— Вот уж там-то я вдоволь поем свежего сливочного масла, я его ужасно люблю... А скажите откровенно, Понте: какой цвет, по-вашему, мне больше к лицу, розовый или голубой?
— Я утверждаю, что вам к лицу все цвета радуги, вернее сказать, не цвет придает вам больше или меньше красоты, а сама ваша красота обладает такой силой, что любой цвет, в какой бы вы ни оделись, покажется очаровательным.
— Благодарю вас... Как хорошо сказано!
— Если позволите,— торжественно изрек увядший кавалер, у которого от высоты закружилась голова,— то я сравнил бы ваше лицо и фигуру с лицом и фигурой... кого бы вы думали? Да императрицы Евгении, этого идеала элегантности, красоты, благородства...
— Ну что вы, Фраскито!
— Я говорю то, что чувствую. Об этой идеальной женщине я не забываю с той минуты, когда впервые увидел ее в Париже, она прогуливалась с императором в Булонском лесу. И я видел ее еще тысячу раз, фланируя в одиночестве по здешним улицам и наяву видя сны, или же в глухие ночные часы, когда меня мучает бессонница в моих апартаментах. Мне кажется, я вижу ее всегда, вижу и сейчас... Это как навязчивая идея, как... не знаю что. Я из тех, кто стремится к идеалам, а не живет только в кругу презренных материальных вещей. Я ненавижу презренную материю и умею возвыситься над хрупкой глиной.
— Я понимаю вас... Продолжайте.
— Как я сказал, в душе моей живет образ этой женщины... и я вижу ее во плоти, как живое существо... не знаю, как это объяснить... не как образ, созданный воображением, а как нечто осязаемое и...
— Ах, как хорошо я вас понимаю. Ведь со мной происходит то же самое.
— И вы тоже видите ее?
— Нет, не ее... не знаю кого.
На какое-то мгновение Фраскито, покраснев до корней волос, подумал было, что идеальное существо, которое видит Обдулия... Но тут же отбросил эту мысль и продолжал:
— Ведь я, друг мой, знаю ее, знаю Эухению де Гусман и утверждаю, что вы точно такая же, то есть что она и вы — одно и то же лицо.
— Не думаю, что сходство такое уж большое, Фраскито,— ответила в смущении молодая женщина, но глаза ее при этом загорелись.
— Выражение лица, все его черты как в профиль, так и в фас, взгляд, статность фигуры, движения, походка — все, все одинаковое. Поверьте мне, я ведь никогда не лгу.
— Быть может, и есть какое-то сходство...— согласилась наконец Обдулия, в свою очередь покраснев до корней волос— Но мы не можем быть одинаковыми, это уж нет.
— Как две капли воды. И если вы похожи одна на другую телом...— продолжал Фраскито, откидываясь на спинку стула и стараясь говорить как можно непринуждённее,— то не меньшее сходство я вижу и в плане духовг ном — так выглядят особы благородного происхождения, живущие в самых высших сферах, в вас заметно сознание собственного превосходства, что всех обязывает подчиняться вам. В общем, я знаю, что говорю. И сходство это особенно бросается в глаза, когда вы приказываете что-нибудь Бенине, в такую минуту мне кажется, что передо мной ее императорское величество, отдающее распоряжения своим камергерам.
— Ну вот еще!.. Этого не может быть, Понте... не может быть.
Молодую женщину обуял истерический смех, такой долгий и громкий, что можно было опасаться, не предвещает ли он эпилептического припадка. Фраскито тоже засмеялся и, снова воспарив в заоблачные выси воображения, разразился галантной речью, которая в переводе на человеческий язык означала следующее:
— Вы несколько минут назад сказали, что хотели бы видеть, как я проедусь верхом по Кастельяне. Полагаю, вы сможете это увидеть! Я был добрым наездником. В молодости у меня была серая в яблоках кобылка — прямо-таки загляденье. Я садился в седло, и она повиновалась малейшему моему движению. Мы с ней привлекали к себе внимание сначала в Ла-Линеа, затем в Ронде, где я ее продал, чтобы купить хересского коня, а того впоследствии купила у меня — кто бы вы думали?— герцогиня Альба, сестра императрицы, тоже весьма элегантная женщина... и тоже похожая на вас, хотя друг на друга сестры не похожи.
— Да, я знаю...— заметила Обдулия, желая показать, что в генеалогии испанской знати она разбирается.— Ведь они обе — дочери графини Монтихо...
— Точно так, и жила она в Большом дворце на площади Ангела, на одном из ее углов, в сквере перед дворцом всегда так много птиц... волшебный замок доброй феи... Я как-то был там на вечернем приеме... меня представили Пако Устарис и Маноло Прието, мои сослуживцы... Так вот, я был добрым наездником и, поверьте, не все позабыл.
— Вид у вас будет, должно быть, импозантный...
— О нет, куда уж мне.
— Ну что вы скромничаете? Я вижу вас таким, а я вижу все очень правильно. И все, что я вижу,— правда.
— Да, но...
— Не спорьте со мной, Понте, не спорьте никогда и ни в чем.
— Покорно принимаю ваше замечание,— смиренно согласился Фраскито.— Я всегда так поступал, когда общался с дамами, а их было много, Обдулия, ох как много...
— Это сразу видно. Я не знаю другого человека, который отличался бы таким тонким обхождением. Скажу прямо: вы образец элегантности и...
— Ради бога, Обдулия!
В этой кульминационной точке или в апогее бредовой фантазии их вернул к действительности неожиданный приход Бенины, которая покончила с мытьем посуды на кухне и пришла попрощаться. Понте сообразил, что пора ему вернуться к своим обязанностям в доме сестер, которым он служил, и попросил у царственной особы разрешения удалиться. Та разрешила скрепя сердце, ибо ее ждало унылое одиночество до следующего дня в ее резиденции, где компанию ей будут составлять лишь тени камергеров и других блестящих царедворцев. Пусть в глазах простых смертных все эти вельможи казались двумя голодными кошками, ей это было все равно. Оставшись одна, Обдулия была вольна сколько угодно разгуливать по своей оранжерее, восхищаясь пышными тропическими растениями и вдыхая их пьянящий аромат.
Понте Дельгадо отправился восвояси, одарив хозяйку учтивым изъявлением своей привязанности и грустными улыбками, а вслед за ним ушла и Бенина, которая ускорила шаг, чтобы догнать идеального кавалера в портале или на улице, так как ей надо было поговорить с ним кое о чем.
XIX
— Вот что, дон Фраско,— сказала она, поравнявшись с ним на улице Сан-Педро-Мартир.— Вы не хотите мне довериться, а вам бы это не помешало. Я бедна, бедна как церковная мышь, и одному богу известно, чего мне стоит поддерживать госпожу и девочку, да еще себе добывать пропитание... Но есть человек еще бедней меня по всем статьям, и этот форменный бедняк — не кто иной, как вы... Не спорьте со мной.
— Сенья Бенина, еще раз повторяю: вы — ангел.
— Ну да... ангел с фронтона. Не нравится мне, что вы такой беспомощный. Слишком уж стеснительным создал вас господь бог. Хорошо, конечно, когда у человека есть стыд, но куда его так много?.. Мы знаем, что сеньор де Понте — человек порядочный, только обеднел и настолько отощал, что его унесло бы ветром, если б было что уносить. Так вот, я сегодня богатая и добрая: после того как я позатыкала все сегодняшние дыры, у меня осталась песета. Возьмите ее...
— Ради бога, сенья Бенина!— воскликнул Фраскито, сначала бледнея, потом краснея.
— Бросьте вы эти церемонии, берите, она вам будет очень кстати, заплатите Бернарде за койку на сегодняшнюю ночь.
— Ну что за ангел, святый боже, что за ангел!
— Не надо ангельских речей, берите-ка монету. Не хотите? Останетесь без ночлега. Разве вы не знаете ночлежницу? Ведь она пускает в долг только на одну ночь, ну, в крайнем случае, на две. И не говорите, что песета нужна мне самой. Другой у меня нет, это верно. Но я как-нибудь выкручусь и завтра хоть из-под земли достану на пропитание... Берите, говорят вам.
— Сенья Бенина, я дошел до такой крайней нужды, до такой нищеты, что взял бы эту песету, да, взял бы, забыв о достоинстве и звании... Но как же вы хотите, чтобы я принял от вас этот аванс, когда я знаю, что вы просите милостыню для того, чтобы поддержать свою госпожу? Нет, не могу... Совесть не позволяет...
— Оставьте ваши высокие слова, мы же говорим с глазу на глаз. Забирайте песету, не то, видит бог, рассержусь. Дон Фраскито, не стройте из себя неизвестно что, вы самый нищий из нищих, какие только бывают, с тех пор как придумали голод. Или, может, вам надо больше денег, из-за того что вы задолжали Бернарде? Сейчас я больше дать не могу, у меня их нет... Ну, не глупите, дон Фраскито, не будьте мямлей, иначе эта живоглотка Бернарда не даст вам спуску, живьем слопает. Постояльцу из аристократов, вроде вас, не отказывают в ночлеге только из-за того, что он задолжал, скажем, за три-четыре ночи... Дайте ей эти четыре реала и спите себе преспокойно под крышей.
Понте никак не мог решиться взять песету, хоть и понимал, как она была бы кстати; возможно, ему претила сама мысль о том, чтобы протянуть руку за милостыней. Бенина продолжала убеждать его:
— Раз уж вы такой стеснительный мальчик, что не осмеливаетесь поторговаться с хозяйкой, заплатив хотя бы часть долга, давайте я поговорю с Бернардой, попрошу, чтоб она на вас не ругалась и не брала за глотку... Ну, берите, что вам дают, и отпустите мою душу на покаяние, сеньор дон Фраскито.
И, не дав ему времени на дальнейшие возражения, Бенина взяла руку благородного кавалера, положила в нее монету, силой заставила зажать ее в кулаке и побежала прочь. Понте не сделал попытки вернуть монету и не бросил ее. Молча проводил глазами Бенину, исчезнувшую, словно видение в солнечном луче, и, по-прежнему держа монету в правой руке, левой вытащил платок и вытер катившиеся из глаз слезы. Они текли от старческого воспаления глаз, но еще и от радости, восхищения, благодарности.
Бенина задержалась еще на час, так как пошла покупать провизию на улицу Руда, и лишь после этого направилась на улицу Империаль. Покупать пришлось в долг, денег больше не было. Домой вернулась в третьем часу, не так уж поздно, ей случалось приходить и поздней, и то госпожа ее не бранила. Прием, который донья Пака оказывала своей служанке, зависел от того, в каком настроении она пребывала к моменту ее прихода. К сожалению, в тот день у дамы из Ронды расходились нервы и она была до крайности раздражена. Подобные приступы дурного настроения часто возникали из-за какой-нибудь пустяковой неприятности, а то и вовсе без причин, по необъяснимым законам женской натуры. Как бы там ни было, не успела Бенина переступить порог, как донья Франсиска обрушила на нее такую тираду:
— Ты, я вижу, думаешь, что тебе можно возвращаться домой в такой поздний час! Придется спросить у дона Ромуальдо, когда же ты уходишь из его дома... Бьюсь об заклад, сейчас ты начнешь выдумывать небылицы и отговариваться тем, что ты, мол, заходила к Обдулии и готовила для нее завтрак... Я, слава богу, не дурочка и россказням твоим ни на грош не верю. Молчи!.. Я не требую у тебя объяснений, они мне не нужны, ты же знаешь, что я не верю ни одному твоему слову, потому что ты — обманщица и проходимка.
Бенина давно уже изучила характер своей госпожи и знала, что, когда та в гневе, лучше ей не перечить, ничего не объяснять и не оправдываться. Доводам донья Пака не внимала, какими бы разумными они ни были. Чем логичней и справедливей были возражения, тем больше она разъярялась. Не раз Бенина, ни в чем не согрешив, вынуждена была признавать себя виновной в поступках, которые приписывала ей госпожа, лишь бы та поскорей успокоилась.
— Видишь, как я права?— продолжала донья Пака, которая в таком состоянии духа становилась настолько невыносимой, что трудно себе представить.— Ты молчишь... а молчание — знак согласия. Значит, я верно говорю, от меня никогда ничего не скроешь... Все было так, как я подумала: к Обдулии ты не заходила и близко у ее дома не была, а шаталась бог знает где. Но не беспокойся, я это выясню... Я здесь одна-одинешенька помираю с голоду!.. Хороший денек ты мне устроила! Я потеряла счет лавочникам, которые приходили требовать ничтожные суммы, из-за того что ты по своей безалаберности вовремя с ними не рассчиталась... По правде говоря, я ума не приложу, куда ты деваешь деньги... Ну, что ж ты молчишь, отвечай!.. Скажи хоть что-нибудь в свое оправдание, а если будешь играть в молчанку, я подумаю, что еще мало тебе сказала.
Бенина смиренно поведала о том, что нам уже известно, добавив к этому, что поздно освободилась в доме дона Ромуальдо, что ее надолго задержал дон Карлос Трухильо, что потом она пошла на улицу Кабеса...
— Бог знает, бог знает, чем ты занималась, бездельница и гуляка, и где тебя носило... Ну-ка дыхни, не пахнет ли от тебя спиртным.
Понюхав возле рта служанки, госпожа разразилась криками ужаса и гнева:
— Отодвинься от меня, пьянчужка несчастная. От тебя несет водкой!
— Я ее не пила, сеньора, в этом можете мне поверить. Донья Пака стояла на своем, ибо во время подобных
приступов свои подозрения принимала за подлинные факты, причем ее убежденность питалась исключительно ее упрямством.
— Можете мне поверить,— повторила Бенина.— Я выпила только одну рюмочку вина, которым угостил меня сеньор де Понте.
— Подозрителен он мне, этот сеньор де Понте, нахальный и хитрый, как лиса, старикашка. Одно другого не лучше, ты, стало быть, втихомолку с ним... Не надейся меня обмануть, притворщица... Под старость лет пустилась во все тяжкие, шашни заводишь. Что творится на белом свете, о господи, какую силу взяли отвратительные пороки!.. Ты молчишь, стало быть, я опять права. Но если бы даже ты стала отрицать, тебе не удалось бы меня провести, уж если я что говорю, так потому что знаю... Глаз у меня верный. Ну, так что же ты мне расскажешь? Как тебя принял мой родственничек дон Карлос? Как он поживает? Здоров? Не околел еще? Впрочем, можешь не рассказывать, потому что я знаю все, что вы говорили, как будто сама там сидела, спрятавшись за портьерой... Или я ошибаюсь? Он тебе сказал, что вся моя беда из-за дурной привычки не вести учета, С этой дурацкой мысли его не собьешь. Всяк по-своему с ума сходит, мой родственничек помешался на цифрах... С их помощью он разбогател, обкрадывая казну и своих ближних, с их же помощью надеется на исходе своих дней спасти душу; бедным как панацею от всех бед рекомендует опять-таки цифры, только и его душу они не спасут, и нам они ни к чему. Ну что, угадала я? Так он тебе говорил?
— Да, сеньора, вы как будто сами слышали.
— А потом, после всей этой галиматьи насчет дебета и кредита, вручил тебе милостыню для меня... Ему невдомек, что тем самым он оскорбляет мое достоинство. Вижу, как он выдвигает ящик — дать, не дать?—вытаскивает узкий длинный мешочек, в котором хранит банковские билеты, считает, отвернувшись, чтоб ты не видела, завязывает мешочек и аккуратно кладет обратно, закрывает ящик на ключ... и, как последняя свинья, отделывается от меня жалкой подачкой. Не хочу уточнять сумму, которую он дал тебе для меня, нелегкое это дело — угадать расчеты скупердяя, могу только утверждать, не боясь ошибиться, что он дал не больше сорока дуро.
Невозможно описать, каким сделалось лицо Бенины, когда она услышала эти слова. Госпожа, которая внимательно за ней наблюдала, побледнела и, немного помолчав, сказала:
— Ты права: эк куда я хватила. Сорок — это слишком, но, каким бы жадным и подлым ни был этот человек, не мог же он дать меньше двадцати пяти. Меньше я не приму, Нина, не могу принять.
— Вы грезите наяву, сеньора,— ответила та, стоя обеими ногами на реальной почве.— Дон Карлос не дал мне ничего, в полном смысле слова ничего. Но обещал, что с будущего месяца начнет выплачивать вам по два дуро ежемесячно.
— Ах ты обманщица, мошенница!.. Думаешь обмануть меня такими вывертами? Что ж, ладно, я не стану выходить из себя... Себе дороже обойдется, и я ничего тебе не скажу... Но я все понимаю, Нина, все. Оставляю тебя наедине с твоей совестью. Я умываю руки, пусть сам господь "бог воздаст тебе по заслугам.
— Что вы хотите этим сказать, сеньора?
— Разыгрывай теперь из себя дурочку сколько влезет. Но неужели ты не понимаешь, что я вижу тебя насквозь и никакое вранье тебе не поможет? Ну, любезная, сознавайся, не усугубляй бесчестный поступок еще и обманом.
— Да о чем вы, сеньора?
— Как видно, сильно было искушение... Расскажи все, как было, и я тебя прощу... Не хочешь сознаться? Тем хуже для тебя и для твоей совести, ведь я заставлю тебя покраснеть. Хочешь убедиться? Так вот, двадцать пять дуро, которые дал тебе для меня дон Карлос, ты отдала этому самому Фраскито Понте, чтоб он заплатил свои долги, отъедался в харчевнях, купил бы себе пару галстуков, помады и новую трость... Ну, теперь ты видишь, злодейка, что я обо всем догадываюсь и от меня ничего не утаишь? Я знаю больше твоего. Теперь тебе взбрело в голову покровительствовать этому дряхлому донжуану, и ты его любишь больше, чем меня, ухаживаешь за ним, а не за мной, его тебе жалко, а не меня, и это все за мою любовь к тебе, разрази меня гром.
И госпожа разрыдалась, а Бенина, которой уже хотелось взять розгу и высечь донью Паку, как ребенка, за такой чудовищный поклеп, увидев слезы хозяйки, смягчилась, пожалела ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29