчишка, гад.
– Как его назвали?
– Колумбусом.
– Колумбусом?
– Нет, нет, не Колумбусом. Сначала хотели назвать Колумбусом, а потом раздумали. Черт его знает, как это они его назвали? А, вспомнил – Пес!
– Пес? Ребенка назвали Пес?
– Да, так оно и есть… Не то Пес, не то Песси… или Пессу… Да я и сам не знаю.
– Как бы там ни было, только не Пес.
– Ну, значит, не Пес. Значит, какое-то другое имя. Но что-то вроде этого. Кто их разберет, там даже как будто их целых две штуки было, ребят этих. Один, может, Колумбус, а другой Пес… или же… или… не знаю, не знаю. А может, был всего один… только Пес этот или как его там.
– А он… – начал Имелик, но тут же громко расхохотался, – А он кровавую пену не испускал?
– Кто?
В ответ ему рассмеялся не только один Имелик – расхохотались все мальчишки. Тоотс понял, что над ним издеваются. Он помрачнел и отошел в сторону, глухо пробормотав:
– Сам ты кровавую пену испускаешь.
Через несколько минут, когда смех улегся, Имелик сказал:
– Глядите, Тоотс совсем протрезвился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Он махнул рукой и усмехнулся. Ну, выгонят – и пускай. Что тут особенного: школ на свете мало, что ли? Вот он и сейчас уже в третьей школе учится – и что за беда? Как-нибудь да обойдется. О, Яан Имелик всюду пробьется, главное – никогда не унывать. Уйдет, возьмет с собой свой каннель и Тиукса и заживет себе по-прежнему. Не везде же есть такие плохие ребята, которые из зависти или кто их знает из-за чего идут ябедничать. Да из-за списывания не так-то часто и жалуются; чаще – если кого-нибудь поколотят, книгу изорвут, или что-нибудь пропадет, или…
И что на него нашло, на этого Тали, почему он вдруг озлился? Раньше о нем такого и подумать нельзя было, о нем все очень хорошо отзывались. В школе ходил слух, будто осенью он крепко заступился за Тыниссона и за звонаря Либле или что-то в этом роде; во всяком случае, оказал им большую услугу – только благодаря ему звонарь остался на своей должности, а Тыниссона не исключили из школы.
– Ну, хорошо, – сказал Имелик, кладя руки на каннель и без всякой враждебности глядя на Арно, – раз уж на то пошло, иди и скажи, что я списываю у Куслапа, только смотри, чтобы тебе самому хуже не стало: видишь, как все смеются и издеваются над Кийром за его ябедничанье. Так и с тобой может случиться.
Он склонился вместе с каннелем в сторону Арно и, заглядывая ему прямо в глаза своими голубыми глазами, спросил:
– Скажи, что я тебе плохого сделал, почему ты так злишься?
– Ничего ты мне не сделал, – пробормотал, опуская глаза, Арно и потом тихо, почти шепотом добавил: – А списывать не смей!
– Почему? Почему именно мне нельзя, а другим можно?
– Не смей!
– А если все-таки буду списывать?
– Тогда…
– Тогда пожалуешься?
– Да.
Имелик улыбнулся.
– Раньше ты на кого-нибудь жаловался?
– Жаловался.
Имелик смерил Арно с головы до ног вопросительным взглядом и снова улыбнулся. Врет! Ни на кого он не ходил жаловаться, да и не пойдет никогда. Просто мальчишка сегодня не в духе и ищет ссоры с первым попавшимся; так он и с Тиуксом поссорился. Он, Имелик, был прав, думая, что Тали дома чем-то рассердили. К тому же, ябедника сразу можно узнать, а Тали совсем не похож на ябедника. Он просто сегодня не в духе, и больше ничего. Только сейчас Имелик это понял, а раньше чуть было и сам на него не обозлился. И, отложив в сторону каннель, он подобрал с полу конфеты, тронул Арно за плечо и, смеясь, сказал:
– Тали, Тали, ты же совсем не такой злой, притворяешься просто. Сначала я не понял, думал – ты такой и есть. А сейчас вижу, что… ох!.. Давайте все помиримся и… гляди-ка, Куслап тоже вылезает из своего угла, точно рак из норки после захода солнца. Тиукс уже не такой надутый, как ты. Ну, давай руку!
Имелик почти насильно схватил руку Арно в свои ладони и крепко потряс ее – он был явно доволен, что все хорошо обошлось.
– И он еще ябедничать собирается, а? – сказал он, весь сияя. – Ох ты, лягушонок! Да нет, нет, не обижайся – ты добрая лягушка, не злая, а добрая маленькая лягушка. Вот ты кто! Правда?
Он обнял его, крепко стиснул и, приподняв на руках, закружился с ним среди кроватей, настолько позволяли узкие проходы между ними.
Арно был совсем обезоружен. Вначале его ошеломило спокойствие Имелика, теперь его покорили ласковые слова. Ему стало даже неловко, что он был так несправедлив к Имелику и что тот сейчас обращается с ним, как с маленьким ребенком. Единственное, что его утешало, – это сознание, что Имелик все же прав: несмотря на все угрозы, Арно никогда не пошел бы на него жаловаться.
Из передней донеслись голоса, дверь распахнулась и на пороге спальни показался Тыниссон. Он произнес только „о-о!“ – и снова исчез. Когда через несколько мгновений он опять появился, в одной руке у него был кусок пирога с капустой, а в другой узелок, который он сейчас же бросил на свою кровать.
– Ну, тыукреские уже здесь, – сказал он. – Хоть и из дальних мест, а прибыли первые.
– Самым дальним и нужно раньше всех приезжать, а то возчику придется поздно домой возвращаться, – отозвался Имелик.
– Ну да, – согласился Тыниссон и уселся рядом с Имеликом, который к этому времени уже прекратил свою дикую пляску с Арно и сидел на краю постели, держа на коленях каннель. Арно писал что-то на доске, время от времени исподлобья поглядывая на Куслапа, – тот уже пододвинулся к окну и, морща лицо, смотрел на улицу.
– Ну и аппетитик у тебя, – заметил Имелик, тихо поглаживая струны. – Только что из дому, а уже опять жуешь.
– Я же только в обед поел, после того ни крошки в рот не брал, а времени-то сколько прошло, – растягивая слова, сказал Тыниссон. – С едой плохо: ешь тут всю неделю всухомятку – нестоящее это дело. Кабы можно было здесь суп варить, тогда бы еще ничего. Весной надо будет каждый день домой ходить, все-таки это самое лучшее. Я и сейчас ходил бы, да иной раз дорогу заметет, побарахтаешься немало, пока доберешься.
– А может, мы и здесь суп можем варить. Купим завтра котелочек или кастрюлю да и начнем. Когда я в министерской школе был, мы там часто суп варили с изюмом.
– Суп с изюмом? Это что такое?
– А чего там? Вскипяти молоко, брось туда изюму, повари еще чуточку – и готово. Здорово вкусно.
– Соли тоже кладут?
– Да ну тебя, кто же это в суп с изюмом соль станет класть? Тогда и в кофе и в чай надо соль сыпать.
– Ну, кофе и чай – это совсем другое дело. А все же этот суп с изюмом – одна жижица, ею не наешься. Я такого не хочу, мне самое лучшее, если вот… настоящий суп с картошкой или щи. Положи туда соли как следует и ешь сколько влезет – тогда знаешь, по крайней мере, что сыт. Да и где там, изюм ведь дорого стоит, кто его может купить.
С этими словами Тыниссон отправил в рот последний кусок пирога, вытер подбородок, всегда у него лоснившийся во время еды, и некоторое время сидел молча, не двигаясь. Затем он взял доску Куслапа, осмотрел сначала рамку и обломанный уголок на ней и, наконец, пришел к выводу, что написанные на ней цифры представляют собой не что иное, как заданную на завтра задачу. После краткого обозрения ее он принес из классной свою доску и стал списывать задачу.
Имелик расхохотался.
– Смотри, – сказал он Тали, указывая на Тыниссона. – Смотри что тут делается. А ты еще со мной ругаешься.
– Ему можно, – ответил Арно, все еще стараясь казаться сердитым, – он иногда и сам решает. А ты никогда. Кроме того, эту задачу могут списывать все, кто хочет, – ее все равно никому не решить, хоть умри.
Тыниссон поднял голову и с таким невинным видом посмотрел на окружающих, словно то, что он сейчас делал, было вполне естественным и само собой разумеющимся. И спустя несколько минут, решив, по-видимому, что речь идет совсем не о нем и на него никто и внимания не обращает, он опять принялся спокойно списывать. Наступила тишина, которую тихий звон каннеля делал еще более торжественной.
Вдруг из классной комнаты донесся чей-то страшный голос. Кто-то орал во всю глотку:
– Видрик, Видрик, где ты?
Кто там кричал и что было дальше – все это мое скромное перо попытается описать в следующей картинке.
XIII
Из классной комнаты донесся чей-то крик: „Видрик, Видрик, где ты?“
Ребята испуганно переглянулись. Голос показался им одновременно и чужим, и очень знакомым. Имелик положил каннель и уже встал, собираясь пойти заглянуть в классную, но в это время в дверях показался и сам крикун. Это был не кто иной, как их товарищ Йоозеп Тоотс.
– Тоотс, черт! – воскликнул Имелик. – Какого такого Видрика ты ищешь?
– Какого Видрика я ищу? – ответил Тоотс и, пошатываясь, подошел ближе. – Я сегодня пьян в стельку и мокрый, как ряпушка. Черт возьми, ребята, знаете, я сегодня в Киусна так шлепнулся в речку – бултых!
Тоотс поднял ногу и хлопнул себя по мокрой штанине. Он действительно промок и, видимо, на своем коротком пути из Киусна в Паунвеере и еще кое-что пережил.
– А что тебе там в речке надо было и где ты так нализался? – полюбопытствовал Имелик.
– Слушай ты его брехню! – сказал Тыниссон, бросая на Тоотса презрительный взгляд.
Но тот и внимания на него не обратил; ухватив Имелика за пуговицу куртки, он продолжал пьяным голосом:
– Ну да, в речку, чудак! Да что я… да разве я нарочно туда полез! Свалился, ну и давай скорее выбираться. А ты думаешь, я купаться, что ли, туда пошел. Не такой уж я дурак. Пьян я, это да, и сейчас пьян, но не топиться же мне из-за этого.
При этом Тоотс качался, делая вид, что вот-вот упадет, плевал куда попало и поглаживал свои несуществующие усы. Тараторя без удержу, так что слюна брызгала Имелику в лицо, он стал рассказывать историю своего падения в речку.
– Возвращаюсь это я, значит, с пирушки у Кийров, пьяный вдрызг, и думаю, где бы, черт побери, курева достать. Смотрю, а впереди в канаве мужик какой-то идет и курит.
– В канаве?
– В канаве, в канаве, да, да. Черт возьми, Имелик, я же тебе врать не буду. У тебя самого голова на плечах. Иду я это и смотрю – по канаве мужик топает.
– И курит?
– И курит, да! Ну, думаю, может он и мне закурить даст, надо бы его догнать и спросить. Догоняю – а это, оказывается, Либле, сатана. Здороваюсь с ним честь честью, бог на помощь, говорю, и все такое… Спрашиваю, чего это он по канаве бредет, на дороге места не хватило, что ли. А он мне: „Место-то есть, – говорит, а сам пьяный, как и я. – Почему же месту не быть, место везде найдется, а только по канавам ходить уж больно хорошо. Держись себе за край канавы да и ходи молодцом, и бояться тебе нечего, что упадешь, и вообще“. – „Верно, говорю я ему и тоже залезаю в канаву. – Оба мы пьяные – давай пойдем вместе!“
– И вместе пошли но канаве?
– Ну ясно, по канаве. Ох, и хорошо по канаве идти, если б ты знал. Впереди Либле, будто огромный броненосец, черт, а сзади я, этаким крошечным миноносцем. Прошу папироску, Либле дает, да еще и огня, прикурить. Здорово толковый мужик этот Либле! Ну, идем мы, значит, и идем все дальше, к Паунвере, вдруг – трах! – и Либле пропал!
– Что ты мелешь? Куда ж он девался?
Рассказ Тоотса становился все занимательнее. Тали и Тыниссон тоже прислушивались, грызя свои грифели. Даже Куслап отошел от окна, присел на кровать поодаль от других и уставился Тоотсу на ноги.
– Куда девался! В том то и дело, куда он девался, – продолжал рассказчик. – Разом – трах! – и пропал. Был человек, и нет человека. Ищи свищи!
– Ну трах-трах – это ты уже говорил, но куда же он пропал? Не мог же он совсем исчезнуть? Потом он все-таки появился?
– Вот чудак, конечно, появился. Отчего ему не появиться, если я за ним два раза под лед нырял.
– Под лед? Как так – под лед?
– Ну да, под лед! Ты что, не знаешь, что такое лед?
– Постой, постой, вы ведь были в канаве – как же вы подо льдом очутились?
– Тоотс врет, – сказал Тыниссон и снова принялся писать.
– Тоотс врет! Как бы не так! А когда он тебе врал? Ты дай мне сначала рассказать, а потом и говори. А если не веришь, спроси у Либле.
Замечание Тыниссона обозлило Тоотса, он даже обиженно надул губы, но это ничуть не помешало ему продолжать свой рассказ.
– В канаве, да, в канаве-то мы были, это правда, – пояснил он и нечаянно сплюнул Тыниссону на сапог. – Почему же нам не быть в канаве, никто и не скрывает, что мы были в канаве, да только…
– Садись спокойно на кровать, не топчись тут и не плюйся людям на ноги. Ты совсем не так уж пьян, просто притворяешься, – сердито проворчал Тыниссон, соскребывая плевок подошвой другого сапога.
– Ого-го! А ты попробовал бы столько вина выпить, как я сегодня, тогда бы… Мы с Кийром вылакали целых две двухрублевых бутылки, а ты что думаешь! Чудак, да если б ты столько вина выпил, ты бы давно окачурился. А я, вот видишь, жив. А что качаюсь, так ничего удивительного, другой бы на моем месте давно на полу растянулся да там и остался бы.
– Ну, если вы с Кийром пили, то Кийр сейчас уже, наверно, помер? – насмешливо заметил Тыниссон и усмехнулся собственной шутке.
– Вот чудак, а чего ему помирать? – возразил Тоотс. – А впрочем, кто его знает, может, и помер; я когда уходил, он за домом лежал. Правда, дышал еще, но что с ним сейчас, не знаю. Может, и помер.
– Где это он за домом лежит?
– Да у них за домом. У них сегодня крестины. Может, он уже сейчас и помер: когда я собирался уходить, так… так у него изо рта уже кровавая пена повалила. Да!
– Ну, уж это ты врешь! – крикнул вдруг Имелик. – У тебя любая вещь кровавую пену испускает: вчера ты говорил, что кость ее испускала, сегодня Кийр, а завтра у тебя из кольев на заборе кровавая пена побежит. А Кийр не барахтался и не кричал: „умблуу, умблуу“?
– „Умблуу, умблуу!“ – передразнил его Тоотс. – Кийр же не кость мертвеца, чтобы „умблуу“ кричать. И что ты за чудак такой! Что, я тебе врать стану? У тебя самого голова на плечах.
– Ну ладно, пусть будет так, но куда же девался Либле? Трах! – был и исчез, а дальше? Ах да, ты еще несколько раз под лед нырял, вытаскивал его. Но объясни ты мне, как это вы оба под лед угодили и что это за лед? Вы ведь были в канаве.
– Ну да, в канаве, но мы же не стояли на месте. Мы шли вперед. Пьяные, не понимали, где мы и что делаем. Только когда Либле в воду Гыхпулся, огляделся я и вижу – мы около Киуснаского моста. Ну, так нот. А под мостом река уже вскрылась. Либле – бултых в воду!
– И ты за ним туда же, под лед?
– Ну да, чудак! Не мог же я его бросить. Сначала я, правда, подумал – а ну его к черту… А потом все же вытащил. Раза два лазил, но вытащил. Речка под мостом страшно глубокая, сатана. Дна будто и вовсе нету.
– Вот чудеса – как же ты сам сухой остался, если два раза под лёд лазил? Одна только штанина у тебя мокрая, остальное все сухое.
Имелик ощупал одежду Тоотса – кроме штанины, все было сухое.
– Чудак, долго ли я под водой торчал! Раз – туда! Раз – обратно Да и моя одежда не так-то легко промокает, ты не думай. Это такая плотная материя, что… Да ты не смейся, я тебе врать не стану. Можешь у Либле спросить, если хочешь.
Рассказчик, войдя в азарт, совсем забыл, что он пьян, и довольно спокойно стоял на месте. Ноги у него, видно, не подкашивались – он уже не качался из стороны с сторону.
– Плотная материя, плотная материя, – продолжал свой допрос Имелик, – а отчего же тогда штанина промокла?
– Штанина? Штанина есть штанина. Штанина, наверно, больше протерлась. Чудак, ты разве не знаешь, что потертая материя скорее промокает, чем целая. Она же как сетка.
– Гм… Может, и так. Но ты, когда начал рассказывать, говорил, что упал в реку. А о том, что под лед лазил, и речи не было.
– Ну да, я сначала и не думал об этом рассказывать, а то еще болтать начнете, дойдет до кистера, тот ругать станет. Юри-Коротышка – это же такой сумасшедший, чуть что – сразу орет. Я и то боюсь, как бы он за меня не взялся… Он тоже на крестинах был и… Я там граммофон завел… Да, да.
– Ну и что же с того, что ты граммофон завел?
– Да, но как раз, когда там крестили. А откуда мне было знать, что он, нечистая сила, так завопит. Да еще как! Сначала замекал, как овца, а потом как затянет: „На высо-о-окий холм взойди-и-те!“ Ну, как выскочит тут старый Кийр, точно разъяренный бизон, да кулаком на меня как замахнется. Я и давай бог ноги.
– Ха-ха-ха! Слышите, ребята, Тоотс во время крестин граммофон завел. Что вы на это скажете? Ну, за это тебе, голубчик, от кистера достанется, будь покоен.
– Чудак, да я же по-настоящему и заводить его не хотел, так просто поставил, а он, черт его знает, сразу и понес.
– Сразу и понес – ха-ха-ха! Уж завтра мы у Кийра все узнаем, как там на самом деле было. А кто у них – мальчик или девочка?
– Мальчишка, гад.
– Как его назвали?
– Колумбусом.
– Колумбусом?
– Нет, нет, не Колумбусом. Сначала хотели назвать Колумбусом, а потом раздумали. Черт его знает, как это они его назвали? А, вспомнил – Пес!
– Пес? Ребенка назвали Пес?
– Да, так оно и есть… Не то Пес, не то Песси… или Пессу… Да я и сам не знаю.
– Как бы там ни было, только не Пес.
– Ну, значит, не Пес. Значит, какое-то другое имя. Но что-то вроде этого. Кто их разберет, там даже как будто их целых две штуки было, ребят этих. Один, может, Колумбус, а другой Пес… или же… или… не знаю, не знаю. А может, был всего один… только Пес этот или как его там.
– А он… – начал Имелик, но тут же громко расхохотался, – А он кровавую пену не испускал?
– Кто?
В ответ ему рассмеялся не только один Имелик – расхохотались все мальчишки. Тоотс понял, что над ним издеваются. Он помрачнел и отошел в сторону, глухо пробормотав:
– Сам ты кровавую пену испускаешь.
Через несколько минут, когда смех улегся, Имелик сказал:
– Глядите, Тоотс совсем протрезвился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35