Для них всех, как для Пушкина и Лермонтова, личная честь была дороже жизни. Став на «пять минут трусом», каждый из них её бы продлил, но сердец бы они не зажгли.
Настоящий человек от труса отличается обострённым чувством чести — в этом моё убеждение. Будь человек семи пядей во лбу, занимай он любой пост, не помянут его добрым словом, если честь для него — пустой звук.
Честь — это никому не позволить плевать тебе в душу.
Честь — это не бросить товарища в беде, если даже ты сам при этом можешь погибнуть.
Честь — это делать добро не только и благоприятных обстоятельствах, но тогда, когда это опасно.
Честь — это чистая совесть, это не покривить душой, когда судьба твоя висит на волоске.
Знаете, что ответили в блокаду ленинградские пожарные, полумёртвые от голода, холода и усталости, когда их опросили, чего бы они хотели за свой беспримерный героизм? В один голос: «Рукава!» Не хлеба, не топлива, не хотя бы нескольких часов сна — рукава, которых так не хватало в блокаду, чтобы тушить пожары. Для меня этот ответ звучит с такой же эпической торжественностью, как «гвардия умирает, но не сдаётся!».
Это и есть настоящая честь мундира.
Я вообще всегда считаю, что полностью человек раскрывается только тогда, когда между жизнью и смертью нет отчётливо видимой границы. Вы можете энать его всю жизнь — и не познать его, можете видеть считанные минуты — и с огромной ясностью понять его сущность.
Большой Пожар сорвал маски.
* * *
Несмотря на своё громкое наименование, народный театр обычно так же отличается от профессионального, как самодеятельный танцевальный кружок от ансамбля Игоря Моисеева. Бывает, конечно, что над народным театром берет шефство крупный завод, и тогда вирастают такое самобытные коллективы, как Ташкентский, Воронежской или в Москве на «Трехгорке», но чаще народный театр
— это кучка энтузиастов самых разных специальностей, объединённых преданной любовью к сцене и предоставленных в основном самим себе. Зарплату, и весьма скромную, в таком театре получает лишь главный режиссёр, остальных сцена не кормит, а скорее разоряет, потому что и декорация, и костюмы, и всякий реквизит добываются и делаются самими актёрами: один притащит и сколотит доски, другой раздобудет дедовские дореволюционные сапоги и бабушкин салоп, третья купит отрез и сядет за швейную машинку, четвёртая… Подвижники! Весь день работают у станков и в учреждениях, а после работы через весь город едут в театр — на читки пьес, репетиции, спектакли. Люблю этих одержимых! Побольше бы таких бескорыстно преданных искусству, спорту!
Поначалу, когда Дворец построили, народному театру по недосмотру отвалили сразу два этажа — неслыханная щедрость! Но едва Новик и его подопечные, а их было человек двадцать пять, начали осваивать помещения, как начальство спохватилось, и народный театр с каждым месяцем стал терять свою площадь и сжиматься, как шагреневая кожа: десятки раэного рода учреждений города рванулись в престижный Дворец. Сначала один из двух репетиционных залов захватил парикмахерский салон «Несмеяна», потом три комнаты штурмом взяло пошивочное ателье, потом ещё часть этажа оторвала контора по кинофикации. В конце концов Новик сумел отстоять всего лишь репетиционный зал и комнату, где хранился реквизит, но по привычке эти этажи, восьмой и девятый, в обиходе так и называлась — народный театр. Его сценической площадкой стал небольшой и уютный зал на сто пятьдесят мест, и там по нескольку раз в месяц актёры демонстрировали своё искусство. Ярких звёзд среди них не было, но каждый хорошо помнил и хранил в душе, что именно из народных театров на всесоюзную сцену вышли такие таланты, как Лановой, Саввина, Шмыга… «А вдруг?» — мечтал каждый.
Кроме Новика, которого я уважала за одержимость в бескорыстие, я часто общалась я с красавицей Дашей Метельской, мастером из «Несмеяны», которая бредила театром и тратила на его нужды все свои заработки.
Поразительно забавное существо! Тогда ей было двадцать два года, но она и сегодня такая же: острая на язык, неизменно весёлая и необыкновенно румяная, ну просто кровь с молоком, откуда и прозвище — Клюква, многие даже не знали, что её зовут Дашей. Такой счастливой внешности при счастливом характере я у женщин не встречала, тысячу раз видела Дашу — тысячу раз улыбалась.
При всей своей влюблённости в театр актрисой Даша была посредственной и серьёзных драматических ролей не получала, но комедийные персонажи ей удавались.
И все же лучшую свою роль, далеко не комедийную, довелось Даше сыграть во время Большого Пожара.
Из мужчин, которые вечно вились вокруг неё, давая повод для тьмы сплетён, Даша заметно выделяла троих: Валерия Грушина, ассистента моего бывшего мужа, Костю Никишова, самого модного в городе закройщика ателье, и Борю Данилина, начинающего драматурга, которого нашёл в литобъединении и привёл в театр сам Новик. Однако выходить замуж Даша не торопилась.
Лучше других я знала Валерия, который часто бывал у нас дома. Он мне, в общем, нравился: мастер спорта по десятиборью, а победами не кичился; красив, пользуется успехом, но не дамский угодник; остроумен, но не насмешник. Честно говоря, пользуясь своей дружбой с Дашей, я сводничала, выставляя Валерия в выгодном свете. Да и смотрелась эта пара — все взгляды приковывала.
Костя Никишов — модельер, был настоящим мастером своего дела, с колоссальной дамской клиентурой, обеспечивающей ему блестящие заработки. Уважая Костю за высокое мастерство, я все же относилась к нему с прохладцей: слишком благополучен и избалован вниманием. Понимала, что и благополучие и внимание он заслужил своим талантом, но мужчины, лоснящиеся от постоянных удач, были мне не по душе, я уже давно научились критически смотреть и на своего Сергея, и на ему надобных баловней судьбы. Костя был совсем неглуп и
— важное преимущество перед соперниками! — свободен в расходах и щедр: ни Валерию, ни тем более школьному учителю Боре Костины заработки и не снились.
Хотя щуплый очкарик Борис на фоне Валерия и Кости казался гадким утёнком, такой знаток женских сердец, как Новик, полагал, что у его протеже есть шанс. Казалось бы, о каком шансе можно говорить, если Борис при виде Даши немеет и становится беззащитным? Можно, утверждал Новик, ибо, во-первых, беззащитность трогает женское сердце и побуждает покровительствовать, и, во-вторых, Боря фанатично предан театру, для которого и муках сочиняет свою вторую пьесу.
С этой пьесой у Бори были связаны большие надежды. В прошлом году Новик поставил его первую пьесу, которая принесла автору сплошные огорчения: мало того, что успеха она не имела, так в ней ещё не оказалось роли для Даши — непростительный для драматурга просчёт. Возмущённая Даша демонстративно третировала влюблённого, а когда несчастный взмолился: «Клянусь, Клюква, что в следующей пьесе…» — во всеуслышание его оборвала: «Для кого Клюква, а для тебя — Клюква Николаевна!» И только когда Борис, обмирая от страха, прочитал на труппе первый акт новой комедии, Даша милостиво разрешила вновь называть себя просто Клюквой — условно, предупредила она.
Во Дворце, где все друг друга знали, с весёлым оживлением следили за соперниками, каждый из которых посвоему завоёвывал Дашу: Валерий отображал её жизнь и деятельность на киноплёнке, Костя придумывал для неё модели и обшивал, а Боря сочинял пьесу, где Даше предназначалась главная женская роль. Остряки из фотостудии состряпали смешной фотомонтаж: Даша с ведром клюквы стояла у финиша и наблюдала за скачкой трех лошадей, иа морды которых были приклеены фото Валерия, Кости и Бори. Надпись вопрошала: «Кому достанется Клюква?»
Салон «Несмеяна», отвоевавший у Новика один из двух репетиционных залов, находился на девятом этаже, под киностудией. Если отвлечься от громкого и не очень удачного названия, то салон представлял собой большую комнату с пятью рабочими креслами вдоль стен, выгороженной кассой, столиком маникюрши да ещё каморкой уборщицы, занавешенной шторкой; для ожидающих очереди у дверей стояли несколько стульев; вешалки в салоне не было — раздевались внизу, в гардеробе.
Несмотря, однако, да весьма заурядное помещение, «Несмеяна» процветала благодаря своим мастерам, призёрам всевозможных конкурсов, и от клиенток не было отбоя.
В тот вечер судьба привела в «Несмеяну» и одну чрезвычайно важную даму, жену директора крупнейшего в городе универмага, которая каждую наделю причёсывалась у Даши. Когда-то рядовая продавщица, Клавдия Алексеевна, или просто Клавка, как её между собой называли девушки, превратилась в величественную матрону, с красивым холёным лицом и пустыми наглыми глазами выскочки. Чаевых она не давала ни копейки — расплачивалась телефонными звонками (сапожки, туфли и прочее женское счастье). Даша, со свойственным ей легкомыслием, с одной стороны, беззастенчиво пользовалась блатом и устраивала его подружкам, а с другой — чуть не в открытую презирала и высмеивала свою постоянную клиентку, напыщенную и глупую. Но — хозяйка дефицита! В каких только домах её не принимали — причём, вполне достойные с виду люди. Однажды, услышав от Даши, что я «все на свете знаю про Пушкина», Клавка и ко мне в музей заявилась — нахвататься верхушек и блеснуть в «светских гостиных»; с первых же слов я поняла, что о творчестве Пушкина она не имеет ни малейшего понятия, зато её крайне интересуют любовники его жены. Я очень люблю Наталью Николаевну, до нежности, и могу сгрубить, когда ко мне обращаются за подобного рода альковными сплетнями. Но сгрубить курице — не много чести, и я ей поведала по секрету, что наукой достоверно выявлен лишь один любовник Натальи Николаевны, государь-император Пётр III, которого за эту измену и свергла с престола ревнивая жеиа, будущая Екатерина II. Ссылаясь на источник, курица прокудахтала эту сенсацию по всему городу, стала всеобщим посмешищем и отныне при встречах со мной так отворачивала голову, что был слышен хруст шейных позвонков.
Много места этой особе я уделяю потому, что, во-первых, она доставила Даше массу неприятностей, и, во-вторых, именно её в своём знаменитом очерке «Человек в тельняшке» журналист изобразил «миловидной, но беспомощной женщиной», которую спас Чепурин (об этой истории я ещё расскажу). Отдадим Клавке должное: именно она первой пожаловалась, что в салопе запахло дымом
— единственное, что можно поставить ей в заслугу, потому что все всполошились, выключили на всякий случай электроприборы, и звонок Веты Юрочкиной не был для находившихся в «Несмеяне» столь неожиданно-ошеломляющим, как для многих других.
Память у Даши хорошая, она уверена, что сообщение Веты запомнила почти слово в слово: «Клюква, ты? Это я, Вета, у нас пожар! На лифте не спускайтесь, это очень опасно, и вообще лифтовые холлы горят… Ты слушай меня, оповещение не сработало, мне ещё миого нужно звонить! Ты сбегай и посмотри, если правая лестница не горит, то бегите вниз, а если горит, то собери, кого сможешь найти, в „Несмеяну“, там у вас вода в кранах! Щели в дверях забейте, ждите, пожарные уже прибывают!»
Мудрый Дед, когда я ему читала эти строки и разбирала с ним ситуацию и «Несмеяне», вдруг задумался и сказал «Про твою Клюкву я много слышал, на ней там в самом разе все замкнулось. Только охаешь и изумляешься ты зря, ничего такого уж исключительного там не случилось, не Клюква — так другая или другой бы нашёлся. Почему? А потому, что есть, Леля, закон: когда в пожар попадает группа людей, то есть не обязательно в пожар, а вообще — в опасность, то из этих людей вдруг сам собой появляется, как теперь говорят, лидер. Закон! Тут бывает такое, что умом никогда не предугадаешь. Помню, как сейчас, на Садовой, дом 24, от взрыва газа на кухне квартира запылала; гостей — как селёдок в бочке, а прихожая горит, не выйти. Знаешь, кто головы не потерял? Четырнадцатилетний мальчишка, и не хозяев сын, а из гостей. Посмотрел-посмотрел, как взрослые заметались, пригляделся, выломал забитую на зиму балконную дверь, окрутил вдвое и привязал к перилам бельевую верёвку… — словом, спас кучу народа. А в другой раз… Ладно, случаев тысячи, а закон один: как в стае вожак, так и у людей — лидер. Заранее, Леля, можно назначить кого угодно — начальника, заместителя, ответственного, но сколько я помню, лидером обычно становился не назначенный, а вытолкнутый наверх обстоятельствами — самый волевой, храбрый и гордый. Может, это и есть то самое чувство чести, о котором ты написала, по большому счёту оно встречается у одного человека из целой сотни…»
Так Дед сформулировал то, о чем я только догадывалась: в экстремальной ситуации обязательно — закон! — появляется лидер, «вытолкнутый наверх обстоятельствами», самый волевой, храбрый и с наиболее обострённым чувством чести.
Таким лидером стала Даша Метельская.
Все дальнейшее я восстановила по рассказам очевидцев.
Пресекая начавшуюся панику, Даша схватила первую попавшуюся под руку склянку и с силой швырнула её в стену. Все женщины, а их вместе с мастерами в салоне оказалось двенадцать, на миг притихли.
— Здесь вам не кухня, а парикмахерский салон! — выкрикнула Даша и потрясла ножницами. — Кто будет орать — волосы отрежу! Вера, Любка, никого не выпускать, я быстро, только лестницу посмотрю!
— Я выскочила в коридор, — рассказывала Даша, — сердце колотится как сумасшедшее, кровь будто кипит — шутка ли, пожар! Вижу, в центральном лифтовом холле полно дыма, побежала в правый, там поменьше, но тоже не очень-то подышишь… Нет, думаю, вниз людей не поведу, бабы ведь, а вдруг с кем истерика? Тут вспомнила Вету: собирай, мол, всех в «Несмеяну», где вода. А кого всех? Ателье — рядом, вбегаю, а там ничего не знают! Заведующая, Анна Ивановна, по телефону хохочет, Костя вокруг платиновой блондинки вьюном вьётся, выгодная, значит, патронку на её телеса прикидывает… Я Косте вполголоса, чтоб раньше времени панику не поднимать: подойди, слово скажу. А блондинка, надменная такая, лет под сорок, сквозь зубы: «Анна Ивановна, мне мерку на манто снимают, а тут какие-то посторонние мастера отвлекают… Прощу не мешать, любезная!» Ах, ты, дрянь, думаю, я её ещё щадить должна… «А на саван мерку не хочешь? — закричала. — Анна Ивановна, пожар у нас! Костя, бросай, веди всех в „Несмеяну“, у нас вода!» Ну, тут визг, вопли, Костя истуканом застыл, губы дрожат: «Ты не шутишь, Клюква?» Я поняла, что от злости перегнула палку, и со смехом: «Ой, говорю, бабоньки, какие вы сейчас смешные, глаза выпученные, рты перекошенные, да на вас, на таких, ни один мужик и смотреть не захочет! Подумаешь, не видали мы пожаров, и ну-ка, с улыбкой — за мной!» Похватали они что под руки попалось, материй всяких, шкурок и привела я их в салон. А тут одна в обмороке лежит, вторая обмирает, третья по телефону «спасите!» орёт, и всех заводит до истерики твоя « закадычная подруга» Клавка, визжит, на людей бросается, Верке лицо расцарапала — она Клавку в коридор не выпускала. Ну, думаю, или я её, или она всех нас! Схватила её за волосы — и под кран, голову холодной водой остудила, не жалея. А она: «Хулиганка! Мерзавка!» Я её — по щекам наотмашь, и девчатам кричу: «Так каждую, кто скандалить будет! Костя, бери полотенца
— истеричек связывать!» Веришь, Оленька, я как зверь злая была, добра ведь им хочу, а они… Но притихли, испугались хулиганки! А время-то идёт, в голове одно: как там наши, на восьмом этаже? Ведь в семь часов Боря второй акт читать должен, уже небось начали собираться… Отогнала одну от телефона, звоню Новику, а у него голос срывается, дым, говорит, пять человек пришли, что посоветуешь? Хотела я ему сказать, чтоб вёл людей к нам, но подумала — а вдруг растеряются, не найдут впотьмах — свет-то выключили — и не дойдут? И говорю ему, Новику! ждите, бегу за вами! И девчонкам: вы пока что собирайте тряпьё, щели в двери затыкать, тазики водой наполняйте, а я за артистами сбегаю и быстро вернусь…
И тут, Оленька, мне так страшно стало, что ноги не идут — одной-одинокой в темень и дым бежать. Стала Костю тормошить, а он как пыльным мешком из-за угла ударенный, никак в себя не придёт. Я ему ласково так говорю, по шевелюре поглаживаю, с улыбкой: «КостяКостенька, Алёша мой Попович, ты ведь не отпустишь свою Клюкву одну, проводишь, охранишь? Ну, вдох-выдох, ресничками похлопай, плечики свои хрупкие, в косую сажень, распрями, ну? Смотри, я ведь только раз прошу, второго, миленький, не будет, хоть в ногах валяйся!» Опомнился, пошли, говорит. И мы, за руки держась, побежали на восьмой через правый холл, и прямо там, на восьмом, столкнулись нос к носу и Валуевым из скульптурной мастерской, ты его знаешь, старую керамику ловко подделывал. «Вы куда? — кричит. — Айда вниз, на этой лестнице ещё не горит, мне только что снизу звонили, с пятого!» Я ему: ты помоги, там артисты, а он: «С ума сошла, да твой зал у самого центрального холла, не добежать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33