Г. Цявловская назвала «сигналами дуэли». Она насчитала шесть таких тревожных сигналов: три – в первые годы после выхода из Лицея и три – в последние годы жизни. И припомнила около 15 «дел чести».
Случалось, поединок носил трагикомический характер. Его друг поэт Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля вызвал Пушкина на дуэль за стихотворную шутку:
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно –
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно!
Первым стрелял обиженный Кюхельбекер. Когда он начал целиться, Пушкин закричал его секунданту Антону Дельвигу: «Стань на мое место, здесь безопаснее!» Пистолет дрогнул, и пуля пробила фуражку на голове Дельвига. Автор эпиграммы от выстрела отказался.
Современники неизменно отмечали мужественное поведение А. С. Пушкина на поединках.
В Кишиневе на дуэль с Зубовым он принес черешню и, словно один из героев его повести «Выстрел», пока в него целились, выбирал спелые ягоды и выплевывал косточки. Зубов, к счастью, промахнулся, а Александр Сергеевич от выстрела отказался, как поступил потом уже другой герой той же повести.
Не в обыкновении А. С. Пушкина было первым спускать курок. Это использовал Дантес: он выстрелил, не дойдя шага до барьера, отмеченного шинелью д'Аршиака.
Примеры мужественного поведения Пушкина столь многочисленны, что если их все вспоминать, то можно отклониться далеко в сторону.
Это – и его разговор с Николаем I после возвращения в Москву из ссылки, когда он не отрекся от только что казненных друзей, а сказал, что если бы 14 декабря оказался в столице, был бы с ними на Сенатской площади.
И его участие в боевом деле на Кавказе, когда, схватив пику убитого казака, он неожиданно для сопровождавших его офицеров бросился в кучу сражавшихся всадников. «Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и бурке…» – вспоминал позднее генерал Н. И. Ушаков.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы,
«Дуновение чумы» он испытал во время пребывания в Арзруме, где специально посетил лагерь для чумных больных.
Не менее опасна была и холера. Но «колера морбус» – этот зверь, готовый забежать в Болдино и всех перекусать, как в шутливом тоне сообщал он в 1830 году в Петербург П. А. Плетневу, не очень пугала Александра Сергеевича. И только многочисленные карантины, преградившие ему дорогу в Москву к невесте, вызывали досаду и раздражение.
«…Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту, – вспоминал близко знавший Пушкина в период его южной ссылки боевой офицер И. П. Липранди. – Не могу судить о степени его славы и поэзии, но могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нем, конечно, он был бы лицом замечательным; но, с другой стороны, едва ли к нему не подходят слова императрицы Екатерины II, сказавшей, что она „в самом младшем чине пала бы в первом же сражении на поле славы“.
Неоконченная Александром Сергеевичем «Повесть из римской жизни», в которой много философских рассуждений о смерти, обрывается на высокой ноте Горациева стиха:
«Красно и сладостно паденье за отчизну».
Поразительным документом мужества и силы духа поэта является его последнее в жизни письмо, адресованное детской писательнице А. О. Ишимовой, которую он хотел привлечь для работы в «Современнике». Это был ответ на полученное накануне от Ишимовой приглашение побывать у нее 27 января:
«Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall – Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете – уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!»
Деловое письмо это, проникнутое уважительным тоном к товарищу по перу, дышит абсолютным спокойствием. И если бы мы не знали, что оно написано за несколько часов до дуэли, то никогда в жизни не смогли бы угадать в человеке, зачитывающемся книгой для детей, бойца, готового к кровавой схватке.
Александр Иванович Тургенев, вернувшийся из Парижа и владевший важными для Пушкина документами Петровского периода, вспоминал, что незадолго до дуэли с Дантесом часто видел поэта веселым, полным жизни и творческих планов.
«Пушкин мой сосед, – писал А. И. Тургенев почти за месяц до дуэли. – Он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в разговоре того участия, которое было прежде столь значительным. Я не из их числа, и мы с трудом кончаем разговор, в сущности не заканчивая его, то есть никогда не исчерпывая начатой темы…»
Так же и накануне дуэли они проговорили до темноты (и наблюдательный Тургенев не заметил никаких перемен в его настроении и поведении!), после чего, как нам теперь известно, А. С. Пушкин отправился искать себе секунданта.
Об этой же способности пушкинской мысли не пресекаться на «краю мрачной бездны» свидетельствует и другое: 26 января вечером, когда вопрос о дуэли уже был решен, он не забыл через П. А. Вяземского напомнить П. Б. Козловскому о заказанной ему для «Современника» научно-популярной статье о теории паровых машин. «Принимая сие поручение, – писал Вяземский в примечании к статье, опубликованной уже после смерти Пушкина, – мог ли я предвидеть, что роковой жребий, постигнувший его на другой день, был уже непреложно отмечен в урне судьбы и что несколько часов позже увижу Пушкина на одре смерти и услышу последнее его дружеское прощание».
В день дуэли А. С. Пушкин ничем не выказывал тревожного состояния. В хронологической записке В. А. Жуковского фраза о пистолетах звучит резким диссонансом рядом со словами о радостном настроении поэта: «Встал весело в 8 часов – после чаю много писал – часу до 11 – го. С 11 обед. – Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни – потом увидел в окно Дантеса, в дверях встретил радостно. – Вошли в кабинет, запер дверь. – Через несколько минут послал за пистолетами…»
Не будем касаться трагических обстоятельств, приведших А. С. Пушкина к дуэли с Дантесом. Вспомним лишь условия поединка, разработанные секундантами противников. По желанию д'Аршиака, секунданта Дантеса, они были составлены в двух экземплярах на французском языке. Представляем этот текст в переводе П. Е. Щеголева:
«1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.
2. Вооруженные пистолетами противники, по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять.
3. Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же самом расстоянии.
4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, в случае безрезультатности, поединок возобновляется как бы в первый раз: противники становятся на то же расстояние в 20 шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила.
5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.
6. Секунданты, нижеподписавшиеся и облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий».
Д'Аршиак предложил присовокупить к этому еще один параграф, исключающий какие-либо объяснения между противниками, но Данзас настаивал на использовании малейшей возможности примирения.
Пушкин согласился на все условия, даже не взглянув на них.
Смертельный исход поединка был предопределен близким расстоянием между противниками и повторным обменом выстрелами в случае промаха. Однако промах для таких мастерских стрелков, какими были Пушкин и Дантес, практически исключался, а убойная сила крупнокалиберного пистолета системы Лепажа на таком расстоянии имела по меньшей мере двойную «гарантию».
Дуэли в России были запрещены еще петровским указом 1702 года; все участники поединка, включая секундантов и врачей, подлежали суровому наказанию.
Понимая, что эта дуэль получит громкую огласку и не останется без последствий, Александр Сергеевич хотел взять секундантом иностранного подданного – служащего английского посольства Мегенса, и только когда тот отказался, обратился к своему товарищу по Лицею К. К. Данзасу.
Выбор полковника К. К. Данзаса, по всей видимости, тоже не случаен: заслуженный офицер, получивший ранения в боях и отмеченный высокими наградами, он мог рассчитывать на снисхождение; к тому же он не делал карьеры и был человеком одиноким.
Специальным указом Николая I было определено «судить военным судом как Геккерена и Пушкина, так равно и всех прикосновенных к сему делу, с тем, что ежели между ними окажутся лица иностранные, то, не делая им допросов и не включая в сентенцию суда, представить о них особую записку, с обозначением также меры их прикосновенности».
Комиссия разбирала только дело Дантеса и Данзаса, так как секундант Дантеса д'Аршиак поспешно покинул Россию, а Пушкин в день опубликования царского указа скончался. О нем в решении военно-судной комиссии было сказано следующее: «…Преступный поступок… камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с Геккереном наказанию за написание дерзкого письма к министру нидерландского двора и за согласие принять предложенный ему противозаконный вызов на дуэль, по случаю его смерти предать забвению».
Дантесу конечная инстанция военного суда определила стандартное для подобных дел наказание: «За вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, разжаловать в рядовые, с определением на службу по назначению инспекторского департаменте». Однако Николаю приговор этот показался слишком суровым, и он собственноручно написал: «…рядового Геккерена, как нерусского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».
Расчет Пушкина в отношении судьбы Данзаса оправдался: в окончательном решении военно-судная комиссия, подвергнув Данзаса нестрогому дисциплинарному взысканию (гауптвахте), полностью реабилитировала его. И только лицейские друзья до последних своих дней не могли ему простить, что он не расстроил эту дуэль и не нашел средства сохранить жизнь поэта.
«…Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если бы я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь…» – писал из Туринска ссыльный Иван Пущин.
Отсутствие врача на месте поединка можно объяснить не только поспешностью, с которой шло приготовление к дуэли, но и нежеланием увеличивать число лиц, вовлеченных в противозаконные действия.
Дуэль состоялась в пригороде Петербурга, вблизи комендантской дачи. Биографы Пушкина прочертят потом на старой карте города его путь с Данзасом на Черную речку через Троицкий мост по Каменноостровскому проспекту и подсчитают, что от дома на Мойке до места дуэли расстояние составляет около 8 км. Поскольку это была самая короткая дорога, по ней же в карете Геккерена поэт спустя час после ранения возвратился домой.
По дороге на Черную речку у К. К. Данзаса блеснула надежда, что дуэль расстроится: на Дворцовой набережной встретили экипаж жены А. С. Пушкина. Но Александр Сергеевич смотрел в другую сторону, а Наталья Николаевна была близорука и не заметила мужа.
Знакомые раскланивались с ними, удивлялись столь поздней поездке за город, но никто не догадывался, зачем они туда ехали.
Александр Сергеевич спокойно сидел в санях. Завидев Петропавловку, пошутил: «Не в крепость ли ты везешь меня?» – «Нет, – ответил Данзас, – через крепость на Черную речку самая близкая дорога».
К комендантской даче подъехали одновременно с Дантесом и его секундантом.
Чтобы укрыться от посторонних глаз и пронзительного ветра, площадку для дуэли выбрали в небольшой рощице, которая частично сохранилась до наших дней. В столетнюю годовщину здесь был установлен скромный гранитный обелиск. Но пожалуй, больше, чем этот памятник, о трагических событиях того дня напоминает расположенная поблизости станция метро «Черная речка», украшенная необычной скульптурой А. С. Пушкина. М. К. Аникушин изобразил поэта в полный рост; из-под накинутой на плечи крылатки видны опущенные в иконописном перекрестье руки. За внешней отрешенностью угадывается сложнейшая гамма переживаний: и гнев, и боль, и решимость, и готовность к неотвратимому.
А. С. Пушкин. С гравюры Т. Райта
Зима в 1837 году была многоснежная. Секундантам пришлось проторить тропинку в глубоком, по колено, снегу. Большой снег не позволил отмерить широкие, размашистые шаги, и это еще усугубило условия поединка.
Шинелями обозначили барьеры.
Александр Сергеевич, закутанный в медвежью шубу, сидел на сугробе и спокойно взирал на приготовления.
Шли последние светлые минуты короткого зимнего дня.
Противники заняли исходные позиции и по сигналу Данзаса начали сближаться.
Пушкин стремительно подошел к барьеру и стал наводить пистолет. Это про себя писал он в «Кавказском пленнике»:
Невольник чести беспощадной,
Вблизи видал он свой конец.
На поединках твердый, хладный,
Встречая гибельный свинец.
Дантес опередил его: он выстрелил, не доходя до барьера.
Пушкин упал лицом в снег.
Но еще не успело умолкнуть многоголосое эхо выстрела, как раненый, чуть-чуть приподнявшись, остановил сошедшего с позиции противника, требуя своего права на выстрел.
У Пушкина хватило сил твердой рукой навести пистолет и спустить курок. Увидав падающего навзничь Дантеса, он воскликнул: «Bravo!» – и потерял сознание, не зная, что только ранил противника в руку, которой тот прикрывал грудь. Когда обморок прошел, Дантес был уже на ногах.
Между тем, как пишет П. Е. Щеголев, кровь из раны Пушкина «лилась изобильно». Она пропитала шинель под ним и окрасила снег.
Секунданты пытались на руках донести Пушкина до саней. Но это оказалось им не по силам. Тогда вместе с извозчиками разобрали забор из тонких жердей, который мешал проехать к тому месту, где оставили раненого.
Уложив Пушкина в сани, шагом поплелись по тряской дороге. У комендантской дачи встретили карету, которую на всякий случай прислал Геккерен-старший. Пушкина пересадили в карету, скрыв от него ее принадлежность противнику.
По дороге Александр Сергеевич сильно страдал, но не жаловался и только периодически терял сознание.
Если на месте поединка он высказал предположение, что у него повреждено бедро, то уже в карете понял, что пуля попала в живот.
«Боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев», – сказал он Данзасу, припомнив давнюю дуэль знакомого офицера, закончившуюся смертельным ранением в живот.
Чтобы лучше разобраться в характере ранения А. С. Пушкина, попытаемся в этом разделе его истории болезни рассмотреть траекторию пули в теле раненого.
В поединках того времени противники строго придерживались двух классических позиций: с открытой грудью и пистолетом перед собой, либо – повернувшись боком, когда правая рука с оружием частично защищает лицо и грудь.
Ш. И. Удерман, глубоко изучавший этот вопрос, считает, что Пушкин (как и Дантес) избрал вторую позицию, но в момент выстрела противника еще не успел довести тело до точного полуоборота. Это и определило проникновение пули кнутри от крыла правой подвздошной кости.
На первоначальном отрезке своего пути пуля благополучно миновала жизненно важные органы, пройдя ниже почки и позади петель кишечника. Затем, ударившись о крыло правой подвздошной кости с внутренней стороны, скользнула по его вогнутой поверхности, отщепляя острые мелкие осколки, и, раздробив крестец, прочно засела в нем.
Повреждение костей таза с их богатыми нервными сплетениями, по-видимому, и создало у Пушкина впечатление, что пуля попала в бедро.
После ранения Александр Сергеевич потерял много крови. Но это не было кровотечение из крупного сосуда, иначе он, скорее всего, погиб бы на месте дуэли. Правда, В. И. Даль в записке о «Вскрытии тела А. С. Пушкина», к которой мы еще не раз будем возвращаться, указывает как на вероятный источник кровотечения на повреждение бедренной вены.
С Владимиром Ивановичем можно поспорить.
Бедренная вена лежит вне траектории полета пули. Сам Даль точно локализовал место ранения: «Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресальной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri) правой стороны…»
Он говорит о кровотечении из бедренной вены не категорично, а предположительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Случалось, поединок носил трагикомический характер. Его друг поэт Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля вызвал Пушкина на дуэль за стихотворную шутку:
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно –
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно!
Первым стрелял обиженный Кюхельбекер. Когда он начал целиться, Пушкин закричал его секунданту Антону Дельвигу: «Стань на мое место, здесь безопаснее!» Пистолет дрогнул, и пуля пробила фуражку на голове Дельвига. Автор эпиграммы от выстрела отказался.
Современники неизменно отмечали мужественное поведение А. С. Пушкина на поединках.
В Кишиневе на дуэль с Зубовым он принес черешню и, словно один из героев его повести «Выстрел», пока в него целились, выбирал спелые ягоды и выплевывал косточки. Зубов, к счастью, промахнулся, а Александр Сергеевич от выстрела отказался, как поступил потом уже другой герой той же повести.
Не в обыкновении А. С. Пушкина было первым спускать курок. Это использовал Дантес: он выстрелил, не дойдя шага до барьера, отмеченного шинелью д'Аршиака.
Примеры мужественного поведения Пушкина столь многочисленны, что если их все вспоминать, то можно отклониться далеко в сторону.
Это – и его разговор с Николаем I после возвращения в Москву из ссылки, когда он не отрекся от только что казненных друзей, а сказал, что если бы 14 декабря оказался в столице, был бы с ними на Сенатской площади.
И его участие в боевом деле на Кавказе, когда, схватив пику убитого казака, он неожиданно для сопровождавших его офицеров бросился в кучу сражавшихся всадников. «Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и бурке…» – вспоминал позднее генерал Н. И. Ушаков.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы,
«Дуновение чумы» он испытал во время пребывания в Арзруме, где специально посетил лагерь для чумных больных.
Не менее опасна была и холера. Но «колера морбус» – этот зверь, готовый забежать в Болдино и всех перекусать, как в шутливом тоне сообщал он в 1830 году в Петербург П. А. Плетневу, не очень пугала Александра Сергеевича. И только многочисленные карантины, преградившие ему дорогу в Москву к невесте, вызывали досаду и раздражение.
«…Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту, – вспоминал близко знавший Пушкина в период его южной ссылки боевой офицер И. П. Липранди. – Не могу судить о степени его славы и поэзии, но могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нем, конечно, он был бы лицом замечательным; но, с другой стороны, едва ли к нему не подходят слова императрицы Екатерины II, сказавшей, что она „в самом младшем чине пала бы в первом же сражении на поле славы“.
Неоконченная Александром Сергеевичем «Повесть из римской жизни», в которой много философских рассуждений о смерти, обрывается на высокой ноте Горациева стиха:
«Красно и сладостно паденье за отчизну».
Поразительным документом мужества и силы духа поэта является его последнее в жизни письмо, адресованное детской писательнице А. О. Ишимовой, которую он хотел привлечь для работы в «Современнике». Это был ответ на полученное накануне от Ишимовой приглашение побывать у нее 27 января:
«Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall – Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете – уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!»
Деловое письмо это, проникнутое уважительным тоном к товарищу по перу, дышит абсолютным спокойствием. И если бы мы не знали, что оно написано за несколько часов до дуэли, то никогда в жизни не смогли бы угадать в человеке, зачитывающемся книгой для детей, бойца, готового к кровавой схватке.
Александр Иванович Тургенев, вернувшийся из Парижа и владевший важными для Пушкина документами Петровского периода, вспоминал, что незадолго до дуэли с Дантесом часто видел поэта веселым, полным жизни и творческих планов.
«Пушкин мой сосед, – писал А. И. Тургенев почти за месяц до дуэли. – Он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в разговоре того участия, которое было прежде столь значительным. Я не из их числа, и мы с трудом кончаем разговор, в сущности не заканчивая его, то есть никогда не исчерпывая начатой темы…»
Так же и накануне дуэли они проговорили до темноты (и наблюдательный Тургенев не заметил никаких перемен в его настроении и поведении!), после чего, как нам теперь известно, А. С. Пушкин отправился искать себе секунданта.
Об этой же способности пушкинской мысли не пресекаться на «краю мрачной бездны» свидетельствует и другое: 26 января вечером, когда вопрос о дуэли уже был решен, он не забыл через П. А. Вяземского напомнить П. Б. Козловскому о заказанной ему для «Современника» научно-популярной статье о теории паровых машин. «Принимая сие поручение, – писал Вяземский в примечании к статье, опубликованной уже после смерти Пушкина, – мог ли я предвидеть, что роковой жребий, постигнувший его на другой день, был уже непреложно отмечен в урне судьбы и что несколько часов позже увижу Пушкина на одре смерти и услышу последнее его дружеское прощание».
В день дуэли А. С. Пушкин ничем не выказывал тревожного состояния. В хронологической записке В. А. Жуковского фраза о пистолетах звучит резким диссонансом рядом со словами о радостном настроении поэта: «Встал весело в 8 часов – после чаю много писал – часу до 11 – го. С 11 обед. – Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни – потом увидел в окно Дантеса, в дверях встретил радостно. – Вошли в кабинет, запер дверь. – Через несколько минут послал за пистолетами…»
Не будем касаться трагических обстоятельств, приведших А. С. Пушкина к дуэли с Дантесом. Вспомним лишь условия поединка, разработанные секундантами противников. По желанию д'Аршиака, секунданта Дантеса, они были составлены в двух экземплярах на французском языке. Представляем этот текст в переводе П. Е. Щеголева:
«1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.
2. Вооруженные пистолетами противники, по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять.
3. Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же самом расстоянии.
4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, в случае безрезультатности, поединок возобновляется как бы в первый раз: противники становятся на то же расстояние в 20 шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила.
5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.
6. Секунданты, нижеподписавшиеся и облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий».
Д'Аршиак предложил присовокупить к этому еще один параграф, исключающий какие-либо объяснения между противниками, но Данзас настаивал на использовании малейшей возможности примирения.
Пушкин согласился на все условия, даже не взглянув на них.
Смертельный исход поединка был предопределен близким расстоянием между противниками и повторным обменом выстрелами в случае промаха. Однако промах для таких мастерских стрелков, какими были Пушкин и Дантес, практически исключался, а убойная сила крупнокалиберного пистолета системы Лепажа на таком расстоянии имела по меньшей мере двойную «гарантию».
Дуэли в России были запрещены еще петровским указом 1702 года; все участники поединка, включая секундантов и врачей, подлежали суровому наказанию.
Понимая, что эта дуэль получит громкую огласку и не останется без последствий, Александр Сергеевич хотел взять секундантом иностранного подданного – служащего английского посольства Мегенса, и только когда тот отказался, обратился к своему товарищу по Лицею К. К. Данзасу.
Выбор полковника К. К. Данзаса, по всей видимости, тоже не случаен: заслуженный офицер, получивший ранения в боях и отмеченный высокими наградами, он мог рассчитывать на снисхождение; к тому же он не делал карьеры и был человеком одиноким.
Специальным указом Николая I было определено «судить военным судом как Геккерена и Пушкина, так равно и всех прикосновенных к сему делу, с тем, что ежели между ними окажутся лица иностранные, то, не делая им допросов и не включая в сентенцию суда, представить о них особую записку, с обозначением также меры их прикосновенности».
Комиссия разбирала только дело Дантеса и Данзаса, так как секундант Дантеса д'Аршиак поспешно покинул Россию, а Пушкин в день опубликования царского указа скончался. О нем в решении военно-судной комиссии было сказано следующее: «…Преступный поступок… камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с Геккереном наказанию за написание дерзкого письма к министру нидерландского двора и за согласие принять предложенный ему противозаконный вызов на дуэль, по случаю его смерти предать забвению».
Дантесу конечная инстанция военного суда определила стандартное для подобных дел наказание: «За вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретенного им российского дворянского достоинства, разжаловать в рядовые, с определением на службу по назначению инспекторского департаменте». Однако Николаю приговор этот показался слишком суровым, и он собственноручно написал: «…рядового Геккерена, как нерусского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».
Расчет Пушкина в отношении судьбы Данзаса оправдался: в окончательном решении военно-судная комиссия, подвергнув Данзаса нестрогому дисциплинарному взысканию (гауптвахте), полностью реабилитировала его. И только лицейские друзья до последних своих дней не могли ему простить, что он не расстроил эту дуэль и не нашел средства сохранить жизнь поэта.
«…Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если бы я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь…» – писал из Туринска ссыльный Иван Пущин.
Отсутствие врача на месте поединка можно объяснить не только поспешностью, с которой шло приготовление к дуэли, но и нежеланием увеличивать число лиц, вовлеченных в противозаконные действия.
Дуэль состоялась в пригороде Петербурга, вблизи комендантской дачи. Биографы Пушкина прочертят потом на старой карте города его путь с Данзасом на Черную речку через Троицкий мост по Каменноостровскому проспекту и подсчитают, что от дома на Мойке до места дуэли расстояние составляет около 8 км. Поскольку это была самая короткая дорога, по ней же в карете Геккерена поэт спустя час после ранения возвратился домой.
По дороге на Черную речку у К. К. Данзаса блеснула надежда, что дуэль расстроится: на Дворцовой набережной встретили экипаж жены А. С. Пушкина. Но Александр Сергеевич смотрел в другую сторону, а Наталья Николаевна была близорука и не заметила мужа.
Знакомые раскланивались с ними, удивлялись столь поздней поездке за город, но никто не догадывался, зачем они туда ехали.
Александр Сергеевич спокойно сидел в санях. Завидев Петропавловку, пошутил: «Не в крепость ли ты везешь меня?» – «Нет, – ответил Данзас, – через крепость на Черную речку самая близкая дорога».
К комендантской даче подъехали одновременно с Дантесом и его секундантом.
Чтобы укрыться от посторонних глаз и пронзительного ветра, площадку для дуэли выбрали в небольшой рощице, которая частично сохранилась до наших дней. В столетнюю годовщину здесь был установлен скромный гранитный обелиск. Но пожалуй, больше, чем этот памятник, о трагических событиях того дня напоминает расположенная поблизости станция метро «Черная речка», украшенная необычной скульптурой А. С. Пушкина. М. К. Аникушин изобразил поэта в полный рост; из-под накинутой на плечи крылатки видны опущенные в иконописном перекрестье руки. За внешней отрешенностью угадывается сложнейшая гамма переживаний: и гнев, и боль, и решимость, и готовность к неотвратимому.
А. С. Пушкин. С гравюры Т. Райта
Зима в 1837 году была многоснежная. Секундантам пришлось проторить тропинку в глубоком, по колено, снегу. Большой снег не позволил отмерить широкие, размашистые шаги, и это еще усугубило условия поединка.
Шинелями обозначили барьеры.
Александр Сергеевич, закутанный в медвежью шубу, сидел на сугробе и спокойно взирал на приготовления.
Шли последние светлые минуты короткого зимнего дня.
Противники заняли исходные позиции и по сигналу Данзаса начали сближаться.
Пушкин стремительно подошел к барьеру и стал наводить пистолет. Это про себя писал он в «Кавказском пленнике»:
Невольник чести беспощадной,
Вблизи видал он свой конец.
На поединках твердый, хладный,
Встречая гибельный свинец.
Дантес опередил его: он выстрелил, не доходя до барьера.
Пушкин упал лицом в снег.
Но еще не успело умолкнуть многоголосое эхо выстрела, как раненый, чуть-чуть приподнявшись, остановил сошедшего с позиции противника, требуя своего права на выстрел.
У Пушкина хватило сил твердой рукой навести пистолет и спустить курок. Увидав падающего навзничь Дантеса, он воскликнул: «Bravo!» – и потерял сознание, не зная, что только ранил противника в руку, которой тот прикрывал грудь. Когда обморок прошел, Дантес был уже на ногах.
Между тем, как пишет П. Е. Щеголев, кровь из раны Пушкина «лилась изобильно». Она пропитала шинель под ним и окрасила снег.
Секунданты пытались на руках донести Пушкина до саней. Но это оказалось им не по силам. Тогда вместе с извозчиками разобрали забор из тонких жердей, который мешал проехать к тому месту, где оставили раненого.
Уложив Пушкина в сани, шагом поплелись по тряской дороге. У комендантской дачи встретили карету, которую на всякий случай прислал Геккерен-старший. Пушкина пересадили в карету, скрыв от него ее принадлежность противнику.
По дороге Александр Сергеевич сильно страдал, но не жаловался и только периодически терял сознание.
Если на месте поединка он высказал предположение, что у него повреждено бедро, то уже в карете понял, что пуля попала в живот.
«Боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев», – сказал он Данзасу, припомнив давнюю дуэль знакомого офицера, закончившуюся смертельным ранением в живот.
Чтобы лучше разобраться в характере ранения А. С. Пушкина, попытаемся в этом разделе его истории болезни рассмотреть траекторию пули в теле раненого.
В поединках того времени противники строго придерживались двух классических позиций: с открытой грудью и пистолетом перед собой, либо – повернувшись боком, когда правая рука с оружием частично защищает лицо и грудь.
Ш. И. Удерман, глубоко изучавший этот вопрос, считает, что Пушкин (как и Дантес) избрал вторую позицию, но в момент выстрела противника еще не успел довести тело до точного полуоборота. Это и определило проникновение пули кнутри от крыла правой подвздошной кости.
На первоначальном отрезке своего пути пуля благополучно миновала жизненно важные органы, пройдя ниже почки и позади петель кишечника. Затем, ударившись о крыло правой подвздошной кости с внутренней стороны, скользнула по его вогнутой поверхности, отщепляя острые мелкие осколки, и, раздробив крестец, прочно засела в нем.
Повреждение костей таза с их богатыми нервными сплетениями, по-видимому, и создало у Пушкина впечатление, что пуля попала в бедро.
После ранения Александр Сергеевич потерял много крови. Но это не было кровотечение из крупного сосуда, иначе он, скорее всего, погиб бы на месте дуэли. Правда, В. И. Даль в записке о «Вскрытии тела А. С. Пушкина», к которой мы еще не раз будем возвращаться, указывает как на вероятный источник кровотечения на повреждение бедренной вены.
С Владимиром Ивановичем можно поспорить.
Бедренная вена лежит вне траектории полета пули. Сам Даль точно локализовал место ранения: «Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресальной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri) правой стороны…»
Он говорит о кровотечении из бедренной вены не категорично, а предположительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28