Время от времени кухня преображается и становится похожей на адскую винокурню, как ее обычно описывают в старинных книжках: то ли у горшков и горшочков вырастают невидимые ножки, то ли пол преисподней притягивает их к себе с такой огромной силой, но только вдруг – бац! – и горшки с шумом летят на каменный пол и разбиваются вдребезги; тут поднимается яростная ругань, и кого-нибудь из жриц в течение одной минуты наделяют таким множеством почетных прозвищ, какого иначе не выпало бы на ее долю и за долгие годы. Затем другая жрица с шумом перебегает от кладовки к плите, оглашая воздух душераздирающим криком: «Боже ты мой, что тут пригорело!» Глупо, конечно, спрашивать, что пригорело: кто может знать, что там пригорело. Плита сплошь уставлена всякими кастрюлями и кастрюльками, здесь что-то шипит, там что-то шипит, где же в такой суматохе разобраться, что надо помешать, а что совсем снять с огня. Иногда еще и какая-нибудь тряпка или мочалка попадает на раскаленную плиту, и тогда все вокруг наполняется таким ужасным запахом гари, что хоть лопни от злости. А тут еще одно наказание: дети. Их сегодня собралось множество, и все они так шныряют взад и вперед, что просто не знаешь, какой бес в них вселился; хоть сто раз гони их в комнату играть, они все лезут обратно и так и вертятся под ногами: чудо еще, если не опрокинешь на кого-нибудь миску с горячим компотом. Георгу Аадниэлю было строго приказано – как только придут гости, завести граммофон, чтобы развлечь их, но рыжеголовый мальчуган, обычно такой послушный, сегодня ведет себя немного странно; кажется, будто ему все некогда. Вместе с Йоозепом Тоотсом, уже с утра появившимся в доме, они блуждают из комнаты в комнату, потом идут на кухню, оттуда в чулан, и всюду Кийр демонстрирует перед своим школьным приятелем неисчерпаемые запасы яств и напитков, заготовленные к сегодняшнему знаменательному дню. При этом оба беспрерывно жуют, что именно – так и остается неизвестным; но из карманов поминутно что-то вытаскивается и кладется в рот, и друзья все грызут и грызут, как будто у них челюсти казенные. Давайте немножко последим за ними.
Сейчас они совершили уже третий рейс в кладовку и с любопытством останавливаются перед батареей бутылок, выстроившейся на верхней полке, под самым потолком.
Стоит ли описывать выражение их лиц? Кто читал басню о лисе и винограде, тот и сам поймет, как эти лица выглядят; а кто этой басни не читал, тот пусть представит себе: наверху – бутылки с пестрыми этикетками, а внизу – Йоозеп Тоотс. Через минуту Тоотс подталкивает приятеля локтем, глотает слюну, причем кадык у него забавно двигается вверх и вниз, и спрашивает:
– Интересно, зачем их так высоко поставили?
– Ну, чтобы не могли их достать…
– Кто?
– Ну, мало ли кто тут ходит… Дети и… Разбить могут, вот почему. Хи, а здесь довольно дорогие бутылки есть, по рубль семьдесят пять копеек… А эта вот… видишь, та, которая вся будто в песке…
– Да, да, вижу, вижу. Ну?
– Она целых два рубля стоит. Это вино поднесут только самому кистеру и крестным, да тем, кто поважнее – арендатору с церковной мызы, купцу… А таким, как чесальщик с шерстобитни или судейский посыльный, тем по рубль семьдесят пять копеек. Видишь, с белыми наклейками и золотыми буквами… Лати… лати… патс.
– Что это значит – «Лати патс»?
– Хи, не знаю. Может, название вина.
– Нет. А, я знаю… постой, у меня дома такая бутылка: «лати» значит по-французски – настоящее, а «патс» – сладкое: настоящее сладкое. Да, да, это оно и есть. Я теперь узнал эту бутылку.
– Хи, вот как, настоящее сладкое?
– Ну да, ведь рубль семьдесят пять копеек – это куча денег, почему же ему не быть сладким! Так и есть: те же самые бутылки. Я теперь ясно вспоминаю: такие же золотые буквы, а на горлышке красная жесть. Те же самые, да. А теперь скажи, миленький Аадниэль, что это за сорт там вот, около самой стенки? До чего же наклейки красивые!
– Это по девяносто пять копеек… Для родственников и… для деревенских… Хи, хи, много они понимают – им что ни дай, лишь бы послаще да похмельнее.
– Лишь бы послаще да похмельнее… – повторяет про себя Тоотс, задумчиво глядя вверх; при этом он зажмуривает один глаз, грызет ногти, а другой рукой нетерпеливо дергает косточку, торчащую из миски со студнем.
– А как же ваши сами их оттуда достанут? – спрашивает он на конец.
– Хи, так у них же лестница есть, – отвечает Кийр, прыгая по кладовке.
– А, лестница! Ну да, тогда дело другое. Что же, с лестницей можно и с неба бутылки достать… но… эти ведь можно и так достать, без лестницы.
Тоотс вопросительно смотрит на Кийра, ожидая, не выскажет ли он сомнений на этот счет, но Кийр только многозначительно улыбается; ссутулившись, он засовывает руки в карманы брюк, потом, лязгая зубами, словно ему вдруг стало холодно, наклоняется над каждой миской, пробует пальцем – застыл ли уже студень, – и так и не отвечает на вопрос. По любому другому поводу Кийр обязательно стал бы спорить и доказывать, что такая проделка невозможна, но сейчас он почему-то молчит. И это еще больше подзадоривает Кентукского Льва.
– А в самом деле, – начинает Тоотс через несколько минут, – я бы достал их без всякой лестницы; если не все, то хотя бы одну.
При этом взгляд его становится беспокойным, глаза приобретают странный маслянистый блеск, а изо рта слюнки так и текут. Но Кийр все молчит. Тогда Тоотс хватает его за рукав и шепчет ему что-то на ухо. В то время как правый глаз Тоотса прикован к белоснежному воротнику приятеля, левый тщательно измеряет высоту кладовки, с особым умилением останавливаясь на верхней полке. Кийр выслушивает его до конца, по-прежнему улыбаясь, задумывается на мгновение, потом глубоко втягивает голову в плечи и несколько раз поворачивается на каблуках.
– Нельзя, – говорит он, тряся головой.
Но на свете есть много вещей, которых нельзя делать, а их все-таки делают. Спустя несколько минут мы видим, как Тоотс, словно белка на дереве, упираясь ногами в нижние полки, тянется к самой верхней. Кийр стоит внизу и передвигает миски и горшочки, чтобы освободить место для ног Тоотса, не то нога может угодить, скажем, в миску с молоком, а кому нужна такая неприятность!
На душе у Кийра не совсем спокойно: предприятие, в которое он впутался, далеко не безопасно, к тому же он, как мы уже говорили, послушный сын и ему не так-то легко нарушить запрет родителей. То, что он сейчас принимает участие в этом темном деле, объясняется тремя причинами: это, во-первых, неотразимое красноречие Тоотса, которое проявляется всякий раз, когда ему нужно привлечь кого-либо себе в сообщники; во-вторых, желание Кийра показать, что и он способен на любую шалость. В-третьих, Кийр, как натура колеблющаяся, старается утешить себя мыслью, что бутылки все же расположены слишком высоко и Тоотсу при всем желании до них не добраться, а потом совсем не плохо будет посмеяться над ним – вот, мол, Тоотс – молодец только на словах, а не на деле. Но Тоотс оказывается молодцом и на деле: он, точно лунатик, лезет все выше и уже протягивает руку, чтобы схватить ближайшую бутылку.
– Только не эту! – кричит ему снизу Кийр: он с испугом видит, что Тоотс подбирается как раз к той двухрублевой, которая предназначена для кистера и крестных. Тоотс оставляет двухрублевую и хватается за следующую.
– Нет, эту тоже нельзя! – снова кричит Кийр. – Эта за рубль семьдесят пять. Бери ту, что у самой стенки!
Но чтобы достать ту, что у самой стенки, необходимо адское напряжение сил, и в голове у Тоотса мелькает мысль, что бутылки расставлены совсем неправильно: обычно самые лучшие вещи достаются труднее всего, а здесь как раз наоборот. Почему это так?
Он встает на цыпочки, кряхтя, вытягивается всем телом, как только может, и шарит у стены наощупь, так как ему туда не заглянуть. Но дело дрянь, ему удается коснуться бутылок только кончиками пальцев; самое большее, что сейчас можно было бы сделать, – это толкнуть бутылки, чтобы они легли. Но тут другое несчастье: он ощущает вдруг в спине какой-то толчок, а правую ногу сводит судорога.
– Ох, черт, кажется, позвонок оторвался, – доносится сверху жалобный голос.
– Слезай! – кричит Кийр. – Еще разорвешься пополам!
У нашего рыжеволосого приятеля в эту минуту возникает странное представление об устройстве человеческого тела, а именно: верхняя и нижняя его части держатся вместе потому, что их соединяет спинная кость, или хребет, как его называют, и стоит позвонкам разъединиться, как человек распадется на части. А в том, что и Тоотс – человек, сомнений быть не может. Скверно будет, если он там, наверху, начнет разваливаться на части: куски полетят вниз и разобьют все вдребезги.
– Нет, нет, подожди! – отвечает голос из-под потолка. – Я еще раз попробую. А ты потри мне икру на правой ноге, ее, окаянную, судорогой сводит.
Видя, что друг непоколебим, как скала, Кийр принимается тереть ему икру.
– Ай, скотина, да не щекочи ты! – орет Тоотс, и в тишине кладовки раздается дребезжащий смех, напоминающий блеяние козы.
– А что же мне делать?
– Подожди!
Тоотс, делая последнюю отчаянную попытку достать бутылку, подпрыгивает. На полке дребезжат миски и тарелки, вся кладовка содрогается, с потолка сыплется штукатурка. Паук в испуге забирается в самый темный угол и там ломает себе голову – что может означать этот грохот? В конце концов, чего доброго, подберутся и к его паутине, уничтожат все плоды его трудов и, что еще хуже, его самого. В руке у Тоотса поблескивает какой-то предмет, затем рука, держащая предмет, делает в воздухе несколько беспомощных движений. И Тоотс летит вниз. Падение его поистине величественно. Он низвергается вниз не по частям, как того опасался Кийр, – нет, Тоотс падает целиком, во всю свою длину и толщину. По дороге обнаруживается, что несколько мисок почему-то сочли своим долгом сопровождать торопливого путника, а мышеловка будто только и ждала этого момента, чтобы с треском захлопнуться.
Во всяком случае, Тоотс может утешать себя мыслью, что падает ой не один.
Очутившись внизу, он видит, что левая нога его попала в миску со студнем, а правая со всеми ее судорогами – к Кийру в карман, один край которого разорвался по шву; второй край и донышко кармана еще кое-как держатся. В первую минуту оба друга немеют и остекленевшими глазами смотрят наверх, словно ожидая, что оттуда еще что-то полетит вниз. Но все, что могло и хотело упасть, уже упало, и Тоотс обретает наконец дар речи.
А смотри, достал все-таки! – говорит он, вытягивая руку с девяностопятикопеечной бутылкой. – Теперь давай выбираться из кладовки.
Приятели отчаянно спешат, и хотя их всего двое, ног у них оказывается такое множество, что Тоотс не находит для своей ноги другой опоры, как мозоль Кийра. Кийр корчится от боли и дрыгает ногой, точно кошка, пробирающаяся по грязи. В дверях им попадается навстречу кто-то с дымящейся миской в руках, но им некогда разглядывать, кто это и что у него в миске.
– Кошка, дрянь такая! – говорит Тоотс, словно оправдываясь, и судорожно прижимает к себе спрятанную под полой бутылку.
Через несколько минут оба друга оказываются во дворе и заворачивают за угол дома. Здесь они останавливаются, прислушваясь, и обмениваются вопросительными взглядами. Затем Тоотс осторожно извлекает из-под полы бутылку, оглядывает ее со всех сторон, взбалтывает вино и рассматривает на свет.
– Да… Вино хорошее, – говорит он. – Смотри, какое прозрачное. Настоящее русское…
Из-за угла доносится какой-то звук. Тоотс торопливо прячет «настоящее русское» под полу куртки, и приятели с испугом ждут появления врага. Но у страха глаза велики, а когда еще и совесть нечиста, то всяких преследователей, и врагов, и предателей бывает такое множество, что хоть пруд пруди. Но никого нет, должно быть, просто с крыши упал комок снега или сосулька. Постепенно друзья смелеют, и, хотя Кийр все еще озирается по сторонам и прислушивается, его разбирает любопытство, ему не терпится поближе познакомиться с содержимым бутылки. Между тем Тоотс уже орудует штопором, который он на всякий случай и сегодня захватил с собой. Кийр внимательно следит за его движениями, хвалит его ножик и спрашивает, откуда он достал такую великолепную вещь; но Кентукскому Льву, который обычно в ответ на подобные вопросы дает самые пространные и обстоятельные разъяснения, сейчас не до того. Он пробует вино на язык, причмокивает губами, встряхивает головой, улыбается и многозначительно смотрит на Кийра; потом снова подносит бутылку к губам и не особенно торопится от нее оторваться. В горлышке бутылки что-то булькает, и при каждом глотке кадык Тоотса, точно насос, ходит вверх и вниз. Затем бутылка передается Кийру, тот отпивает маленькими глоточками, но зато несколько раз подряд. Некоторое время друзья еще стоят на ногах, потом усаживаются в снег, опершись спиной о стену дома.
– Хорошо так сидеть, – говорит Тоотс.
– Да, а вдруг увидят, что… – с сомнением произносит Кийр.
– Ничего! – утешает его приятель. – Я ведь сказал, что это кошка…
IX
Но оставим на время наших друзей за их занятием, заглянем в дом и посмотрим, что там происходит.
Хотя приготовления к крестинам продолжаются в прежнем лихорадочном темпе, им все еще не видать ни конца ни края; ясно одно – если бы крещение можно было откладывать с одного часа на другой, то ребенок так и остался бы некрещенным до самого светопреставления, ведь женщины могут до бесконечности возиться со своей стряпней и всякими другими делами. Известное замешательство вносит происшествие в чулане, явно замедляя быстроту проворных рук и ног. То там, то тут раздаются вопросы: кто же мог это сделать, когда, каким образом? Но вопросы эти повисают в воздухе – никто не в состоянии дать на них точный ответ, а для более подробного расследования ни у кого нет времени.
Кийр успел уже переиграть гостям все граммофонные пластинки, а некоторые даже по два, по три раза, благодаря чему стал, конечно, центром всеобщего внимания. Он стоит, точно король, среди гостей, время от времени вертит ручку чудесного аппарата и меняет иголки и пластинки, сопровождая каждое свое движение каким-либо замечанием, относящимся к музыке. Гости роем облепили его и молча слушают, причем некоторые из них считают, что звуки эти издает какой-то маленький человечек, сидящий в граммофоне; ведь машина, что бы она там другое ни делала, петь никак уж не может… Кто-то имеет неосторожность высказать это суждение вслух, после чего несколько малышей испуганно шарахаются в сторону от музыкального инструмента и, уткнувшись лицом в грудь своим мамашам, начинают реветь.
Наконец наступает назначенный час и на торжество прибывает кистер. Общество разделяется на три части; каждая состоит из тех лиц, которых юный Кийр упоминал, говоря о сортах вин. Одному только чесальщику с шерстобитни удается, беседуя на ходу с арендатором, пробраться в соседнюю комнату, куда портной с вежливыми поклонами приглашает только гостей «первого сорта». В этой комнате, самой просторной во всем доме, и должен совершиться обряд крещения. В первой комнате у одного окна остаются подмастерье Кийра, его ученик, пекарь, волостной посыльный и какой-то приехавший на побывку солдат, а у другого окна хуторяне, толкуя между собой, жалуются на плохие времена и на то, что приходится так много платить батракам. Женщины разошлись – кто на кухню, кто в детскую – и стараются всячески помочь хозяйке дома. Какая-то старушка снует с пеленками в руках взад и вперед, видимо, что-то разыскивая. А другая толстая бабушка, держа в руке две свечи, ищет коробок со спичками и с озабоченным видом ходит из комнаты в комнату, бормоча себе под нос: «И куда, к бесу, я могла его засунуть?» К счастью, по дороге она сталкивается со средним сыном портного – он, ковыряя в зубах, как раз выходит из кухни – и велит ему принести спички. Фридрих тут же направляется с этим поручением к папаше, но тот увлечен беседой с гостями и даже не замечает его. Наконец, узнав, в чем дело, папаша Кийр торопливо бормочет: «Да, да!», машинально шарит по карманам и подает сыну коробку с папиросами. Откуда-то доносится плач новорожденного и чей-то ласковый голос: «Ох, ты, бедненький! Ох ты, маленький! Ну не плачь, не плачь!»
Но присутствие духовного лица оказывает свое действие: женщины заканчивают наконец свои приготовления и можно приступать к священному обряду. Голоса сразу затихают, все начинают ходить на цыпочках; в обеих дверях показываются торжественные физиономии гостей, и Кийр встает, заканчивая беседу словечками «да-да», приглаживает усы и, отвесив кистеру поклон, с чуть принужденной улыбкой произносит:
– Начнем… пожалуй.
Кистер тоже быстро встает –он готов приступить к исполнению своих обязанностей.
Но сперва он берет хозяина под руку, отводит его в сторону и спрашивает, какое имя решили дать ребенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Сейчас они совершили уже третий рейс в кладовку и с любопытством останавливаются перед батареей бутылок, выстроившейся на верхней полке, под самым потолком.
Стоит ли описывать выражение их лиц? Кто читал басню о лисе и винограде, тот и сам поймет, как эти лица выглядят; а кто этой басни не читал, тот пусть представит себе: наверху – бутылки с пестрыми этикетками, а внизу – Йоозеп Тоотс. Через минуту Тоотс подталкивает приятеля локтем, глотает слюну, причем кадык у него забавно двигается вверх и вниз, и спрашивает:
– Интересно, зачем их так высоко поставили?
– Ну, чтобы не могли их достать…
– Кто?
– Ну, мало ли кто тут ходит… Дети и… Разбить могут, вот почему. Хи, а здесь довольно дорогие бутылки есть, по рубль семьдесят пять копеек… А эта вот… видишь, та, которая вся будто в песке…
– Да, да, вижу, вижу. Ну?
– Она целых два рубля стоит. Это вино поднесут только самому кистеру и крестным, да тем, кто поважнее – арендатору с церковной мызы, купцу… А таким, как чесальщик с шерстобитни или судейский посыльный, тем по рубль семьдесят пять копеек. Видишь, с белыми наклейками и золотыми буквами… Лати… лати… патс.
– Что это значит – «Лати патс»?
– Хи, не знаю. Может, название вина.
– Нет. А, я знаю… постой, у меня дома такая бутылка: «лати» значит по-французски – настоящее, а «патс» – сладкое: настоящее сладкое. Да, да, это оно и есть. Я теперь узнал эту бутылку.
– Хи, вот как, настоящее сладкое?
– Ну да, ведь рубль семьдесят пять копеек – это куча денег, почему же ему не быть сладким! Так и есть: те же самые бутылки. Я теперь ясно вспоминаю: такие же золотые буквы, а на горлышке красная жесть. Те же самые, да. А теперь скажи, миленький Аадниэль, что это за сорт там вот, около самой стенки? До чего же наклейки красивые!
– Это по девяносто пять копеек… Для родственников и… для деревенских… Хи, хи, много они понимают – им что ни дай, лишь бы послаще да похмельнее.
– Лишь бы послаще да похмельнее… – повторяет про себя Тоотс, задумчиво глядя вверх; при этом он зажмуривает один глаз, грызет ногти, а другой рукой нетерпеливо дергает косточку, торчащую из миски со студнем.
– А как же ваши сами их оттуда достанут? – спрашивает он на конец.
– Хи, так у них же лестница есть, – отвечает Кийр, прыгая по кладовке.
– А, лестница! Ну да, тогда дело другое. Что же, с лестницей можно и с неба бутылки достать… но… эти ведь можно и так достать, без лестницы.
Тоотс вопросительно смотрит на Кийра, ожидая, не выскажет ли он сомнений на этот счет, но Кийр только многозначительно улыбается; ссутулившись, он засовывает руки в карманы брюк, потом, лязгая зубами, словно ему вдруг стало холодно, наклоняется над каждой миской, пробует пальцем – застыл ли уже студень, – и так и не отвечает на вопрос. По любому другому поводу Кийр обязательно стал бы спорить и доказывать, что такая проделка невозможна, но сейчас он почему-то молчит. И это еще больше подзадоривает Кентукского Льва.
– А в самом деле, – начинает Тоотс через несколько минут, – я бы достал их без всякой лестницы; если не все, то хотя бы одну.
При этом взгляд его становится беспокойным, глаза приобретают странный маслянистый блеск, а изо рта слюнки так и текут. Но Кийр все молчит. Тогда Тоотс хватает его за рукав и шепчет ему что-то на ухо. В то время как правый глаз Тоотса прикован к белоснежному воротнику приятеля, левый тщательно измеряет высоту кладовки, с особым умилением останавливаясь на верхней полке. Кийр выслушивает его до конца, по-прежнему улыбаясь, задумывается на мгновение, потом глубоко втягивает голову в плечи и несколько раз поворачивается на каблуках.
– Нельзя, – говорит он, тряся головой.
Но на свете есть много вещей, которых нельзя делать, а их все-таки делают. Спустя несколько минут мы видим, как Тоотс, словно белка на дереве, упираясь ногами в нижние полки, тянется к самой верхней. Кийр стоит внизу и передвигает миски и горшочки, чтобы освободить место для ног Тоотса, не то нога может угодить, скажем, в миску с молоком, а кому нужна такая неприятность!
На душе у Кийра не совсем спокойно: предприятие, в которое он впутался, далеко не безопасно, к тому же он, как мы уже говорили, послушный сын и ему не так-то легко нарушить запрет родителей. То, что он сейчас принимает участие в этом темном деле, объясняется тремя причинами: это, во-первых, неотразимое красноречие Тоотса, которое проявляется всякий раз, когда ему нужно привлечь кого-либо себе в сообщники; во-вторых, желание Кийра показать, что и он способен на любую шалость. В-третьих, Кийр, как натура колеблющаяся, старается утешить себя мыслью, что бутылки все же расположены слишком высоко и Тоотсу при всем желании до них не добраться, а потом совсем не плохо будет посмеяться над ним – вот, мол, Тоотс – молодец только на словах, а не на деле. Но Тоотс оказывается молодцом и на деле: он, точно лунатик, лезет все выше и уже протягивает руку, чтобы схватить ближайшую бутылку.
– Только не эту! – кричит ему снизу Кийр: он с испугом видит, что Тоотс подбирается как раз к той двухрублевой, которая предназначена для кистера и крестных. Тоотс оставляет двухрублевую и хватается за следующую.
– Нет, эту тоже нельзя! – снова кричит Кийр. – Эта за рубль семьдесят пять. Бери ту, что у самой стенки!
Но чтобы достать ту, что у самой стенки, необходимо адское напряжение сил, и в голове у Тоотса мелькает мысль, что бутылки расставлены совсем неправильно: обычно самые лучшие вещи достаются труднее всего, а здесь как раз наоборот. Почему это так?
Он встает на цыпочки, кряхтя, вытягивается всем телом, как только может, и шарит у стены наощупь, так как ему туда не заглянуть. Но дело дрянь, ему удается коснуться бутылок только кончиками пальцев; самое большее, что сейчас можно было бы сделать, – это толкнуть бутылки, чтобы они легли. Но тут другое несчастье: он ощущает вдруг в спине какой-то толчок, а правую ногу сводит судорога.
– Ох, черт, кажется, позвонок оторвался, – доносится сверху жалобный голос.
– Слезай! – кричит Кийр. – Еще разорвешься пополам!
У нашего рыжеволосого приятеля в эту минуту возникает странное представление об устройстве человеческого тела, а именно: верхняя и нижняя его части держатся вместе потому, что их соединяет спинная кость, или хребет, как его называют, и стоит позвонкам разъединиться, как человек распадется на части. А в том, что и Тоотс – человек, сомнений быть не может. Скверно будет, если он там, наверху, начнет разваливаться на части: куски полетят вниз и разобьют все вдребезги.
– Нет, нет, подожди! – отвечает голос из-под потолка. – Я еще раз попробую. А ты потри мне икру на правой ноге, ее, окаянную, судорогой сводит.
Видя, что друг непоколебим, как скала, Кийр принимается тереть ему икру.
– Ай, скотина, да не щекочи ты! – орет Тоотс, и в тишине кладовки раздается дребезжащий смех, напоминающий блеяние козы.
– А что же мне делать?
– Подожди!
Тоотс, делая последнюю отчаянную попытку достать бутылку, подпрыгивает. На полке дребезжат миски и тарелки, вся кладовка содрогается, с потолка сыплется штукатурка. Паук в испуге забирается в самый темный угол и там ломает себе голову – что может означать этот грохот? В конце концов, чего доброго, подберутся и к его паутине, уничтожат все плоды его трудов и, что еще хуже, его самого. В руке у Тоотса поблескивает какой-то предмет, затем рука, держащая предмет, делает в воздухе несколько беспомощных движений. И Тоотс летит вниз. Падение его поистине величественно. Он низвергается вниз не по частям, как того опасался Кийр, – нет, Тоотс падает целиком, во всю свою длину и толщину. По дороге обнаруживается, что несколько мисок почему-то сочли своим долгом сопровождать торопливого путника, а мышеловка будто только и ждала этого момента, чтобы с треском захлопнуться.
Во всяком случае, Тоотс может утешать себя мыслью, что падает ой не один.
Очутившись внизу, он видит, что левая нога его попала в миску со студнем, а правая со всеми ее судорогами – к Кийру в карман, один край которого разорвался по шву; второй край и донышко кармана еще кое-как держатся. В первую минуту оба друга немеют и остекленевшими глазами смотрят наверх, словно ожидая, что оттуда еще что-то полетит вниз. Но все, что могло и хотело упасть, уже упало, и Тоотс обретает наконец дар речи.
А смотри, достал все-таки! – говорит он, вытягивая руку с девяностопятикопеечной бутылкой. – Теперь давай выбираться из кладовки.
Приятели отчаянно спешат, и хотя их всего двое, ног у них оказывается такое множество, что Тоотс не находит для своей ноги другой опоры, как мозоль Кийра. Кийр корчится от боли и дрыгает ногой, точно кошка, пробирающаяся по грязи. В дверях им попадается навстречу кто-то с дымящейся миской в руках, но им некогда разглядывать, кто это и что у него в миске.
– Кошка, дрянь такая! – говорит Тоотс, словно оправдываясь, и судорожно прижимает к себе спрятанную под полой бутылку.
Через несколько минут оба друга оказываются во дворе и заворачивают за угол дома. Здесь они останавливаются, прислушваясь, и обмениваются вопросительными взглядами. Затем Тоотс осторожно извлекает из-под полы бутылку, оглядывает ее со всех сторон, взбалтывает вино и рассматривает на свет.
– Да… Вино хорошее, – говорит он. – Смотри, какое прозрачное. Настоящее русское…
Из-за угла доносится какой-то звук. Тоотс торопливо прячет «настоящее русское» под полу куртки, и приятели с испугом ждут появления врага. Но у страха глаза велики, а когда еще и совесть нечиста, то всяких преследователей, и врагов, и предателей бывает такое множество, что хоть пруд пруди. Но никого нет, должно быть, просто с крыши упал комок снега или сосулька. Постепенно друзья смелеют, и, хотя Кийр все еще озирается по сторонам и прислушивается, его разбирает любопытство, ему не терпится поближе познакомиться с содержимым бутылки. Между тем Тоотс уже орудует штопором, который он на всякий случай и сегодня захватил с собой. Кийр внимательно следит за его движениями, хвалит его ножик и спрашивает, откуда он достал такую великолепную вещь; но Кентукскому Льву, который обычно в ответ на подобные вопросы дает самые пространные и обстоятельные разъяснения, сейчас не до того. Он пробует вино на язык, причмокивает губами, встряхивает головой, улыбается и многозначительно смотрит на Кийра; потом снова подносит бутылку к губам и не особенно торопится от нее оторваться. В горлышке бутылки что-то булькает, и при каждом глотке кадык Тоотса, точно насос, ходит вверх и вниз. Затем бутылка передается Кийру, тот отпивает маленькими глоточками, но зато несколько раз подряд. Некоторое время друзья еще стоят на ногах, потом усаживаются в снег, опершись спиной о стену дома.
– Хорошо так сидеть, – говорит Тоотс.
– Да, а вдруг увидят, что… – с сомнением произносит Кийр.
– Ничего! – утешает его приятель. – Я ведь сказал, что это кошка…
IX
Но оставим на время наших друзей за их занятием, заглянем в дом и посмотрим, что там происходит.
Хотя приготовления к крестинам продолжаются в прежнем лихорадочном темпе, им все еще не видать ни конца ни края; ясно одно – если бы крещение можно было откладывать с одного часа на другой, то ребенок так и остался бы некрещенным до самого светопреставления, ведь женщины могут до бесконечности возиться со своей стряпней и всякими другими делами. Известное замешательство вносит происшествие в чулане, явно замедляя быстроту проворных рук и ног. То там, то тут раздаются вопросы: кто же мог это сделать, когда, каким образом? Но вопросы эти повисают в воздухе – никто не в состоянии дать на них точный ответ, а для более подробного расследования ни у кого нет времени.
Кийр успел уже переиграть гостям все граммофонные пластинки, а некоторые даже по два, по три раза, благодаря чему стал, конечно, центром всеобщего внимания. Он стоит, точно король, среди гостей, время от времени вертит ручку чудесного аппарата и меняет иголки и пластинки, сопровождая каждое свое движение каким-либо замечанием, относящимся к музыке. Гости роем облепили его и молча слушают, причем некоторые из них считают, что звуки эти издает какой-то маленький человечек, сидящий в граммофоне; ведь машина, что бы она там другое ни делала, петь никак уж не может… Кто-то имеет неосторожность высказать это суждение вслух, после чего несколько малышей испуганно шарахаются в сторону от музыкального инструмента и, уткнувшись лицом в грудь своим мамашам, начинают реветь.
Наконец наступает назначенный час и на торжество прибывает кистер. Общество разделяется на три части; каждая состоит из тех лиц, которых юный Кийр упоминал, говоря о сортах вин. Одному только чесальщику с шерстобитни удается, беседуя на ходу с арендатором, пробраться в соседнюю комнату, куда портной с вежливыми поклонами приглашает только гостей «первого сорта». В этой комнате, самой просторной во всем доме, и должен совершиться обряд крещения. В первой комнате у одного окна остаются подмастерье Кийра, его ученик, пекарь, волостной посыльный и какой-то приехавший на побывку солдат, а у другого окна хуторяне, толкуя между собой, жалуются на плохие времена и на то, что приходится так много платить батракам. Женщины разошлись – кто на кухню, кто в детскую – и стараются всячески помочь хозяйке дома. Какая-то старушка снует с пеленками в руках взад и вперед, видимо, что-то разыскивая. А другая толстая бабушка, держа в руке две свечи, ищет коробок со спичками и с озабоченным видом ходит из комнаты в комнату, бормоча себе под нос: «И куда, к бесу, я могла его засунуть?» К счастью, по дороге она сталкивается со средним сыном портного – он, ковыряя в зубах, как раз выходит из кухни – и велит ему принести спички. Фридрих тут же направляется с этим поручением к папаше, но тот увлечен беседой с гостями и даже не замечает его. Наконец, узнав, в чем дело, папаша Кийр торопливо бормочет: «Да, да!», машинально шарит по карманам и подает сыну коробку с папиросами. Откуда-то доносится плач новорожденного и чей-то ласковый голос: «Ох, ты, бедненький! Ох ты, маленький! Ну не плачь, не плачь!»
Но присутствие духовного лица оказывает свое действие: женщины заканчивают наконец свои приготовления и можно приступать к священному обряду. Голоса сразу затихают, все начинают ходить на цыпочках; в обеих дверях показываются торжественные физиономии гостей, и Кийр встает, заканчивая беседу словечками «да-да», приглаживает усы и, отвесив кистеру поклон, с чуть принужденной улыбкой произносит:
– Начнем… пожалуй.
Кистер тоже быстро встает –он готов приступить к исполнению своих обязанностей.
Но сперва он берет хозяина под руку, отводит его в сторону и спрашивает, какое имя решили дать ребенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35