» И Костя: «Бежим вниз, Клюква!» Я как это бежим, а Новик с нашими? «Плевать! — кричит. — Бежим!»
У меня даже перед глазами поплыло — вниз за Балуевым козлом поскакал, бросил, не оглянулся. Самое обидное, Оленька, — не оглянулся. Это Костя, который два вечера назад на коленях стоял, колечко протягивал, умолял, а я, дура, таяла и подумывала, уж не суженый ли, может, взять то колечко… Бросил, не оглянулся. Сколько лет прошло, а даже тебе этого не рассказывала, язык не поворачивался… Ну ладно, забыла я про Костю, нет его больше и никогда не было — вычеркнула . Значит, они вниз, а я по коридору, шапочку с волос сорвала, к лицу прижала, но все равно дыму наглоталась, в репетиционный зал вбежала — «мальчики кровавые в глазах». А там шестеро, и, как на грех, самая наша «молодёжь», от пятидесяти лет и выше: Новик, Рассадин, Вера Петровна, Инесса Дмитриевна… Бросаются ко мне: «Клюква, куда, что?» Всем, говорю, шарфами, носовыми платками рты — носы прикрыть, и за мной, быстро! А они-то быстро не могут, у тёти Таси астма, Рассадин Восле операции… Пока до лифтового холла добрели, снизу, с седьмого этажа уже дым наверх валил, остался один путь наверх — я-то поначалу думала их вниз, за Балуевым и Костей отправить. С грехом пополам и привела всех в «Несмеяну».
Так Костя проиграл свою Клюкву — вчистую.
Все, о чем Даша мне рассказала, она сделала за тринадцать-пятнадцать минут. Никак не больше пятнадцати — это установлено точно. Итого в «Несмеяне» оказалось двадцать шесть человек: двое мужчин и двадцать четыре женщины.
— Но не успели мы щели в дверях забить, — продолжала Даша, — как в дверь постучали; понимаешь, не толкнули, не открыли её, а культурно постучали, да ещё «разрешите?» спросили, и вошёл Боря. Ну, вошёл — не то слово: вполз! Я, Оленька, даже ахнула: пиджачишко его кургузый тлеет, одна штанина тоже, я тазик воды на него, так вода зашипела, поверишь? «Да откуда ты, чокнутый?» — спрашиваю, а он отдышался, языком волдырь такой здоровый на губе лизнул и свёрточек из кармана достаёт: «Ты ведь приказала, чтобы я на читку бутерброд принёс». Ну, видывала такого остолопа? Это он из буфета, с пятого этажа сначала до репетиционного зала бежал, а потом сюда, в салон! И разворачивает, протягивает, а по бутерброду будто слон ногой топал. Ну, посмотри, говорю, что ты даме сердца принёс, а ну-ка беги за другим! «Я сейчас, — говорит, — я принесу, у меня, — говорит и в карманах роется, — ещё рубль должен быть», — и к дверям. Хоть смейся, хоть плачь, по коридору-то уже огонь гуляет! Девочки, кричу, тряпьё давайте, дверь поливайте!
Вот ещё несколько воспоминаний, записанных мною.
Новик рассказывал:
— Вы правы, Ольга, среди массы глупостей, совершённых мною в жизни, было и пресловутое письмо предисполкома Агееву — не кто иной, как я, между прочим, был инициатором этого письма, бегал и собирал подписи. Но если человек осознает свою глупость, он ещё не совсем безнадёжен, не правда ли? Ещё одну величайшую глупость я совершил, когда позвонила эта несчастная девушка, Вета Юрочкина — я растерялся… Вы знаете, Ольга, я не очень хорошо могу устраивать свои и чужие дела, но в одном, по крайней мере, старался быть последовательным: никогда и ни при каких обстоятельствах не терять самообладания, не фальшивить. Моё режиссёрское кредо не оригинально: «На сцене — как в жизни»; я всегда считал, что нет для режиссёра задачи сложнее и благороднее, другое дело — как мне удавалось её решать. Михаил Ромм, когда эпизод его не удовлетворял, любил говорить: «Давайте попробуем сделать наоборот!» Парадокс, но разве жизнь артиста не полна парадоксов? Разве не бывает, что трус перевоплощается на сцене в храбреца, а храбрец в труса, разве не бывает, что актриса со вздорным характером рыночной торговки получает роль королевы, а достойная этой роли вынуждена играть шлюху? И вдруг тот самый звонок, который предоставил нам уникальную возможность сыграть в жизни, как на сцене — наоборот, до словам Ромма. Не лицедействовать, сыграть не навязанные драматургом и режиссёром роли, а самих себя! Жизнь окунула нас в подлинно драматическую ситуацию, без предварительных читок, без репетиций и декораций… И я оказался банкротом: реальная жизвь оказалась сложнее всех моих представлений о ней, а ведь я уже немолод, кое-что повидал и верил, что в свой последний час постыдно суетиться не буду… Итак, я совершенно растерялся… шестеро пожилых людей… лет двадцать они смотрели на меня как на бога, свято верили, беспрекословно выполняли мои указания… А у меня столбняк… Рассадин после резекции желудка, Таисия Львовна начала задыхаться — приступ астмы; нас охватил ужас! Я подбежал к двери, открыл — и захлопнул: в коридоре дым… В голове полный сумбур, лезут какие-то вздорные мысли о невыплаченной ссуде в кооперативе, о собаке, которую больная жена не сможет вывести во двор… Рассадин бросился к телефону вызывать для Таисии Львовны «неотложку» — куда?! Мы но знали, что делать, бежать или оставаться, распахивать окно или, наоборот, закрывать форточку. Я позвонил в 01, мне велели не волноваться — великое спасибо за бесценный совет! «Больной, не волнуйтесь, вы безнадёжны…» И тут позвонила, а потом прибежала Клюква. Не будем гадать, какие реплики ещё напишет для неё Борис, но за эту я готов был ей аплодировать, неистово, как влюблённый студент: «А ну-ка улыбнитесь, судари-сударыни, Клюква везучая, с ней не пропадёшь!» И хотя от дыма и гари она была не столько Клюква, сколько Черника, но глаза её так блестели, а улыбка и звонкий голос так на нас подействовали, что мы сразу же, буквально сразу же готовы были идти за ней куда угодно. Сразу и безоговорочно! Вот это и есть подлинная сила убеждения, какой Клюква не могла достигнуть на сцене. А как вдохновенно она играла в салоне! Именно там и тогда я понял, что нашёл великолепную Соньку для погодинских «Аристократов».
Я возразила Новику: играть — это в кого-то перевоплощаться, Даша же оставалась сама собой; как говорил Дед, обстоятельства вытолкнули наверх лидера. Не игра, а действие естественного отбора!
— «Весь мир театр, а люди и нем актёры», — с улыбкой напомнил Новик.
— Простите, Ольга, но Клюкву я изучил получше вас. Все мы, осознанно или неосознанно, и на сцене, и в жизни играем на публику, все зависит лишь от степени таланта и других объективных качеств; абсолютно же естественным человек бывает лишь наедине с самим собой, когда производить впечатление он может разве что на зеркало. Да, чувство чести, о котором вы говорили, делает человека богом, но, настаиваю на этом, — только на публике. Без публики и побуждения и действия его совсем иные — как у актёра перед пустым залом. Поэтому я вновь настаиваю: Клюква вдохновенно играла, перевоплотилась в вожака, что свойственно её характеру, темпераменту и, конечно, было обусловлено обстоятельствами. Не надо спорить, Ольга, мы говорим об одном и том же, лишь развыми словами…
Вера Коноплёва (мастер из «Несмеяны»):
— Когда Клюква своих артистов привела, а потом ещё Боря приполз — дыму в салон навалило, да такого едкого, жгучего… Кто от кашля надрывается, кого тошнит, догадливые, на пол легли, дым-то больше наверху… Вот что было плохо: окна у нас в полстены, зеркальные, глухие, вверху только фрамуга открывается, воздуха оттуда — по капле, руки-ноги переломать тому, кто эти окна выдумал. Клюква говорит: надо стекла выбивать, а Новик возражает — вдруг внизу люди, покалечим? Клюква туфли сбросила, прыг на кресло, с кресла на Борькины плечи, просунула голову через фрамугу и доложила, что внизу пока что никого нет. Эй, кричит, мужики! А мужиков-то у нас Боря, Новик да Рассадин-старик, Костя, как известно, домой побежал, ему исподнее срочно сменить надо было. Значит, Новик, Боря и мы с Клюквой подняли кресло, раз-два-три — и с размаху по окну. Выбили, воздух с холодом ворвался, осколки подчистили, чтоб не пораниться, — словом, дышать стало легче… Клиентки сразу к телефону, а они у нас не все простые, у иных мужья в больших начальниках: «Петя… ВасяКоля… спасайте! Прикажите!» Особенно Клавка по телефону разорялась: «Ты, сволочь такая, в кабинете шуры-муры, подлец, а я задыхаюсь, замерзаю!» А Клюква смеётся: «Ты напугай его как следует, пусть дублёнок нам пришлёт с ламой!» И ещё плохо, что без света, пробовал и свечи зажигать, но из окна задувало, а фонариков ни у кого не было. Ну, не совсем темно, городские огни видны повсюду, только от этих огней чувство такое, что и словами не выскажешь: живут ведь люди, телевизоры смотрят, милуются и знать не знают, что нам здесь жить осталось, может, всего ничего… Нет, не темнота — самое худшее бабий визг, от него в мозгах мутилось и страх накатывал. Мы, «несмеяновские», ещё держались, у нас девки бедовые, мы делом занимались — щели конопатили, дверь мыльной водой поливали, а от клиенток, не всех, а некоторых житья не было. Новику, Рассадину плохо, не помощники, а Боря уж слишком воспитанный: «Ну, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь, скоро нас спасут, вот увидите». Клюква ему: «Держи меня за ноги!», легла на подоконник, голову вниз: «Лестницу нам ставят, бабоньки! Слышите, бабоньки, лестницу! Эй, мальчики, залезайте в гости, у нас тут штук пятнадцать невест, одна другой краше, кто первый доберётся — выбирает! Только цветы не забудьте!» Выдумала она, лестница далеко от нас была, но иная выдумка правды дороже — дух подняла! Все время шутила, без неё бы пропали.
Рассадин Лев Григорьевич, самый старый артист народного театра, пенсионер-бухгалтер:
— Салон битком набит, ней к окну рвутся — подышать и посмотреть, а Клюква поставила у окна Новика, Бориса, меня и двух девчат: «Никого не подпускать!» И правильно сделала, мы потом узнали, что некоторые выбрасывались, а как и почему, у них уже не спросишь, как не спросишь у китов, почему выбрасываются на берег. Состояние аффекта? Наверное, так, в здравом уме на верную смерть не пойдёшь — не фронт… Про себя скажу одно только: сыграл роль стагиста, на большее не хватило… Запомнилось мало — часто приваливался в обморок, слаб был после операции… Помню, очнулся, когда из коридора начал доноситься протяжный гул с треском — там вовсю горело, а у нас было холодно, как на улице, да ещё темно, но для меня главное — холодно. И вот Даша придумала: размотала ткань, что в рулонах из ателье принесла, порезала ножницами на большие куски, и мы укутывались. А ниже нас, на седьмом и восьмом, помещения горели, пламя выбивалось из окон, и, когда языки до нас доставали, становилось очень страшно, настолько, что начинались истерики. Одну даму, пышную блондинку, которую привели из ателье, Даша в халат закатала, как в смирительную рубашку, и целый таз воды на неё вылила — успокоила. Жестоко, но что поделаешь?
Люба Якунина, мастер из «Несмеяны»:
— Анна Ивановна не давала Клюкве дорогую ткань резать, в тюрьму пойдёшь, кричала, а Клюква ей: «Счёт мне предъявите, я богатая, трёшку в лотерею выиграла!» Но холод — его терпеть можно, главный ужас знаешь в чем был? Это когда у самого потолка, на стыке с коридором, кусок штукатурки обвалился и в салон дым столбом пошёл с искрами, и тут же дверь огнём занялась. Но это потом, под самый конец, почти через час, а как этот час прожили — и вспоминать страшно. В салоне крики, с улицы крики, в коридоре гудит, вот-вот огонь ворвётся, а нужно не только самих себя — других в узде держать, одну клиентку связали, да потом и до Клавки очередь дошла. Боря стал её успокаивать, комплименты говорить, а она ему бац по очкам! Тут мы с Клюквой и Верой скрутили её полотенцами и в каморку отнесли, Клюква ещё смеялась: «Эх, девки, плакали наши сапожки!»
— Обошлось, до сих пор ко мне ходит, — до смехом вспомииала Даша. — А Боречка, хотя и без очков, думал-думал и придумал; давай, говорит, из этого рулона шелка верёвку совьём, шёлк — он прочный, и много его здесь, до самой земли верёвка достанет. Батюшки, думаю, а ведь дело предлагает! Анна Ивановна чуть не в драку — дорогой шёлк, импортный, Валька, её кладовщица, в рулон вцепилась; «Не дам!», а тут ещё впотьмах что-то грохнуло, потом говорили, что какие-то канистры взорвались, сумасшедший дом, и только. Мне бы этих баб в каморку загнать, чтоб не мешали, но мои девчонки двери поливают, Боря без очков как телёнок тыкается, Новик и Рассадин на ногах не держатся — подмоги никакой… И тут как привидение фигура перед окном в воздухе, я — к окну: Валера на шторах спускается, вот кто мне нужен! Кричу: «Валера, сюда, давай руку!» Ты ж его сама видела, помнишь? Он четыре шторы связал, узлы проволокой обмотал, не шторы — спасательная верёвка. Чего только человек не придумает, когда жареный петух клюёт! Так я ему — давай руку, а он, Оленька, не слышит. То есть и слышит, и уголком глаза видит, но только не резон ему меня видеть и слышать, не резон, понимаешь? Он смелый, трус на шторах спускаться не будет, но он и не дурак, он на седьмой этаж спешит, где пожарные с лестницы работают, ему выжить надо, а потом уже Клюква и все остальное. Я ему вдогонку: «Косте привет передай, свататься приходите, мои хорошие!», а саму, поверишь, Оленька, такая обида взяла, что слезы покатились, даже вспоминать стыдно. А Боречка, хоть и глазами не увидел, а сердцем понял, гладит меня по плечу, Клюква, лепечет, Дашенька, ну, скажи, что мне для тебя сделать? Я ему со смехом: предложение сделай, дурачок, видишь, женихов потеряла, вековухой осталась. А он мне руки целует
— нашёл где и когда… Ничего у нас с этим шёлком не получилось: скрутить-то его в жгут скрутили, к батарее конец примотали, а когда тот жгут в окно стали спускать, его ветром раздуло, да ещё огонь откуда-то снизу его лизнул — пришлось от батареи отвязывать и выбрасывать… Что же дальше было?.. Ну, штукатурка обвалилась, дым в салон пошёл, дверь прогорать стала… Руки опустились, все, думаю, конец, привела сюда людей на погибель… «Ладно, гореть, так с музыкой: выстроила из своих самых надёжных цепочку, одни воду в тазы набирают, другие дверь поливают, а дыму вое больше, не успевает в окно выходить, кашель душит, глаза ест, тошнит, рвёт… И тут самое смешное: Боря хватает меня за руку, вижу — полуголый, неужто сдвинулся по фазе? Дашенька, говорит, я рубашку с пиджаком связал, я тебя вниз спущу, там тебя пожарные подхватят. Мне бы и не отвечать на эту глупость, но хотелось на прощанье что-то ласковое сказать, а кашель душит, не могу, только поцеловала… Ну а потом ты все знаешь… Судьба, Оленька, ты на пожаре мужа потеряла, я нашла…
«ЧЕЛОВЕК В ТЕЛЬНЯШКЕ»
Рассказала я про Дашу и подумала: до чего же прилипчивая штука — прозвище. Помню, в школе я бы и не обернулась, если б меня окликнули по имени, зато мгновенно реагировала на Рыжую; на первом уроке в первом классе Вася обратился к учительнице: «Тётя, можно выйти?» — и до десятого класса проучился под именем Тётя; худой и длинный Дима был прочно поименован Оглоблей, а Слава носил обидную, но заслуженную кличку Пузо, так как всегда таскал в ранце баранки и грыз их во время уроков. Жаль, что филологи без особой охоты разрабатывают такую золотоносную жилу: ведь когда-то именно прозвища наших предков становились фамилиями, которые мы до сих пор носим.
Вот уже седьмой год ребята в УПО между собой называют Чепурина Тельняшкой — дружелюбно и с симпатией, потому что подполковник, несмотря на свою отнюдь не показную строгость, справедлив, умен и обладает превосходным чувством юмора. Иногда ребята попадаются: «Погоди, вот вызовет тебя Тельняшка на ковёр!» — а Чепурин тут как тут. Если он не в настроении, то может без всякого обезболивания снять с охальника стружку, но чаще делает вид, что не слышит, тем более что после юношеской службы на флоте всеми правдами и неправдами достаёт и носит свои любимые тельняшки.
Чепурин — ближайший друг и помощник Кожухова; в одном они похожи, как близнецы, в другом — антиподы. Оба до мозга костей пожарные, в высшей степени компетентны и лично храбры, но в отличие от Кожухова, который непримирим к малейшим, даже не очень существенным недостаткам, Чепурин относится к ним с иронией. У него вообще типично ироничный склад ума, допускающий терпимость и милосердие — подобный ум, как мне кажется, лучше приспособлен к нашей неупорядоченной жизни вообще и к пожарной службе в частноссти: идеального порядка все равно никогда не добьёшься, а раз так, то держи и руках вожжи, не позволяй вылезать из оглоблей и закрывай глаза на мелочи. Там, где Кожухов беспощаден, Чепурин строг, Кожухов строг, Чепурин снисходителен, Кожухов поругивает, Чепурии посмеивается; если ослушаться Кожухова и думать не смей, то с Чепуриным можно иной раз чуточку поспорить
— словом, хотя ребята искренне уважают обоих, под началом Чепурина служить легче. Что касается меня, то я люблю и того, и другого, и если с Чепуриным общаюсь чаще, то лишь потому, что Кожухов едва ли не самый загруженный человек и городе.
Сказать, что мы с Чепуриным дружны, было бы преувеличением, но явно и откровенно друг другу симпатизируем, и единственное, что нас удерживает от общения семьями, это Васина щепетильность:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33