Так называемые индивидуальные застройки.
Они даже оживляли сплошные развалины старых каменных домов, они заполняли черные провалы. Послевоенный усталый город, не раз прокатились через него фронты.
Человек не заметил, как подошел к своей улице. Он ее сразу узнал по огромному магазину в четыре этажа. Массивные, старинной кладки стены не могли разрушить ни снаряды, ни бомбы: обгорев, они выстояли, и в окнах всех четырех этажей зеленела трава. Дом стоял безмолвной каменной коробкой — у людей пока не дошли до него руки. Дальше вся улица лежала в развалинах. Здесь даже не было сооруженных на скорую руку хибарок. И середина улицы здесь не расчищена, сквозь исковерканный асфальт проросла странная бледно-зеленая трава с тонкими и узкими усиками. Человек с вещмешком оглянулся. Ему показалось, что он ошибся и попал куда-то в другой город. Ведь прямо перед ним должен находиться приземистый двухэтажный дом. Их квартира была на втором этаже. Квартира номер шестнадцать. Из двух комнат. Он мог бы поклясться: дом стоял именно здесь, и на втором этаже была шестнадцатая квартира из двух комнат. Он ничего не понимал.
Было слишком много всего, чтобы так быстро разобраться. Ему сейчас очень хотелось заплакать. И еще он почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрели сзади. Он оглянулся и увидел старуху в залатанном на локтях немецком френче, в кирзовых сапогах, в юбке, сшитой из двух цветных лоскутов. Человек вспоминал, где он видел эту старуху раньше. У нее был кривой, заостренный нос, и он не мог вспомнить. Старуха, очевидно, ждала, когда к ней обратятся.
— Здравствуй, бабушка,— сказал он, подходя ближе и опускаясь на груду битых кирпичей. В последний момент он почувствовал сильную усталость.
— Здравствуй, милый. Пожелтевшие зубы у старухи все целы.
— А из жильцов никого нет? Вон из того дома? — он кивнул на развалины.— Не знаете?
— Жильцов?
Припоминая, старуха посмотрела вверх. В небе ничего не было. Старуха оживилась, обрадовалась.
— И-и, милый, никого. Здесь докторица жила. Галина Ивановна Полякова. Она еще мою внучку Вареньку лечила. В тридцать пятом, помнится. Знаете мою Вареньку?
— Нет, Вареньку я не знаю.
— Моя Варенька теперь в Москве,— с деланным равнодушием сообщила старуха.— Туда работать перевели по комсомольской линии. Понятливая она у нас.
— А сама Полякова?
— И-и, милый... Самой докторицы нет на белом свете. В сорок третьем, зимой... Говорят, с партизанами была в связях, ей памятник сейчас на Центральной площади. Как вешали, народу, говорят, было... Я не пошла, боюсь, как человека убивают, Вареньку мою она вылечила.
Старуха говорила и говорила. И от какого недуга вылечила Вареньку докторица, и все пыталась вспомнить, как называется болезнь по-научному.
Галина Ивановна Полякова. Вот как... ведь и его фамилия Поляков... Он, несомненно, Поляков. Как дважды два. У них у всех одна фамилия. И у матери, и у отца, и у него. Он помнит, как в школе его называли Поляковым. И это взволновало его еще больше. Ему захотелось уйти. А старуха все говорила. Он смотрел на ее рот с крепкими желтыми зубами. Интересно, они вставные?
Старуха жила в одиночестве и обрадовалась случайному собеседнику. Она лишь под конец вспомнила о нем и спросила, не пропавший ли он сын, и он удивленно поглядел на нее и пошел, и старуха огорченно смотрела ему вслед. Она еще не наговорилась, а рядом никого не было.
А Полякову было легче сейчас идти, чем стоять или
разговаривать. Он так и знал: ничего хорошего не будет. И он с новой силой почувствовал в себе огромную, все подавляющую усталость. Ему захотелось где-нибудь прилечь, и он оглянулся. Действительно, теперь ему было все равно.
А небо над головой было прежним. И развалины кругом — тоже. И люди, идущие мимо. И прохромавшая на трех лапах тощая, с подпаленным боком, грязная дворняга. И галки на старых тополях, и трава, и земля, и дети. Все то же. То же самое.
Поляков вышел на Центральную площадь. Здесь было гораздо оживленнее: много людей, много автомобилей.
Он пересек площадь из конца в конец и остановился перед массивной гранитной глыбой, отесанной с лицевой стороны.
Старуха не ошиблась и не соврала.
«Здесь лежат герои нашего города и народа, борцы-подпольщики с немецкими...»
Его поразила длинная надпись, и он долго читал ее, по-детски шевеля губами.
«ПОЛЯКОВА Г. И.— 1900—1943 гг.»
Она была первой в списке, и дальше шли одни мужчины, и надписи кончались у самой земли. Нижние были завалены высохшими цветами.
Поляков тупо смотрел на гранитную глыбу. Он сразу забыл, кто такая «Полякова». Просто здесь лежала его мать. Это слово связывалось с чем-то приятным и теплым. К подножию памятника слетелись голуби, потом несколько галок. Он стал смотреть на них. Они непрерывно двигались, и у него зарябило в глазах. Он покачнулся, сбросил вещмешок и, волоча его за лямки, обошел памятник и сел прямо на землю, крепко прижавшись спиной к каменному подножию. Он сделал это как раз вовремя. Земля все сильнее раскачивалась перед глазами. Он закрыл глаза и тесно прижался к нагретому солнцем камню, под которым лежала его мать. Раньше перед приступами он сильно пугался и начинал биться и бился до тех пор, пока помнил себя. На этот раз он не испугался. Нет, он не умрет теперь. Он вернулся, и камень приятно грел спину, а под камнем лежала его мать.
Он быстро уснул. Птицы перестали его бояться, подошли вплотную и чистились рядом с его руками. А люди его не видели. Он лежал за памятником, там, где никто не ходил.
Он открыл глаза и сразу увидел невероятно длинного милиционера. Его голова находилась высоко-высоко, и Поляков внимательно ее разглядывал. Рядом с милиционером переминались с ноги на ногу несколько босоногих мальчишек. Поляков видел их ноги в цыпках, худые, исцарапанные и грязные. Он вздохнул и сел.
— Здесь спать не положено,— сказал милиционер с высоты своего роста.— Вставай!
— Почему? — озадаченно спросил Поляков.
— Здесь спят герои. Вставай, вставай, милый.
— Да... А разве нельзя спать рядом с героями? Милиционер подумал и ответил:
— Нельзя. Это запрещается, милый.— И добавил:—Ты пьяница.
— Почему? — удивленно спросил Поляков.
— Валяешься где попало. Ты, милый, потерял совсем человеческое лицо.
— Значит, пьяница?!—опять удивился Поляков. Мальчишки захихикали. Голова милиционера вверху закачалась.
— Вставай, вставай, нечего!
— Хорошо. Тебе-то что нужно? — спросил Поляков.
— Мне?
— Да, тебе.
Голова обиженно дернулась.
— Мне нужно, чтобы вы не тыкали. Я общественное лицо и при исполнении обязанностей...
— Вы же сами...
— Прекратить!
Милиционер потребовал документы. Мальчишки перестали хихикать, и Полякову пришлось встать. И только тут он оценил по достоинству рост служителя закона. Разговаривая, Полякову приходилось задирать голову. Это было неудобно и утомительно, и он почел за лучшее шага на два отступить.
— Вот, возьмите.
Милиционер подозрительно и долго вертел перед глазами свидетельство, выданное Полякову месяц назад, когда его решили наконец отпустить и предупредили, что он должен ехать туда, где жил до войны. Прочитав, что гражданин такой-то, «репатриированный из Германии» и прочее, милиционер спросил:
— Ваша фамилия, гражданин?
— Поляков.
Милиционер заглянул в свидетельство.
— Правильно. Имя?
— Сейчас, одну минуту... Сейчас.— Поляков попытался вспомнить и не смог.— Не знаю.
Милиционер, собиравшийся уже задать новый вопрос, вначале опешил, потом разозлился:
— Что?
— Сейчас... Нет, не знаю, забыл.
— Забыл свое имя?
— Болею я, что-то с головой.
После этих слов мальчишки окончательно примолкли, изменился тон милиционера. Он помедлил и велел Полякову следовать за собой. Тот равнодушно кивнул, привычно вскинул за спину вещмешок и пошел. По дороге милиционер предложил закурить. От дешевых, подмоченных сигарет у Полякова закружилась голова.
— Ты давно не ел? — услышал он и подумал, что действительно давно не ел и даже не может сказать, когда ел в последний раз. Он ничего не ответил. Он видел, как широкая, словно лопата, ладонь милиционера нырнула в карман, вытащила оттуда небольшой сверток и протянула Полякову.
— Что это?
— Возьми, поешь.
Поляков развернул и увидел кусок черного хлеба, и сверху тоненький ломтик соленой рыбы, и еще сверху кружочек луку. Поляков поглядел на обед милиционера и покачал головой:
— Я не хочу.
— Ешь, не ломайся.
Поляков стал есть хлеб с рыбой на ходу. Милиционер предложил присесть. Они зашли в один из разбитых домов и сели на груду щебня. Тут было прохладнее, и Поляков медленно доел обед милиционера. Тот старался не смотреть на жующего Полякова, сплюнул подступившую слюну и закурил.
— Спасибо,— сказал Поляков, разглядывая бумажку, в которую был завернут хлеб с рыбой.— Здесь написано: «Осторецкая правда».
Милиционер вздохнул и не ответил.
— Меня зовут Андреем,— сказал он немного погодя грустно.— И моего отца звали Андреем, Андреем Поповым,— добавил он еще грустнее, глядя на обрывок газеты в руках у Полякова.— Я бы тебя отпустил. Только куда ты пойдешь?
Поляков пожал плечами.
— У тебя кто-нибудь есть в Осторецке?
— Не знаю.
— Ну вот, видишь... А то я бы тебя отпустил. Сейчас трудное время, пропадешь. Тебе ведь негде ночевать?
— Не знаю, наверное, негде.
— Ну вот, видишь... А где ты был в Германии?
— Везде... Я плохо помню, далеко все. Болит здесь,— Поляков притронулся к затылку.— Польша, так, наверное. Работал, работал — камни помню. Возили, Эссен... Майн... Везде.
— Пришлось тебе хлебнуть. Пойдем, что ли?
— Не хочу.
— Тут недалеко,— успокоительно и совсем дружески отозвался милиционер.— Еще вот туда, а потом за угол и еще раз за угол. И сразу же будет наше здание.
— Здание?
— Там, парень, тебе хоть что-нибудь посоветуют.
— Да... Что-нибудь...
— Точно я тебе говорю. У нас начальник хороший. Он тебе как дважды два все разъяснит.
С Поляковым разговаривал вначале дежурный лейтенант, затем какой-то майор, а к вечеру сам начальник — седой полковник с добрыми глазами и скрипучим голосом. И потом кто-то решил отправить его в другое место. Он несколько часов проспал, и ему стало чуть лучше. Перед вечером его отправили, уже не пешком, а на машине — через весь город, в другой конец. В этой части города было больше порядка, виднелись расчищенные от завалов фундаменты, здания в лесах. Полякова заинтересовал большой дом в несколько этажей. Он был совершенно новый и раскинулся почти на весь квартал, резко выделяясь среди развалин своей цельностью, новизной и массивностью.
— После войны отгрохали пленные. Солидно! — кивнул на здание сопровождающий Полякова лейтенант.
Полякову было все равно, кто построил гигантское здание, и он отвернулся.
Снаружи холодное, равнодушное, высокомерное здание поражало внутри мягкостью и плавностью линий, высотой потолков, подавляющим простором кабинетов, утомительным однообразием многоламповых золоченых люстр. Нельзя было не преисполниться почтения к громадным строгим окнам, к выдержанным в ложно-классическом стиле пилястрам и колоннам, к дубовой, массивной, под стать помещению, мебели.
Лейтенант милиции сдал Полякова с рук на руки, получил расписку и вышел. Поляков остался наедине с человеком в штатском. Поляков сидел у двери и ждал. Собственно говоря, ему было безразлично, где находиться. Прошло около часа, в комнате темнело, и ему
хотелось спать. Он уже задремывал, когда услышал первый вопрос:
— Поляков?
— Да.
— Дмитрий Романович?
— Кажется, да... Дмитрий Романович.
— Почему — кажется? Встаньте и подойдите ближе. Сядьте. Вот сюда. Смелее, смелее.
Лицо спрашивающего в тени. С нового места его лицо виднелось совсем смутно. Полякову мешал яркий, направленный в его сторону свет. Он то и дело беспокойно двигался. Он начинал волноваться, что-то напомнило ему прошлое. Яркий свет, короткие резкие вопросы, гулкая комната в тени и своя собственная беспомощность. Он не понимал, что от него требуется, он устал и готов был возмутиться, если бы это не было так утомительно. Кому какое дело до его возраста, до того, где он родился и кто его отец с матерью. Они умерли, его отец с матерью. Он вернулся туда, где умерли отец с матерью, и никому не было до этого дела.
— Когда вы попали в Германию?
— Не помню. Глаза болят... Свет... Спать очень хочется.
— Ах, так? Может, вам приготовить постель? Не валяйте дурака. Мы о вас все знаем. Вы помните, как отправились из Осторецка для связи с отрядом Панкратова? В Брянские леса, в район Навли? Может быть, вы и Голубева не помните?
— Нет. Не помню. Очень устал, хочу спать.
— А когда вас перебросили через фронт в Осторецк, тоже не помните?
— Какой фронт?
— Хватит! Ваше воинское звание?
— Я — Поляков. Отец... да, отец...
— Так когда вы попали в Германию?
Поляков полузакрыл глаза. Глаза болели. Ему хотелось лечь, пристальный взгляд человека в штатском мешал. Как только он пытался напрячь память, в ушах нарастал шум и все перед глазами начинало дрожать и приплясывать.
— Здесь вам не больница, не придуривайтесь, Поляков. Удивляюсь, как вы не поймете до сих пор.
И тут Поляков почувствовал, что может смотреть. Он протер глаза. Свет уже не бил ему в лицо, на столе даже лампы не было. И человека в штатском не было за столом. Поляков перевел глаза выше и увидел картину «Три богатыря» и как-то сразу успокоился. Приходили люди. Одни глядели на него издалека, другие подходили ближе.
Высокий военный врач посмотрел у него язык, пальцы рук, послушал пульс и молча ушел. А Поляков опять думал, что теперь он не умрет. Перед ним была добрая и наивная картина, могучие люди, могучие кони. Добрая картина. У коней были глаза. Совсем настоящие глаза. Головы. И у людей были головы. Смешно.
Поляков почувствовал голод, подошел к вещмешку, стоявшему у двери, развязал его, достал сухарь и стал вяло жевать. И, конечно, не заметил, как «Три богатыря» слегка сдвинулись, приоткрывая что-то похожее на смотровую щель. Поляков жевал сухарь и равнодушно глядел в стену перед собой.
Утром его опять вызывали. Он не мог связно отвечать на вопросы, и те, кто с ним разговаривал, очень сердились. В конце концов его отпустили. Перед этим ему сказали, что жить в Осторецке он не может и должен поехать куда-нибудь в район и там работать. Он устал за последние сутки, он не уставал так сильно очень давно. Он не выразил удивления, молча выслушал одного из сотрудников МГБ, молодого щеголеватого блондина, и только сказал:
— Ага, работать.
— Вот ваш пропуск,— блондин отвел глаза в сторону.— У вас есть куда поехать?
— Поеду. Работать. Буду возить на тачке.
— Всего хорошего. Запомните, в областном городе нельзя.
— Нельзя...
— И не забудьте: двадцать четыре часа.
— Двадцать четыре. Много, да? Я понимаю. Двадцать четыре часа. Это... Обязательно двадцать четыре.
Сотрудник указал ему дорогу и облегченно вздохнул. Поляков отдал пропуск дежурному у входной двери и вышел. На улице было жарко, напротив здания МГБ рабочие расчищали пустырь под строительство. Мимо прошел автобус, и на Полякова посмотрела из окна очень молодая девушка. Она смотрела на него до тех пор, пока было видно, и он тоже, и когда автобус скрылся из виду, он долго смотрел вслед и не знал, куда идти. Он смутно помнил, что хотел куда-то идти, но не помнил куда. Он глядел по сторонам и ничего не понимал. Листья на деревьях шевелились и хлопали, он подошел к одному из тополей и долго стоял под ним, задрав голову. Ничего не понял и опять побрел по неровному тротуару. Чувство, сильное, определенное, как инстинкт животного, оказалось сильнее его
усталости и сильнее отвращения, проснувшегося внезапно к самому себе, к городу, к тому, что надо куда-то идти, двигаться. Оно было сильнее его, внезапное и малопонятное ему самому желание. Оно заставляло его идти и напрягать память. Зверь, чувствуя перемены, становится беспокойным, он не может оставаться на месте. Поляков брел по городу и нигде не мог остановиться. Из улицы в улицу. Иногда он подходил к разрушенному дому и, пытаясь вспомнить, подолгу стоял на одном месте, глядел на развалины. В эти минуты с ним происходило что-то странное, и он никак не мог успокоиться. Он слабел от частых коротких вспышек беспричинной ярости. Тогда у него сильно болели суставы пальцев и начинали беспомощно косить глаза. В один из таких моментов он услышал рядом звонкий мальчишеский голос:
— Дядя, у тебя что в сумке? Дай хлеба! Оглянувшись, он увидел мелькавшие босые пятки и выбившийся из штанишек подол грязной блеклой рубашки. И неожиданно он улыбнулся. Постоял несколько минут в тишине переулка, и его опять охватило сильнейшее беспокойство. Явно чего-то хотелось, и он никак не мог определить чего. Люди его не интересовали. Может быть, среди них и было что интересное, он не думал об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Они даже оживляли сплошные развалины старых каменных домов, они заполняли черные провалы. Послевоенный усталый город, не раз прокатились через него фронты.
Человек не заметил, как подошел к своей улице. Он ее сразу узнал по огромному магазину в четыре этажа. Массивные, старинной кладки стены не могли разрушить ни снаряды, ни бомбы: обгорев, они выстояли, и в окнах всех четырех этажей зеленела трава. Дом стоял безмолвной каменной коробкой — у людей пока не дошли до него руки. Дальше вся улица лежала в развалинах. Здесь даже не было сооруженных на скорую руку хибарок. И середина улицы здесь не расчищена, сквозь исковерканный асфальт проросла странная бледно-зеленая трава с тонкими и узкими усиками. Человек с вещмешком оглянулся. Ему показалось, что он ошибся и попал куда-то в другой город. Ведь прямо перед ним должен находиться приземистый двухэтажный дом. Их квартира была на втором этаже. Квартира номер шестнадцать. Из двух комнат. Он мог бы поклясться: дом стоял именно здесь, и на втором этаже была шестнадцатая квартира из двух комнат. Он ничего не понимал.
Было слишком много всего, чтобы так быстро разобраться. Ему сейчас очень хотелось заплакать. И еще он почувствовал на себе чей-то взгляд. Смотрели сзади. Он оглянулся и увидел старуху в залатанном на локтях немецком френче, в кирзовых сапогах, в юбке, сшитой из двух цветных лоскутов. Человек вспоминал, где он видел эту старуху раньше. У нее был кривой, заостренный нос, и он не мог вспомнить. Старуха, очевидно, ждала, когда к ней обратятся.
— Здравствуй, бабушка,— сказал он, подходя ближе и опускаясь на груду битых кирпичей. В последний момент он почувствовал сильную усталость.
— Здравствуй, милый. Пожелтевшие зубы у старухи все целы.
— А из жильцов никого нет? Вон из того дома? — он кивнул на развалины.— Не знаете?
— Жильцов?
Припоминая, старуха посмотрела вверх. В небе ничего не было. Старуха оживилась, обрадовалась.
— И-и, милый, никого. Здесь докторица жила. Галина Ивановна Полякова. Она еще мою внучку Вареньку лечила. В тридцать пятом, помнится. Знаете мою Вареньку?
— Нет, Вареньку я не знаю.
— Моя Варенька теперь в Москве,— с деланным равнодушием сообщила старуха.— Туда работать перевели по комсомольской линии. Понятливая она у нас.
— А сама Полякова?
— И-и, милый... Самой докторицы нет на белом свете. В сорок третьем, зимой... Говорят, с партизанами была в связях, ей памятник сейчас на Центральной площади. Как вешали, народу, говорят, было... Я не пошла, боюсь, как человека убивают, Вареньку мою она вылечила.
Старуха говорила и говорила. И от какого недуга вылечила Вареньку докторица, и все пыталась вспомнить, как называется болезнь по-научному.
Галина Ивановна Полякова. Вот как... ведь и его фамилия Поляков... Он, несомненно, Поляков. Как дважды два. У них у всех одна фамилия. И у матери, и у отца, и у него. Он помнит, как в школе его называли Поляковым. И это взволновало его еще больше. Ему захотелось уйти. А старуха все говорила. Он смотрел на ее рот с крепкими желтыми зубами. Интересно, они вставные?
Старуха жила в одиночестве и обрадовалась случайному собеседнику. Она лишь под конец вспомнила о нем и спросила, не пропавший ли он сын, и он удивленно поглядел на нее и пошел, и старуха огорченно смотрела ему вслед. Она еще не наговорилась, а рядом никого не было.
А Полякову было легче сейчас идти, чем стоять или
разговаривать. Он так и знал: ничего хорошего не будет. И он с новой силой почувствовал в себе огромную, все подавляющую усталость. Ему захотелось где-нибудь прилечь, и он оглянулся. Действительно, теперь ему было все равно.
А небо над головой было прежним. И развалины кругом — тоже. И люди, идущие мимо. И прохромавшая на трех лапах тощая, с подпаленным боком, грязная дворняга. И галки на старых тополях, и трава, и земля, и дети. Все то же. То же самое.
Поляков вышел на Центральную площадь. Здесь было гораздо оживленнее: много людей, много автомобилей.
Он пересек площадь из конца в конец и остановился перед массивной гранитной глыбой, отесанной с лицевой стороны.
Старуха не ошиблась и не соврала.
«Здесь лежат герои нашего города и народа, борцы-подпольщики с немецкими...»
Его поразила длинная надпись, и он долго читал ее, по-детски шевеля губами.
«ПОЛЯКОВА Г. И.— 1900—1943 гг.»
Она была первой в списке, и дальше шли одни мужчины, и надписи кончались у самой земли. Нижние были завалены высохшими цветами.
Поляков тупо смотрел на гранитную глыбу. Он сразу забыл, кто такая «Полякова». Просто здесь лежала его мать. Это слово связывалось с чем-то приятным и теплым. К подножию памятника слетелись голуби, потом несколько галок. Он стал смотреть на них. Они непрерывно двигались, и у него зарябило в глазах. Он покачнулся, сбросил вещмешок и, волоча его за лямки, обошел памятник и сел прямо на землю, крепко прижавшись спиной к каменному подножию. Он сделал это как раз вовремя. Земля все сильнее раскачивалась перед глазами. Он закрыл глаза и тесно прижался к нагретому солнцем камню, под которым лежала его мать. Раньше перед приступами он сильно пугался и начинал биться и бился до тех пор, пока помнил себя. На этот раз он не испугался. Нет, он не умрет теперь. Он вернулся, и камень приятно грел спину, а под камнем лежала его мать.
Он быстро уснул. Птицы перестали его бояться, подошли вплотную и чистились рядом с его руками. А люди его не видели. Он лежал за памятником, там, где никто не ходил.
Он открыл глаза и сразу увидел невероятно длинного милиционера. Его голова находилась высоко-высоко, и Поляков внимательно ее разглядывал. Рядом с милиционером переминались с ноги на ногу несколько босоногих мальчишек. Поляков видел их ноги в цыпках, худые, исцарапанные и грязные. Он вздохнул и сел.
— Здесь спать не положено,— сказал милиционер с высоты своего роста.— Вставай!
— Почему? — озадаченно спросил Поляков.
— Здесь спят герои. Вставай, вставай, милый.
— Да... А разве нельзя спать рядом с героями? Милиционер подумал и ответил:
— Нельзя. Это запрещается, милый.— И добавил:—Ты пьяница.
— Почему? — удивленно спросил Поляков.
— Валяешься где попало. Ты, милый, потерял совсем человеческое лицо.
— Значит, пьяница?!—опять удивился Поляков. Мальчишки захихикали. Голова милиционера вверху закачалась.
— Вставай, вставай, нечего!
— Хорошо. Тебе-то что нужно? — спросил Поляков.
— Мне?
— Да, тебе.
Голова обиженно дернулась.
— Мне нужно, чтобы вы не тыкали. Я общественное лицо и при исполнении обязанностей...
— Вы же сами...
— Прекратить!
Милиционер потребовал документы. Мальчишки перестали хихикать, и Полякову пришлось встать. И только тут он оценил по достоинству рост служителя закона. Разговаривая, Полякову приходилось задирать голову. Это было неудобно и утомительно, и он почел за лучшее шага на два отступить.
— Вот, возьмите.
Милиционер подозрительно и долго вертел перед глазами свидетельство, выданное Полякову месяц назад, когда его решили наконец отпустить и предупредили, что он должен ехать туда, где жил до войны. Прочитав, что гражданин такой-то, «репатриированный из Германии» и прочее, милиционер спросил:
— Ваша фамилия, гражданин?
— Поляков.
Милиционер заглянул в свидетельство.
— Правильно. Имя?
— Сейчас, одну минуту... Сейчас.— Поляков попытался вспомнить и не смог.— Не знаю.
Милиционер, собиравшийся уже задать новый вопрос, вначале опешил, потом разозлился:
— Что?
— Сейчас... Нет, не знаю, забыл.
— Забыл свое имя?
— Болею я, что-то с головой.
После этих слов мальчишки окончательно примолкли, изменился тон милиционера. Он помедлил и велел Полякову следовать за собой. Тот равнодушно кивнул, привычно вскинул за спину вещмешок и пошел. По дороге милиционер предложил закурить. От дешевых, подмоченных сигарет у Полякова закружилась голова.
— Ты давно не ел? — услышал он и подумал, что действительно давно не ел и даже не может сказать, когда ел в последний раз. Он ничего не ответил. Он видел, как широкая, словно лопата, ладонь милиционера нырнула в карман, вытащила оттуда небольшой сверток и протянула Полякову.
— Что это?
— Возьми, поешь.
Поляков развернул и увидел кусок черного хлеба, и сверху тоненький ломтик соленой рыбы, и еще сверху кружочек луку. Поляков поглядел на обед милиционера и покачал головой:
— Я не хочу.
— Ешь, не ломайся.
Поляков стал есть хлеб с рыбой на ходу. Милиционер предложил присесть. Они зашли в один из разбитых домов и сели на груду щебня. Тут было прохладнее, и Поляков медленно доел обед милиционера. Тот старался не смотреть на жующего Полякова, сплюнул подступившую слюну и закурил.
— Спасибо,— сказал Поляков, разглядывая бумажку, в которую был завернут хлеб с рыбой.— Здесь написано: «Осторецкая правда».
Милиционер вздохнул и не ответил.
— Меня зовут Андреем,— сказал он немного погодя грустно.— И моего отца звали Андреем, Андреем Поповым,— добавил он еще грустнее, глядя на обрывок газеты в руках у Полякова.— Я бы тебя отпустил. Только куда ты пойдешь?
Поляков пожал плечами.
— У тебя кто-нибудь есть в Осторецке?
— Не знаю.
— Ну вот, видишь... А то я бы тебя отпустил. Сейчас трудное время, пропадешь. Тебе ведь негде ночевать?
— Не знаю, наверное, негде.
— Ну вот, видишь... А где ты был в Германии?
— Везде... Я плохо помню, далеко все. Болит здесь,— Поляков притронулся к затылку.— Польша, так, наверное. Работал, работал — камни помню. Возили, Эссен... Майн... Везде.
— Пришлось тебе хлебнуть. Пойдем, что ли?
— Не хочу.
— Тут недалеко,— успокоительно и совсем дружески отозвался милиционер.— Еще вот туда, а потом за угол и еще раз за угол. И сразу же будет наше здание.
— Здание?
— Там, парень, тебе хоть что-нибудь посоветуют.
— Да... Что-нибудь...
— Точно я тебе говорю. У нас начальник хороший. Он тебе как дважды два все разъяснит.
С Поляковым разговаривал вначале дежурный лейтенант, затем какой-то майор, а к вечеру сам начальник — седой полковник с добрыми глазами и скрипучим голосом. И потом кто-то решил отправить его в другое место. Он несколько часов проспал, и ему стало чуть лучше. Перед вечером его отправили, уже не пешком, а на машине — через весь город, в другой конец. В этой части города было больше порядка, виднелись расчищенные от завалов фундаменты, здания в лесах. Полякова заинтересовал большой дом в несколько этажей. Он был совершенно новый и раскинулся почти на весь квартал, резко выделяясь среди развалин своей цельностью, новизной и массивностью.
— После войны отгрохали пленные. Солидно! — кивнул на здание сопровождающий Полякова лейтенант.
Полякову было все равно, кто построил гигантское здание, и он отвернулся.
Снаружи холодное, равнодушное, высокомерное здание поражало внутри мягкостью и плавностью линий, высотой потолков, подавляющим простором кабинетов, утомительным однообразием многоламповых золоченых люстр. Нельзя было не преисполниться почтения к громадным строгим окнам, к выдержанным в ложно-классическом стиле пилястрам и колоннам, к дубовой, массивной, под стать помещению, мебели.
Лейтенант милиции сдал Полякова с рук на руки, получил расписку и вышел. Поляков остался наедине с человеком в штатском. Поляков сидел у двери и ждал. Собственно говоря, ему было безразлично, где находиться. Прошло около часа, в комнате темнело, и ему
хотелось спать. Он уже задремывал, когда услышал первый вопрос:
— Поляков?
— Да.
— Дмитрий Романович?
— Кажется, да... Дмитрий Романович.
— Почему — кажется? Встаньте и подойдите ближе. Сядьте. Вот сюда. Смелее, смелее.
Лицо спрашивающего в тени. С нового места его лицо виднелось совсем смутно. Полякову мешал яркий, направленный в его сторону свет. Он то и дело беспокойно двигался. Он начинал волноваться, что-то напомнило ему прошлое. Яркий свет, короткие резкие вопросы, гулкая комната в тени и своя собственная беспомощность. Он не понимал, что от него требуется, он устал и готов был возмутиться, если бы это не было так утомительно. Кому какое дело до его возраста, до того, где он родился и кто его отец с матерью. Они умерли, его отец с матерью. Он вернулся туда, где умерли отец с матерью, и никому не было до этого дела.
— Когда вы попали в Германию?
— Не помню. Глаза болят... Свет... Спать очень хочется.
— Ах, так? Может, вам приготовить постель? Не валяйте дурака. Мы о вас все знаем. Вы помните, как отправились из Осторецка для связи с отрядом Панкратова? В Брянские леса, в район Навли? Может быть, вы и Голубева не помните?
— Нет. Не помню. Очень устал, хочу спать.
— А когда вас перебросили через фронт в Осторецк, тоже не помните?
— Какой фронт?
— Хватит! Ваше воинское звание?
— Я — Поляков. Отец... да, отец...
— Так когда вы попали в Германию?
Поляков полузакрыл глаза. Глаза болели. Ему хотелось лечь, пристальный взгляд человека в штатском мешал. Как только он пытался напрячь память, в ушах нарастал шум и все перед глазами начинало дрожать и приплясывать.
— Здесь вам не больница, не придуривайтесь, Поляков. Удивляюсь, как вы не поймете до сих пор.
И тут Поляков почувствовал, что может смотреть. Он протер глаза. Свет уже не бил ему в лицо, на столе даже лампы не было. И человека в штатском не было за столом. Поляков перевел глаза выше и увидел картину «Три богатыря» и как-то сразу успокоился. Приходили люди. Одни глядели на него издалека, другие подходили ближе.
Высокий военный врач посмотрел у него язык, пальцы рук, послушал пульс и молча ушел. А Поляков опять думал, что теперь он не умрет. Перед ним была добрая и наивная картина, могучие люди, могучие кони. Добрая картина. У коней были глаза. Совсем настоящие глаза. Головы. И у людей были головы. Смешно.
Поляков почувствовал голод, подошел к вещмешку, стоявшему у двери, развязал его, достал сухарь и стал вяло жевать. И, конечно, не заметил, как «Три богатыря» слегка сдвинулись, приоткрывая что-то похожее на смотровую щель. Поляков жевал сухарь и равнодушно глядел в стену перед собой.
Утром его опять вызывали. Он не мог связно отвечать на вопросы, и те, кто с ним разговаривал, очень сердились. В конце концов его отпустили. Перед этим ему сказали, что жить в Осторецке он не может и должен поехать куда-нибудь в район и там работать. Он устал за последние сутки, он не уставал так сильно очень давно. Он не выразил удивления, молча выслушал одного из сотрудников МГБ, молодого щеголеватого блондина, и только сказал:
— Ага, работать.
— Вот ваш пропуск,— блондин отвел глаза в сторону.— У вас есть куда поехать?
— Поеду. Работать. Буду возить на тачке.
— Всего хорошего. Запомните, в областном городе нельзя.
— Нельзя...
— И не забудьте: двадцать четыре часа.
— Двадцать четыре. Много, да? Я понимаю. Двадцать четыре часа. Это... Обязательно двадцать четыре.
Сотрудник указал ему дорогу и облегченно вздохнул. Поляков отдал пропуск дежурному у входной двери и вышел. На улице было жарко, напротив здания МГБ рабочие расчищали пустырь под строительство. Мимо прошел автобус, и на Полякова посмотрела из окна очень молодая девушка. Она смотрела на него до тех пор, пока было видно, и он тоже, и когда автобус скрылся из виду, он долго смотрел вслед и не знал, куда идти. Он смутно помнил, что хотел куда-то идти, но не помнил куда. Он глядел по сторонам и ничего не понимал. Листья на деревьях шевелились и хлопали, он подошел к одному из тополей и долго стоял под ним, задрав голову. Ничего не понял и опять побрел по неровному тротуару. Чувство, сильное, определенное, как инстинкт животного, оказалось сильнее его
усталости и сильнее отвращения, проснувшегося внезапно к самому себе, к городу, к тому, что надо куда-то идти, двигаться. Оно было сильнее его, внезапное и малопонятное ему самому желание. Оно заставляло его идти и напрягать память. Зверь, чувствуя перемены, становится беспокойным, он не может оставаться на месте. Поляков брел по городу и нигде не мог остановиться. Из улицы в улицу. Иногда он подходил к разрушенному дому и, пытаясь вспомнить, подолгу стоял на одном месте, глядел на развалины. В эти минуты с ним происходило что-то странное, и он никак не мог успокоиться. Он слабел от частых коротких вспышек беспричинной ярости. Тогда у него сильно болели суставы пальцев и начинали беспомощно косить глаза. В один из таких моментов он услышал рядом звонкий мальчишеский голос:
— Дядя, у тебя что в сумке? Дай хлеба! Оглянувшись, он увидел мелькавшие босые пятки и выбившийся из штанишек подол грязной блеклой рубашки. И неожиданно он улыбнулся. Постоял несколько минут в тишине переулка, и его опять охватило сильнейшее беспокойство. Явно чего-то хотелось, и он никак не мог определить чего. Люди его не интересовали. Может быть, среди них и было что интересное, он не думал об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57