— Юлия Сергеевна в упор поглядела на Дмитрия.— Я не сентиментальна, Дима. Конечно, понимаю, тебе неприятно. Мне не хотелось бы плохого осадка после нашего разговора. Знаешь, Дима, что значит по-гречески имя Катерина? «Вечно чистая».— Юлия Сергеевна стряхнула с папиросы пепел.— Вот так, Дима.
— Кроме законов есть простая человечность. Взять и втоптать в грязь его, зачеркнуть человека?
— Какой ты жалостливый. Прямо христосик. Здесь ты не по адресу. Всегда презирала их — жалостливых. Ты же знаешь. Василек тоже красив. А его во имя пользы — раз! — с корнем. Травка такая есть...
— Знаю,— оборвал Дмитрий.— Трава — и человек. Не узнаю тебя совсем.
— А я тебя, Дмитрий. Возьми вспомни сорок первый. Всего десять лет, и все, все забыто. Я так не могу. Вспомни себя десять лет назад, хотя бы свою мать...
— Мать не трогай. Всю жизнь прожила ради людей.
— Не таких, Дмитрий.
— Брось, она всегда оставалась врачом. Если хочешь — гражданином. Я понимаю: борьба, борьба, борьба. Если перед тобой враг. А здесь? Мать сумела бы отделить одно от другого. Зря тебя побеспокоил. Будь здорова.
— Уходишь?
Он стоял широкоплечий, крепкий, светлоголовый. Он был рядом — и бесконечно далек от нее. Юлия Сергеевна глядела на него снизу вверх и чувствовала себя по-женски беспомощной, она не могла удержать, не хватало самых обычных и нужных человеческих слов, они будто не существовали для нее. Ей хотелось сказать: «Подожди». Она подняла голову от неожиданного вопроса:
— Только одно, Юля, ты уверена, что не ошибаешься? — А ты, Дмитрий?
— Она мне близка! — Он точно споткнулся на последнем слове и, поправляя себя, подчеркнул: — Я не могу ошибаться.
Юлия Сергеевна тоже встала. Медленно-медленно. Сейчас она забыла о своей высокой должности. Она чувствовала себя бесконечно несчастной и униженной. Он жил с ней, с этой Солонцовой! Кто ей отдаст те ночи с ним, с выдуманным, с несуществующим, ночи, похожие на бред? Возможно, в одну из них он и предал...
Юлию Сергеевну передернуло от отвращения и ненависти к нему и к той, несчастной и загнанной! Да она же счастливица, она...
Юлии Сергеевне хотелось разрыдаться, она засмеялась.
— Прости, пожалуйста,— тут же сказала она.— Ты смотришь на меня, словно я тебя вот-вот ограблю. Не бойся, я хорошая.
— А я не боюсь, не пугай.
— Какой ты сердитый.
— Не вижу причин для смеха, Юля.
— Какой уж тут смех, Дмитрий. Поздравляю. Тебе виднее. В таких делах и советовать бесполезно.
— Понятно, Юля, как-нибудь разберемся. До свидания.
— До свидания, Дмитрий.
Дверь закрылась бесшумно и мягко. Юлия Сергеевна опустилась в кресло. И сидела десять, двадцать минут, сидела совершенно неподвижно. Она никогда не плакала. Потом подняла трубку телефона и попросила вызвать парторга завода «Сельхозмаш» — Владислава Казимиро-вича Малюгина.
Юлия Сергеевна разговаривала с Дербачевым больше часа, и секретарша в приемной, священнодействуя, никого в кабинет первого не пускала. У Юлии Сергеевны длинные низкие брови и очень темные ресницы, отчего глаза казались глубокими и тоже черными. На самом деле они были серые, с едва заметной голубизной.
Дербачев очень удивился, обнаружив это. Он волновался и внутренне был собран в комок — разговор шел серьезный, ему очень важно заставить Борисову загореться его планами, начинаниями. Николай Гаврилович широко шагал по кабинету — от окна к креслу, в котором небрежно сидела Юлия Сергеевна. Всякий раз, останавливаясь перед ней и встречая ее взгляд, Дербачев круто поворачивался и шагал к окну.
Разговор продолжался, и все яснее вырисовывалась суть его. Юлия Сергеевна становилась настороженнее. В комнате заметно темнело, в толстом зеленоватом стекле во весь размер стола металась квадратная тень Дербачева.
— Насколько я поняла, Николай Гаврилович,— осторожно начала Юлия Сергеевна, чувствуя, что он ждет и молчать дальше нельзя,— дело касается значительных реформ?
— С какой стороны смотреть. Помните Маркса? «Закон всегда осуществляется через неосуществление».
— Вы все достаточно глубоко продумали?
Дербачев ждал такого вопроса, не от нее первой он слышал его. И для любого имел достаточно вескую аргументацию, железную логику и многолетний опыт блестящего пропагандиста. С ней он искал другого. Духовного общения. Не подавить эрудицией и силой логики, а найти отзвук своим мыслям, своим сомнениям. Дербачев искал соратника, друга.
Он не мог ошибиться в Борисовой: умна и характер есть. Не может человек с такой отчаянно-бесстрашной юностью в разгар борьбы остаться в стороне, уклониться от настоящего дела, мелко, по-обывательски заботясь о соблюдении буквы закона.
Он говорил горячо, увлеченно, отвечал резко, коротко. Юлия Сергеевна казалась спокойной и слушала с интересом. За долгие месяцы Дербачев наконец раскрылся, и очень неожиданно.
— Нужно искать. Искать, искать! — сказал Дербачев.— И главное — поверить. Я был в десятках колхозов, говорил с десятками людей. Нужно дать колхозникам заниматься тем, что им выгодно! Бездействовать дальше нельзя. Вы спросите, что и как. Ничего особенного. Посоветуемся, многое отыщется. Очень важно, например, найти возможности хорошо оплачивать пресловутый трудодень... Нужно выбрать по области десяток хозяйств, посоветоваться с колхозниками. Они сами изберут — и, посмотрите, не прогадают! — профиль хозяйства, его направление. Одним будет выгодно заниматься преимущественно животноводством, другие, возможно, станут усиленно развивать зерновое хозяйство. Мы застыли на месте, разучились искать более удобные и выгодные формы.
— Широкий эксперимент, хотите вы сказать. Простите, все на свой риск и страх?
Квадратная тень в стекле приостановила свой решительный бег:
— Вы угадали, Юлия Сергеевна. Именно — на свой риск и страх.
— Понимаю.
Они поглядели в глаза друг другу, и она действительно поняла. Раньше Дербачев был просто незнаком, теперь становился опасным. Реформаторство, пусть даже талантливое, несущее за собой определенные возможности
и перспективы, ей не улыбалось. Она не думала, как отнесутся к этому верха. Нет, в ней что-то яростно восставало, пока бездоказательно. Нутром, не умом, она чувствовала крупную ставку. О прежней жизни Дерба-чева она слышала немало. Ходили противоречивые слухи. Раньше он работал в аппарате ЦК, и никто не знал, почему его направили в область. Говорили разное, предполагали, и она понимала, что это только догадки. Его прислали из ЦК, и не кем-нибудь, а первым секретарем обкома. Это тоже кое о чем говорило. Ну хорошо, хочет она или не хочет, ей придется выполнить указание п е р в о -г о , она обязана будет взять на себя пропагандистскую сторону, но она имеет право не высказывать ему прямо свое мнение.
За окном шел снег, сверкающий, пушистый,— первое предвестие далекой весны. Снег на тротуарах, на крышах, на людях — белый-белый снег, ложась на землю бесшумно и мягко, вызывал ощущение хрустящей белизны. Дербачев задумчиво тер пальцем кончик крупного своего носа.
Борисова искоса, с любопытством наблюдала за Дер-бачевым. Она никогда не думала, что в этом властном сорокасемилетнем человеке с крепким бритым черепом и тяжелым взглядом умных глаз так много энергии, столько мальчишеского безрассудства. Сцепив тонкие смуглые пальцы, Юлия Сергеевна напряженно думала над последними словами Дербачева — брови ее сошлись в сплошную линию. Дербачев стоял, широко расставив ноги, и чувствовалось: с места его так просто не сдвинешь, со своей крепкой мужицкой приземистостью он выдержит один на один не одну схватку.
Юлия Сергеевна уже знала свое решение, в какой-то момент ей мучительно захотелось прислониться к силе, почувствовать рядом мужское плечо, принять на себя шквальный огонь, как в далекой юности, когда в гашетку автомата она вкладывала всю свою ярость и тоску по пропавшему без вести Дмитрию, когда она искала смерти и не находила. Случались и такие моменты. С нее достаточно одной потери.
Она хрустнула пальцами и подняла голову. Ее встретил тяжелый взгляд в упор. Она выдержала, улыбнулась.
— Расскажу вам, Николай Гаврилович, один случай, похожий больше на анекдот. Не против?
— С удовольствием.
— На экзаменах в пединституте, на литфаке, отвечает студент и говорит: «Гоголь? Нам не подходит. Ну, что у него за герои? Манилов? Собакевич? Сам собака. Нет, не
подходит, никакого положительного воспитания не имеет. Достоевский тоже не подходит. Убил старуху. Не на чем воспитывать? А вот Радищев молодец. Описал тяжелое положение мужиков в сельском хозяйстве. Неделю работают на барщине и ничего не получают. И Толстой Лев подходит. Левин собрал мужиков и дал им землю. Пусть наши учатся. И Нехлюдов тоже. Пусть наш секретарь райкома подумает».
Дербачев сначала слушал внимательно, потом усмехнулся.
— Должен сказать, Юлия Сергеевна, мне приходилось слышать анекдоты много злее и глубже этого.
Он снова стал ходить по кабинету.
— Как видите, влияние литературы может проявляться по-разному. В значительной степени дело вкуса, культуры. Кстати, прямое ваше дело. Литература только ставит вопросы, отвечать на них приходится жизни, то есть и нам с вами.
— Не на все вопросы сразу ответишь. А если они еще не подготовлены, ответы? Как вы говорите, жизнью?
— Вот и постараемся разобраться. Соберем на той неделе бюро, обсудим.
— Вы отлично знаете, Николай Гаврилович, бюро — это первый секретарь.
— Значит, вы против меня?
— Я серьезно, Николай Гаврилович. Мы только отдельная ячейка и не вправе, по-моему, решать вопросы государственного масштаба.
— Ага!.. Вам нужно указание сверху. Циркуляр.
— Грубо, Николай Гаврилович.
— К лицедейству я не привык, шаркать ножкой тоже не обучили.
— Подождите, Николай Гаврилович, зачем так?— Юлия Сергеевна развела руками, мягко улыбнулась, отчего у нее на щеках появились ямочки.— Вы ведь сразу, точно обухом.
— Ждать некогда, Юлия Сергеевна. Против, не принимать— легче всего. Нет и нет — что за позиция? А у вас есть что-нибудь на приправу к этому «нет»? То-то и оно!
— Торопитесь, Николай Гаврилович.
— Тогда предлагайте! — Он быстро подошел к ней и стал смотреть ей прямо в глаза и казался немного удивленным.— Вы это имели в виду?
— Да.
Юлия Сергеевна быстро пересекла кабинет и остановилась у карты.
— Вот, смотрите, наша область. Вот пойма Острицы, смотрите, пересекает область почти на две равные поло-
вины.— Она оглянулась на Дербачева, тот пожал плечами.— Мне бы, конечно, заниматься своими делами, но раз так вышло... Во многом животноводство области зависит от поймы Острицы. Так или не так, Николай Гаврилович?
— Почему же, так, все так.
— Я к тому, что здесь и здесь,— она указала места на карте,— нужны гидроэлектростанции.
— Хорошо, продолжайте.
— Представляете, как преобразится область? Я давно думаю, с Володиным пыталась говорить. Он человек нерешительный, пока раскачается... Не успела.
— Юлия Сергеевна, не два ли это разных вопроса?
— Нет. Прямая связь. Вы предложили свое, я предлагаю свое. На мой взгляд, это лучше, чем забираться в какие-то дебри мелких, но опасных переделок.
— Хорошо... Вы знаете, денег государство не даст. Ни полушки. Сельское хозяйство — не промышленность.
— Можно строить силами и средствами колхозов. Я предвидела ваши возражения. Новые тяготы... временные, Николай Гаврилович. Я бы на это пошла. Зато потом... Вы представляете?
— Да, представляю,— сказал он неожиданно резко и даже враждебно.— Электрифицировать полностью сельское хозяйство области за счет тех же карманов колхозников. А кто останется в колхозах к тому времени, когда загорится первая лампочка? Вы это представляете?
— Вы слишком материалист, Николай Гаврилович.
— Конечно. А вы молодцом! Раз, два — и в дамки. Здорово — ничего не скажешь.
— Если нужно, наши люди все сделают. Стоит только доходчиво разъяснить.
— «Доходчиво, доходчиво»! Слова! Пожалейте немного своих людей, Юлия Сергеевна. Вы давно ездили по колхозам?
— Николай Гаврилович!—сказала она протестующе.— Я сказала вам, что думала, сказала сама.
— Ладно, Юлия Сергеевна, будет.
Дербачев остановился спиной к ней, взглянул в окно опустив голову, исподлобья. «Сама сказала, тоже мне подвиг. Ты далеко не так проста, как хочешь казаться». Он потер переносицу и неожиданно озорно, по-мальчишески сощурился:
— Вы, помнится мне, пешком ходить любите? Договорились, дыму — хоть топор вешай. Идемте, кончим на улице. Люблю зиму, мороз. «Сквозь снег, бушуя, плыли шубы». Хорошо!
— Ко всему вы еще и поэт. Бунтарь и поэт. Не слишком ли много открытий за один вечер?
— Открытия опасны только ложные, Юлия Сергеевна. Я буду готов через три минуты,— сказал Дербачев, по-прежнему глядя в потемневшее окно и приближая к настывшим стеклам лицо.
В черной шубке и пуховом сером платке Юлия Сергеевна показалась Дербачеву милее и проще. Они медленно пошли по вечерней улице. Говорить о деле здесь не хотелось. Визжали ребятишки, скатываясь с ледяной горки. Борисова сбивала варежкой снежные шляпки с железных решеток. Ресницы и брови у нее заиндевели. Они забрели в маленький кинотеатрик «Пионер» и смотрели старый, довоенный фильм «Семеро смелых». Лента рвалась, и мальчишки истошно свистели и топали. После сеанса Юлия Сергеевна с Дербачевым еще долго ходили по городу и молчали. Падал тихий, крупный снег. Они ни до чего не договорились и, прощаясь, понимали это яснее, чем день или два часа назад.
Назавтра Дмитрий пришел в обком. Дербачев был занят и назначил ему только к концу недели, в субботу. Услышав имя Дербачева, главный инженер не стал долго расспрашивать, сразу отпустил. Дмитрий пришел ровно к сроку. По широкой, застланной толстым ковром лестнице Дмитрий поднялся на второй этаж. В обе стороны тянулся высокий, просторный и чистый коридор с множеством дверей с небольшими табличками. «Дербачев Н. Г.»,— прочитал он и позабыл поздороваться с секретарем — полной женщиной средних лет, спокойной и неторопливой.
— Вам кого, товарищ? — спросила она, приветливо поднимая голову от бумаг.
— Здравствуйте,— сказал Дмитрий.— Я — Поляков. Мне к товарищу Дербачеву. Он знает.
— Одну минутку,— сказала женщина-секретарь, притрагиваясь к пишущей машинке, словно намереваясь ее отодвинуть.— Садитесь, товарищ.— Ее слова и движения просты и естественны. У нее полные руки с неярким маникюром, все в ней успокаивало. Легко неся крупное тело, она вошла в кабинет Дербачева. Двери закрывались, как уже отметил Дмитрий, бесшумно и плотно.
— Прошу вас,— сказала секретарь через минуту, оставляя дверь полуоткрытой, и Дмитрий вошел.
Дербачев стоял у окна, ожидая, вертел в руках папиросу. Он шагнул навстречу Дмитрию, протянул руку.
— Пришли? Хорошо. Ну и высоченный вы! — сказал
он, подняв голову и одобрительно оглядывая Дмитрия.— Садитесь сюда, удобнее. Вы, кажется, встревожены?
— Хотелось бы прийти к вам запросто, не по делу.
— Ну, чего захотел! Сюда редко ходят, как вы выразились, «запросто».— Дербачев наморщил лоб.— Не припомнится, хоть убей.
Поляков ничего не ответил, только взглянул умно и понимающе, как старший. Дербачев почувствовал: перед ним человек совсем не такой, каким он его представлял. Интересно, что с ним произошло?
Дербачев закурил и придвинул пачку «Казбека» Дмитрию.
— Не курю, Николай Гаврилович...
— Совсем?
— Когда-то курил. А сейчас отвык. Попробовал раз — горько, лучше не надо.
— Мне не удается, тоже пробовал бросить. Высчитал по минутам. Ровно на восемь с половиной часов хватило. На что-нибудь разозлишься—сразу в рот тянешь. Тридцатилетняя привычка. Ну ладно. Расскажите лучше о себе.
— Не умею, Николай Гаврилович. Что рассказывать... Живу, работаю. Учусь понемногу.
— Точно и коротко,— засмеялся Дербачев.— Как у вас со свеклоуборочным?
— Движется. Со скрипом, правда, движется. Наша группа по ходовой части. Чертим, высчитываем. Интересное, конечно, дело. Думаю, получится. Капица — талантливый человек. Кстати, я и по этому делу тоже. Надо Капице помочь, Николай Гаврилович. Инженер с тридцатилетним стажем, конструктор блестящий. В оборонной промышленности много лет работал. А за себя Яков Клавдиевич постоять не может. Семья семь человек, четверо ребятишек, живут в одной комнате. Друг на друге сидят, я как-то заходил, и на деле отражается, никуда негоже. Вечно не высыпается. Дельный ведь человек, нужен заводу.
— А что Селиванов?
— Да что! Нету, говорит. Может, в самом деле нет... Дербачев быстро черкнул у себя в блокноте и спросил:
— Как отдохнули? То-то небось сейчас красота в деревне... Ходи, дыши, ничего не мешает. Вспомню порой молодость, вечерки — хорошо, черт возьми!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Кроме законов есть простая человечность. Взять и втоптать в грязь его, зачеркнуть человека?
— Какой ты жалостливый. Прямо христосик. Здесь ты не по адресу. Всегда презирала их — жалостливых. Ты же знаешь. Василек тоже красив. А его во имя пользы — раз! — с корнем. Травка такая есть...
— Знаю,— оборвал Дмитрий.— Трава — и человек. Не узнаю тебя совсем.
— А я тебя, Дмитрий. Возьми вспомни сорок первый. Всего десять лет, и все, все забыто. Я так не могу. Вспомни себя десять лет назад, хотя бы свою мать...
— Мать не трогай. Всю жизнь прожила ради людей.
— Не таких, Дмитрий.
— Брось, она всегда оставалась врачом. Если хочешь — гражданином. Я понимаю: борьба, борьба, борьба. Если перед тобой враг. А здесь? Мать сумела бы отделить одно от другого. Зря тебя побеспокоил. Будь здорова.
— Уходишь?
Он стоял широкоплечий, крепкий, светлоголовый. Он был рядом — и бесконечно далек от нее. Юлия Сергеевна глядела на него снизу вверх и чувствовала себя по-женски беспомощной, она не могла удержать, не хватало самых обычных и нужных человеческих слов, они будто не существовали для нее. Ей хотелось сказать: «Подожди». Она подняла голову от неожиданного вопроса:
— Только одно, Юля, ты уверена, что не ошибаешься? — А ты, Дмитрий?
— Она мне близка! — Он точно споткнулся на последнем слове и, поправляя себя, подчеркнул: — Я не могу ошибаться.
Юлия Сергеевна тоже встала. Медленно-медленно. Сейчас она забыла о своей высокой должности. Она чувствовала себя бесконечно несчастной и униженной. Он жил с ней, с этой Солонцовой! Кто ей отдаст те ночи с ним, с выдуманным, с несуществующим, ночи, похожие на бред? Возможно, в одну из них он и предал...
Юлию Сергеевну передернуло от отвращения и ненависти к нему и к той, несчастной и загнанной! Да она же счастливица, она...
Юлии Сергеевне хотелось разрыдаться, она засмеялась.
— Прости, пожалуйста,— тут же сказала она.— Ты смотришь на меня, словно я тебя вот-вот ограблю. Не бойся, я хорошая.
— А я не боюсь, не пугай.
— Какой ты сердитый.
— Не вижу причин для смеха, Юля.
— Какой уж тут смех, Дмитрий. Поздравляю. Тебе виднее. В таких делах и советовать бесполезно.
— Понятно, Юля, как-нибудь разберемся. До свидания.
— До свидания, Дмитрий.
Дверь закрылась бесшумно и мягко. Юлия Сергеевна опустилась в кресло. И сидела десять, двадцать минут, сидела совершенно неподвижно. Она никогда не плакала. Потом подняла трубку телефона и попросила вызвать парторга завода «Сельхозмаш» — Владислава Казимиро-вича Малюгина.
Юлия Сергеевна разговаривала с Дербачевым больше часа, и секретарша в приемной, священнодействуя, никого в кабинет первого не пускала. У Юлии Сергеевны длинные низкие брови и очень темные ресницы, отчего глаза казались глубокими и тоже черными. На самом деле они были серые, с едва заметной голубизной.
Дербачев очень удивился, обнаружив это. Он волновался и внутренне был собран в комок — разговор шел серьезный, ему очень важно заставить Борисову загореться его планами, начинаниями. Николай Гаврилович широко шагал по кабинету — от окна к креслу, в котором небрежно сидела Юлия Сергеевна. Всякий раз, останавливаясь перед ней и встречая ее взгляд, Дербачев круто поворачивался и шагал к окну.
Разговор продолжался, и все яснее вырисовывалась суть его. Юлия Сергеевна становилась настороженнее. В комнате заметно темнело, в толстом зеленоватом стекле во весь размер стола металась квадратная тень Дербачева.
— Насколько я поняла, Николай Гаврилович,— осторожно начала Юлия Сергеевна, чувствуя, что он ждет и молчать дальше нельзя,— дело касается значительных реформ?
— С какой стороны смотреть. Помните Маркса? «Закон всегда осуществляется через неосуществление».
— Вы все достаточно глубоко продумали?
Дербачев ждал такого вопроса, не от нее первой он слышал его. И для любого имел достаточно вескую аргументацию, железную логику и многолетний опыт блестящего пропагандиста. С ней он искал другого. Духовного общения. Не подавить эрудицией и силой логики, а найти отзвук своим мыслям, своим сомнениям. Дербачев искал соратника, друга.
Он не мог ошибиться в Борисовой: умна и характер есть. Не может человек с такой отчаянно-бесстрашной юностью в разгар борьбы остаться в стороне, уклониться от настоящего дела, мелко, по-обывательски заботясь о соблюдении буквы закона.
Он говорил горячо, увлеченно, отвечал резко, коротко. Юлия Сергеевна казалась спокойной и слушала с интересом. За долгие месяцы Дербачев наконец раскрылся, и очень неожиданно.
— Нужно искать. Искать, искать! — сказал Дербачев.— И главное — поверить. Я был в десятках колхозов, говорил с десятками людей. Нужно дать колхозникам заниматься тем, что им выгодно! Бездействовать дальше нельзя. Вы спросите, что и как. Ничего особенного. Посоветуемся, многое отыщется. Очень важно, например, найти возможности хорошо оплачивать пресловутый трудодень... Нужно выбрать по области десяток хозяйств, посоветоваться с колхозниками. Они сами изберут — и, посмотрите, не прогадают! — профиль хозяйства, его направление. Одним будет выгодно заниматься преимущественно животноводством, другие, возможно, станут усиленно развивать зерновое хозяйство. Мы застыли на месте, разучились искать более удобные и выгодные формы.
— Широкий эксперимент, хотите вы сказать. Простите, все на свой риск и страх?
Квадратная тень в стекле приостановила свой решительный бег:
— Вы угадали, Юлия Сергеевна. Именно — на свой риск и страх.
— Понимаю.
Они поглядели в глаза друг другу, и она действительно поняла. Раньше Дербачев был просто незнаком, теперь становился опасным. Реформаторство, пусть даже талантливое, несущее за собой определенные возможности
и перспективы, ей не улыбалось. Она не думала, как отнесутся к этому верха. Нет, в ней что-то яростно восставало, пока бездоказательно. Нутром, не умом, она чувствовала крупную ставку. О прежней жизни Дерба-чева она слышала немало. Ходили противоречивые слухи. Раньше он работал в аппарате ЦК, и никто не знал, почему его направили в область. Говорили разное, предполагали, и она понимала, что это только догадки. Его прислали из ЦК, и не кем-нибудь, а первым секретарем обкома. Это тоже кое о чем говорило. Ну хорошо, хочет она или не хочет, ей придется выполнить указание п е р в о -г о , она обязана будет взять на себя пропагандистскую сторону, но она имеет право не высказывать ему прямо свое мнение.
За окном шел снег, сверкающий, пушистый,— первое предвестие далекой весны. Снег на тротуарах, на крышах, на людях — белый-белый снег, ложась на землю бесшумно и мягко, вызывал ощущение хрустящей белизны. Дербачев задумчиво тер пальцем кончик крупного своего носа.
Борисова искоса, с любопытством наблюдала за Дер-бачевым. Она никогда не думала, что в этом властном сорокасемилетнем человеке с крепким бритым черепом и тяжелым взглядом умных глаз так много энергии, столько мальчишеского безрассудства. Сцепив тонкие смуглые пальцы, Юлия Сергеевна напряженно думала над последними словами Дербачева — брови ее сошлись в сплошную линию. Дербачев стоял, широко расставив ноги, и чувствовалось: с места его так просто не сдвинешь, со своей крепкой мужицкой приземистостью он выдержит один на один не одну схватку.
Юлия Сергеевна уже знала свое решение, в какой-то момент ей мучительно захотелось прислониться к силе, почувствовать рядом мужское плечо, принять на себя шквальный огонь, как в далекой юности, когда в гашетку автомата она вкладывала всю свою ярость и тоску по пропавшему без вести Дмитрию, когда она искала смерти и не находила. Случались и такие моменты. С нее достаточно одной потери.
Она хрустнула пальцами и подняла голову. Ее встретил тяжелый взгляд в упор. Она выдержала, улыбнулась.
— Расскажу вам, Николай Гаврилович, один случай, похожий больше на анекдот. Не против?
— С удовольствием.
— На экзаменах в пединституте, на литфаке, отвечает студент и говорит: «Гоголь? Нам не подходит. Ну, что у него за герои? Манилов? Собакевич? Сам собака. Нет, не
подходит, никакого положительного воспитания не имеет. Достоевский тоже не подходит. Убил старуху. Не на чем воспитывать? А вот Радищев молодец. Описал тяжелое положение мужиков в сельском хозяйстве. Неделю работают на барщине и ничего не получают. И Толстой Лев подходит. Левин собрал мужиков и дал им землю. Пусть наши учатся. И Нехлюдов тоже. Пусть наш секретарь райкома подумает».
Дербачев сначала слушал внимательно, потом усмехнулся.
— Должен сказать, Юлия Сергеевна, мне приходилось слышать анекдоты много злее и глубже этого.
Он снова стал ходить по кабинету.
— Как видите, влияние литературы может проявляться по-разному. В значительной степени дело вкуса, культуры. Кстати, прямое ваше дело. Литература только ставит вопросы, отвечать на них приходится жизни, то есть и нам с вами.
— Не на все вопросы сразу ответишь. А если они еще не подготовлены, ответы? Как вы говорите, жизнью?
— Вот и постараемся разобраться. Соберем на той неделе бюро, обсудим.
— Вы отлично знаете, Николай Гаврилович, бюро — это первый секретарь.
— Значит, вы против меня?
— Я серьезно, Николай Гаврилович. Мы только отдельная ячейка и не вправе, по-моему, решать вопросы государственного масштаба.
— Ага!.. Вам нужно указание сверху. Циркуляр.
— Грубо, Николай Гаврилович.
— К лицедейству я не привык, шаркать ножкой тоже не обучили.
— Подождите, Николай Гаврилович, зачем так?— Юлия Сергеевна развела руками, мягко улыбнулась, отчего у нее на щеках появились ямочки.— Вы ведь сразу, точно обухом.
— Ждать некогда, Юлия Сергеевна. Против, не принимать— легче всего. Нет и нет — что за позиция? А у вас есть что-нибудь на приправу к этому «нет»? То-то и оно!
— Торопитесь, Николай Гаврилович.
— Тогда предлагайте! — Он быстро подошел к ней и стал смотреть ей прямо в глаза и казался немного удивленным.— Вы это имели в виду?
— Да.
Юлия Сергеевна быстро пересекла кабинет и остановилась у карты.
— Вот, смотрите, наша область. Вот пойма Острицы, смотрите, пересекает область почти на две равные поло-
вины.— Она оглянулась на Дербачева, тот пожал плечами.— Мне бы, конечно, заниматься своими делами, но раз так вышло... Во многом животноводство области зависит от поймы Острицы. Так или не так, Николай Гаврилович?
— Почему же, так, все так.
— Я к тому, что здесь и здесь,— она указала места на карте,— нужны гидроэлектростанции.
— Хорошо, продолжайте.
— Представляете, как преобразится область? Я давно думаю, с Володиным пыталась говорить. Он человек нерешительный, пока раскачается... Не успела.
— Юлия Сергеевна, не два ли это разных вопроса?
— Нет. Прямая связь. Вы предложили свое, я предлагаю свое. На мой взгляд, это лучше, чем забираться в какие-то дебри мелких, но опасных переделок.
— Хорошо... Вы знаете, денег государство не даст. Ни полушки. Сельское хозяйство — не промышленность.
— Можно строить силами и средствами колхозов. Я предвидела ваши возражения. Новые тяготы... временные, Николай Гаврилович. Я бы на это пошла. Зато потом... Вы представляете?
— Да, представляю,— сказал он неожиданно резко и даже враждебно.— Электрифицировать полностью сельское хозяйство области за счет тех же карманов колхозников. А кто останется в колхозах к тому времени, когда загорится первая лампочка? Вы это представляете?
— Вы слишком материалист, Николай Гаврилович.
— Конечно. А вы молодцом! Раз, два — и в дамки. Здорово — ничего не скажешь.
— Если нужно, наши люди все сделают. Стоит только доходчиво разъяснить.
— «Доходчиво, доходчиво»! Слова! Пожалейте немного своих людей, Юлия Сергеевна. Вы давно ездили по колхозам?
— Николай Гаврилович!—сказала она протестующе.— Я сказала вам, что думала, сказала сама.
— Ладно, Юлия Сергеевна, будет.
Дербачев остановился спиной к ней, взглянул в окно опустив голову, исподлобья. «Сама сказала, тоже мне подвиг. Ты далеко не так проста, как хочешь казаться». Он потер переносицу и неожиданно озорно, по-мальчишески сощурился:
— Вы, помнится мне, пешком ходить любите? Договорились, дыму — хоть топор вешай. Идемте, кончим на улице. Люблю зиму, мороз. «Сквозь снег, бушуя, плыли шубы». Хорошо!
— Ко всему вы еще и поэт. Бунтарь и поэт. Не слишком ли много открытий за один вечер?
— Открытия опасны только ложные, Юлия Сергеевна. Я буду готов через три минуты,— сказал Дербачев, по-прежнему глядя в потемневшее окно и приближая к настывшим стеклам лицо.
В черной шубке и пуховом сером платке Юлия Сергеевна показалась Дербачеву милее и проще. Они медленно пошли по вечерней улице. Говорить о деле здесь не хотелось. Визжали ребятишки, скатываясь с ледяной горки. Борисова сбивала варежкой снежные шляпки с железных решеток. Ресницы и брови у нее заиндевели. Они забрели в маленький кинотеатрик «Пионер» и смотрели старый, довоенный фильм «Семеро смелых». Лента рвалась, и мальчишки истошно свистели и топали. После сеанса Юлия Сергеевна с Дербачевым еще долго ходили по городу и молчали. Падал тихий, крупный снег. Они ни до чего не договорились и, прощаясь, понимали это яснее, чем день или два часа назад.
Назавтра Дмитрий пришел в обком. Дербачев был занят и назначил ему только к концу недели, в субботу. Услышав имя Дербачева, главный инженер не стал долго расспрашивать, сразу отпустил. Дмитрий пришел ровно к сроку. По широкой, застланной толстым ковром лестнице Дмитрий поднялся на второй этаж. В обе стороны тянулся высокий, просторный и чистый коридор с множеством дверей с небольшими табличками. «Дербачев Н. Г.»,— прочитал он и позабыл поздороваться с секретарем — полной женщиной средних лет, спокойной и неторопливой.
— Вам кого, товарищ? — спросила она, приветливо поднимая голову от бумаг.
— Здравствуйте,— сказал Дмитрий.— Я — Поляков. Мне к товарищу Дербачеву. Он знает.
— Одну минутку,— сказала женщина-секретарь, притрагиваясь к пишущей машинке, словно намереваясь ее отодвинуть.— Садитесь, товарищ.— Ее слова и движения просты и естественны. У нее полные руки с неярким маникюром, все в ней успокаивало. Легко неся крупное тело, она вошла в кабинет Дербачева. Двери закрывались, как уже отметил Дмитрий, бесшумно и плотно.
— Прошу вас,— сказала секретарь через минуту, оставляя дверь полуоткрытой, и Дмитрий вошел.
Дербачев стоял у окна, ожидая, вертел в руках папиросу. Он шагнул навстречу Дмитрию, протянул руку.
— Пришли? Хорошо. Ну и высоченный вы! — сказал
он, подняв голову и одобрительно оглядывая Дмитрия.— Садитесь сюда, удобнее. Вы, кажется, встревожены?
— Хотелось бы прийти к вам запросто, не по делу.
— Ну, чего захотел! Сюда редко ходят, как вы выразились, «запросто».— Дербачев наморщил лоб.— Не припомнится, хоть убей.
Поляков ничего не ответил, только взглянул умно и понимающе, как старший. Дербачев почувствовал: перед ним человек совсем не такой, каким он его представлял. Интересно, что с ним произошло?
Дербачев закурил и придвинул пачку «Казбека» Дмитрию.
— Не курю, Николай Гаврилович...
— Совсем?
— Когда-то курил. А сейчас отвык. Попробовал раз — горько, лучше не надо.
— Мне не удается, тоже пробовал бросить. Высчитал по минутам. Ровно на восемь с половиной часов хватило. На что-нибудь разозлишься—сразу в рот тянешь. Тридцатилетняя привычка. Ну ладно. Расскажите лучше о себе.
— Не умею, Николай Гаврилович. Что рассказывать... Живу, работаю. Учусь понемногу.
— Точно и коротко,— засмеялся Дербачев.— Как у вас со свеклоуборочным?
— Движется. Со скрипом, правда, движется. Наша группа по ходовой части. Чертим, высчитываем. Интересное, конечно, дело. Думаю, получится. Капица — талантливый человек. Кстати, я и по этому делу тоже. Надо Капице помочь, Николай Гаврилович. Инженер с тридцатилетним стажем, конструктор блестящий. В оборонной промышленности много лет работал. А за себя Яков Клавдиевич постоять не может. Семья семь человек, четверо ребятишек, живут в одной комнате. Друг на друге сидят, я как-то заходил, и на деле отражается, никуда негоже. Вечно не высыпается. Дельный ведь человек, нужен заводу.
— А что Селиванов?
— Да что! Нету, говорит. Может, в самом деле нет... Дербачев быстро черкнул у себя в блокноте и спросил:
— Как отдохнули? То-то небось сейчас красота в деревне... Ходи, дыши, ничего не мешает. Вспомню порой молодость, вечерки — хорошо, черт возьми!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57