как всегда, когда кто-нибудь вел себя непочтительно в его присутствии. Конунг пригласил Сёрквира в шатер. Там было жарко, как в печи, когда сажают хлебы. В нас росло раздражение. Конунг еще владел собой, он предпринял вынужденную попытку заговорить о Киркьюбё и знакомых, спросить о новостях. Аббат ответил кратко:
– Я не знаю, добралась ли Астрид домой…
Конунг выругался, кольчуга, в которую он себя запрятал, лопнула. Он встал и ударил кулаками по столу перед аббатом. Среди вещей, которые Сверрир никогда не прощал, была глупость, сказанная умным человеком. Он сделал то, чего я никогда не видел прежде: облизал губы. А они должны были оставаться сухими. Он позабыл то, что всегда держал в памяти: вести себя учтиво. Он снова сел. Но я знал, что вира, которую заплатят бонды, растет по мере высказанных аббатом глупостей.
Аббат наговорил еще. Когда он снова обратился к конунгу, то сказал:
– Ты, Сверрир, должен явить милость и вычеркнуть из памяти случившееся здесь! Помни, что не только бонды Сокнадаля совершили беззаконие против тебя, но и люди конунга Сверрира были несправедливы к бондам. Есть ли у кого-то право забирать скотину из хлева, не заплатив за нее серебром? Ты, Сверрир, повинен в каждом злодеянии твоих людей, а их много. Уходи из фьорда вместе со стругами и людьми. Пусть пройдут дня и годы, и посмотрим, сможешь ли ты – если еще будешь конунгом – вернуться сюда и найти здесь друзей…
Если еще будешь конунгом… Конунг поднимается, он холоден и спокоен. Это сказано тем, кто не уважает конунга, даже хуже: кто не знаком с его законом. Уйти отсюда по приказу какого-то аббата! В лучший день, чем этот, мы с конунгом Сверриром уединились бы и вволю посмеялись. Но сейчас конунг выходит на палубу, не приглашая аббата следовать за ним. Но тот идет. Конунг останавливается, не внимая мощному потоку слов аббата. Конунг говорит:
– Возвращайся к своим людям в лодках.
– Они не мои люди, – говорит аббат. – Но я их!
Конунг не слушает, он продолжает:
– Через трое суток они должны быть здесь с серебром, которое я требую. Или пусть пеняют на себя. И это все.
Аббат хватает конунга за плащ, конунг холоден и не смотрит на него.
– Что все? – кричит аббат.
– Как конунг я не обязан докладывать другим, что намерен делать, – говорит конунг. – Ступай! – добавляет он, и аббат уходит.
Бонды плывут прочь.
Они не возвращаются.
Нет, трое суток проходит, а они не возвращаются. Думаю, что конунг в глубине лелеял робкую надежду, но бонды не пришли. Конунг властитель и раб. Раб своего слова и властитель над своими людьми, получившими приказ войти во фьорд.
***
Там, где фьорд разветвляется у Слиндом и Рамнабергом, конунг отдал Свиному Стефану приказ плыть с пятью стругами к Лусакаупангу. Конунг с оставшимся флотом двинулся к Сокнадалю. Я на этот раз сопровождал Стефана, так хотели и конунг, и я. После того как конунг запретил мне писать его сагу, прежней дружбы между нами не было. Вместе со Стефаном и мною на борту были Эрлинг сын Олава из Рэ и два брата Фрёйланд из усадьбы Лифьялль. Мы подошли ночью. На поверхности Согнефьорда, облака отражались в воде, люди вдоль бортов молча вглядывались в темноту. Склоны гор окутывала легкая дымка.
Мы не приблизились к пристаням. Двое наших сели в лодку, а остальные на борту ждали, держа наготове луки. Они скользнули в узкие улочки, проверили ближайшие дворы, вернулись и кивнули нам. Десять человек остались охранять корабли. В этом городе народ не выстраивался на улицах, чтобы приветствовать нас при встрече.
Город был безжизненным, ни единого человека. Конунг сказал, прежде чем мы покинули его:
– Поджигайте каждый дом, превратите каждую лачугу в баню!
Нашим долгом было исполнить приказ конунга. Стефан собрал людей, мы слышали дыхание друг друга, он говорил кратко и напомнил слова конунга.
– Но сначала, – сказал он, – возьмем то, что нам нужно.
Мы переходили из дома в дом и брали, что хотели. Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда и я объединились, но радости в том, что мы видели, было мало. Скот уведен, под каждым чугунком погашен огонь, еды не сыскать, одежда и инструменты снесены в тайник. На одной лежанке подвернулось годное одеяло, мы взяли его. Но Торбьёрн сын Гейрмунда сказал:
– У нас достаточно одеял.
И я был согласен с ним. Мы оставили одеяло на лавке.
– Вон, кажется, стоит котел на углях? – сказал я, когда мы вышли во двор.
– Ты имеешь в виду, на остывшем пепле? – переспросил он.
– Да, – сказал я. Мы снова вошли в дом, я сел на убогую скамью, он справа от меня. Но говорить было не о чем.
– Пора хорошенько запалить здесь, – рассудил я. Торбьёрн сын Гейрмунда не ответил.
Котел висел над очагом, я пнул его, уходя. Он был большой, из отличного кованого железа, умелый кузнец над ним потрудился. Что-то кольнуло меня. Я взял секиру и ударил по нему. Котел устоял. Я разозлился и велел Торбьёрну помочь мне. Он тоже ударил секирой, но котел устоял. Я разъярился так, , что ничего не видел, он тоже, и мы колотили по котлу со всей мочи, пока не сделали в нем вмятину.
– Они вернутся и будут рыться в куче пепла, когда мы уйдем, – сказал он. – Они не должны найти ничего целого.
– Только бы нам расколоть его, – произнес я. Котел раскололся со следующего удара.
– У нас был такой же дома, – сказал Торбьёрн, – ему нелегко найти замену.
Мы перешли на скотный двор.
В хлеву лежала мертвая девушка. Она, должно быть, осталась ждать других, спряталась и умерла от страха, когда мы вошли. У нее были светлые волосы, перевязанные лентой на затылке. Она лежала на боку и была еще теплая, но сердце не билось, когда я положил ей руку на грудь. Мы вышли.
Эрлинг сын Олава из Рэ и Коре сын Гейрмунда зашли к нам и поинтересовались, что это мы били.
– Замок, – сказал я. – Там был сундук, но он оказался пустым.
– Вы подожгли? – спросил Торбьёрн.
– Нет еще, – ответили они. Мы увидели, что первый огонь загорелся в другом конце города.
Мы бросились туда, чтобы занять огня, и скоро полыхало все вокруг. Свиной Стефан разбил людей на маленькие ватаги и следил, чтобы никто не оказался запертым огнем в улицах.
– Теперь народ залег в горах и глазеет вниз смотрит на город, – сказал Эрлинг сын Олава из Рэ.
– Пускай глазеют! – зло крикнул я. Потом мы подпалили двор где я и Торбьёрн нашли котел и раскололи его.
Поджечь дерн на крыше было несложно, огонь разгорался быстро. Пекло было невыносимое, и мы покинули двор. Пронесся один из наших – я еще вижу перед собой его лицо, – он махал руками так, словно что-то тушил, не переставая вопил и исчез. Прыгнул в море. И утонул там. Не знаю, получил ли он ожоги или ужаснулся чего-то, в чем участвовал, и ужас погнал его в море.
Лусакаупанг горит. Восторг в нас перемешивается со страхом. Жар так силен, что мы пятимся и пятимся, но новые огонь и дым подкрадываются сзади. Мы носимся по улицам, хватаем горящую траву, прыгаем и швыряем куски травы в новые крыши. Уже горят все крыши. Мы должны спускаться к пристаням, Свиной Стефан кричит увести корабли, чтобы не перекинулся огонь. Люди на борту достают багры и отталкиваются. Корабли быстро ложатся в дрейф, а мы опять на суше. Проносится какой-то зверь – собака или кошка, я не могу разглядеть в дыму, – шкура его горит, он прыгает в море и плывет, обессиливает и тонет. Когда мы подплывали, над Нидаросом летали ласточки. У них были здесь гнезда, и они охотились за комарами. Теперь гнезда горят. В дыму над ними я слышу крики ласточек, подлетевших и отброшенных жаром. Две ласточки с горящими крыльями камнем падают радом со мной. Я давлю одну ногой. Вдруг кто-то кричит:
– Церковь горит!
Церковь стоит в рукаве фьорда, позади посада. Конунг сказал:
– Не жгите церковь!
Мы бросаемся туда. Но приходится выбирать окольный путь – или по склону горы, или морем. Корабли не могут подойти, чтобы пламя не попало на паруса. И мы устремляемся по склону гор в обход горящего города к церкви. Уже горит ее крыша. Кто-то кричит, что надо спасать церковное серебро, двое врываются внутрь, один из них Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда. Поспешно выходят, церковь горит изнутри. Свиной Стефан прекрасно знает жар конунгова негодования и орет, что мы должны растянуть над крышей парус и поливать водой. Но паруса остались на стругах во фьорде, а воду носить нечем. Мы находим несколько ведер в сарае, выстраиваемся рядами и черпаем воду из моря. Помогает мало, церковь только что осмолили. Свиной Стефан кричит, чтобы кто-нибудь влез на крышу и содрал ее, чтобы спасти саму церковь. Двое загоняют секиры в угловые сваи и, используя их как перекладины для ног, взбираются наверх. Один проваливается сквозь крышу и оказывается внутри. Мы спешим внутрь. Дым клубится нам навстречу. Один из наших хватает другого за волосы и тащит. Но это не тот, кто провалился через крышу.
Тут мельком – когда порыв ветра разгоняет дым – я вижу на стене над алтарем распятие и меня осеняет:
– Это распятие из Киркьюбё, украденное оттуда, найденное мною и конунгом в Бьёргюне – и пропавшее снова. Теперь оно висит здесь. И горит.
Я хочу внутрь. Трое, которые всегда рядом, Торбьёрн, Коре и Эрлинг, следуют за мной. Не знаю, что их влечет. Распятия они не видели. Но входят. Мы накидываем на головы куртки, поверх курток льем воду и пытаемся прорваться. Но дым и жар отбрасывают нас назад.
Теперь горит вся церковь. Я кричу этим троим:
– Я видел там распятие из Киркьюбё!
Они понимают, что это значит, и мы снова совершаем попытку прорваться. Но обрушивается крыша.
Теперь горит Христос. Я вижу, как он горит, как поднимается над огнем и дымом, над морем и искрами.
– Он возносится! – кричу я.
– Христос возносится! – кричат другие. И церковь погружается в море огня.
– Церковь мы не жгли… – говорит мне Свиной Стефан.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Я отрицаю! – кричит он.
– Вот как! – говорю я и ухожу от него.
Внизу на берегу мы раздеваемся донага и моемся. Кто-то затевает перебранку. Я бью одного в лицо, и он замолкает. Торбьёрн сын Гейрмунда говорит мне:
– Зачем ты ударил человека?
Я рычу в ответ, что Торбьёрн мне больше не друг, и мы готовы вцепиться друг другу в глотки прямо на берегу. Церковь и город у нас за спиной сгорели.
Люди с кораблей посылают нам пару лодок, и мы отплываем. Трое суток мы с Торбьёрном сыном Гейрмунда не разговариваем друг с другом. Потом мы снова друзья.
Но было ли то распятие, что я видел, из Киркьюбё? Не знаю. Я больше не знаю и того, видел ли я возносящегося Христа. С того дня появилось во мне что-то, говорящее, что он, возможно, не возносился.
– Как, по-твоему, ее звали? – спросил однажды ночью Торбьёрн сын Гейрмунда.
– Быть может, Вибеке, – сказал я, – как одну святую, о которой мне рассказывал мой друг монах Бернард.
В моей памяти она носит это имя – женщина, найденная нами мертвой на задах усадьбы.
***
Потом от Хельги Ячменное Пузо и от других я узнал, что случилось в Сокнадале.
Хельги пошел к конунгу и просил освободить его от обязанности жечь в долине. Он сказал, что здесь у него была женщина: она должна была стать моей женой, но бросила меня. Выходит, я не был ей очень-то дорог, а она мне. Но если я сейчас снова столкнусь с ней? Он ползал на коленях перед конунгом и умолял, конунг сверкнул зубами в жестокой усмешке и велел Хельги следовать за остальными. Хельги был готов разрыдаться. А конунг смеялся – громче и резче, чем обычно. Он не внял мольбам Хельги.
– Ты терзаешь меня, государь, – сказал Хельги.
– И делаю это с радостью, – ответил конунг. Так Хельги последовал за остальными.
Оба рассказывали мне потом об этом: Хельги и Сверрир, и оба раза конунг Норвегии вызывал у меня отвращение.
Долина тесна, люди идут по трое. Вокруг не видно ни души – ни людей, ни скота, все подались в горы. Дома и усадьбы стоят пустые, кое-где на замках, а кое-где двери распахнуты настежь. Нигде никаких инструментов. Должно быть, унесли и спрятали. Люди конунга рассыпаются по долине по обоим берегам реки. Они не пропускают ни одной деревушки. Следующим утром будут жечь.
С Хельги идут двое парнишек. Это младшие братья Халльварда Истребителя Лосей, их зовут Эйвинд и Тор. Они немного трусят в неприветливой долине, но время бежит, ни души не видно, оба приходят в доброе расположение духа и начинают рассуждать обо всем, что они здесь найдут. Каждый из наших получил разрешение конунга брать все, что найдут, прежде чем поджигать. У каждой группы имеется кремень и трут. Нужно перейти ручей, и Хельги поднимает над головой берестяной короб с трутом. Раз он поскальзывается и чуть не падает.
– Это могло быть дорогое падение для нас, – говорит Эйвинд.
– И выгодное для бондов там наверху, – рассуждает брат. И продолжает путь.
Они зашли далеко в долину и выбирают усадьбу, которая достанется им. Но не идут прямо во двор, а располагаются в леске перекусить имеющейся снедью. Хельги следит за двором. Не видно ни души. Ватаги людей конунга Сверрира проходят мимо, они потны от перехода и бранятся, что могли бы с тем же успехом поджечь вечером, а не дожидаться завтрашнего утра.
– Конунг дает бондам время собраться и просить о мире, – говорит Хельги. Остальные ругаются в ответ.
Приходит ночь. Тихая и теплая. Нагорье отражается в воде, ветер шумит по склонам, в полночь загорается бледная звезда, и Хельги лежит и смотрит на нее.
– Однажды вы мучили меня, люди из отряда Эрлинга Кривого. Я приблизился к конунгу Сверриру. Теперь я здесь. Приложишь ухо к земле и слушаешь далекие шаги. Но приближаются они или удаляются, друг это или не друг?
Наступает утро. Похоже, день будет жарким.
Они идут во двор, там никого не видно. Как называется усадьба, они не знают, усадьба небольшая. Что-то здесь знакомо Хельги, но он не знает, что именно. Он, конечно, бывал в Сокнадале прежде как гость Арнтора из Хваля, но здесь он не был. Возможно, ему кажутся знакомыми ручеек за скотным двором или резные завитушки на двери чулана. Щемит грудь. Он говорит Эйвинду и Тору, приступайте. Ломайте замки. Берите, что найдете, если что-то осталось. Со мной не делитесь.
Они приступают. Хельги достает берестяной короб, спасенный от воды ручья. Вот кремень и трут, хорошенько располагайся во дворе и за дело. Спешить не нужно. Он высекает раз за разом, не пытаясь поймать мелкие искорки. Эйвинд выходит из чулана и говорит, что там особо не разжиться.
– Я нашел юбку, – заявляет он, прикладывает ее к животу, поднимает и делает вид, что за чем-то идет. – Ты не можешь высечь огонь? – вдруг спрашивает парнишка.
– Займись своим делом! – резко отвечает Хельги, и Эйвинд возвращается на скотный двор.
Одна искра падает на трут, Хельги сидит и смотрит на нее, не раздувая. Немного погодя начинает разгораться.
– Я помогу тебе, – говорит вошедший Тор. Он доволен, нашел свиной хрящик, расхаживает и грызет его. Он приносит охапку сена, и сразу вспыхивает пламя.
– В жаркий день хорошо горит, – говорит паренек.
– В преисподней горит еще лучше, – отвечает Хельги.
Он сидит и ждет, зная, что не один в усадьбе. Входит и разыскивает парнишек, они ломают сундуки, достают какую-то одежду и пару кадок, которые хотят взять в собой. Потом по приказу Хельги уходят на опушку леса.
– Следите за лесом, чтобы не вернулись бонды, – говорит он. Итак, он остается во дворе один.
Но он не один. Время от времени он бросает поленья в огонь, чтобы тот не потух. Идет в хлев и смотрит, там никого. Возвращается, ждет во дворе; день жаркий, он потеет.
– Ты никогда прежде не бывал здесь? – Спрашивает громко и оглядывается, не услышали ли его слова парнишки.
Там стоит она.
Белая, как нутряной жир, и без единого слова упрека. В ней нет враждебности. Она протягивает руку, но потом убирает. Он берет ее за руку. Ладонь холодна, как лед, поспешно отпускает ее.
– Да, здесь теперь живу я, Хельги, – говорит она. Он не отвечает.
Потом они садятся, но не рядом друг с другом. Огонь тлеет во дворе. Он бросает взгляды украдкой, она кажется ему уже не такой красивой, как зимой, когда они собирались пожениться, – но еще дороже, чем тогда. Она тихо говорит:
– Здесь в долине со мной обошлись нехорошо, когда я вернулась. У меня был муж, я его бросила. Худосочный старик, меня заставили выйти за него совсем юной. Я ушла от него. Но ты был человеком конунга Сверрира. И когда я вернулась, меня хотели утопить, ибо я не соблюла святость брака. Я напомнила им о том, что оставила приоткрытую дверь, убегая из усадьбы Каупангер. Потому что ненавидела конунга и его людей. Но они не слушали, связали меня и поволокли. Я сказала: «Развяжите меня, я пойду сама». Я шла за ними в горы. Они были храбрые, молодые бонды, мой муж заплатил им серебром. Ты слыхал о горном озере, где в старые времена топили женщин, изменивших своим мужьям. «Иди!» – сказали они и погнали меня. «Мы утопим тебя?», – сказали они. Я шла впереди, а они следом, немного били меня, но не жестоко, больше для удовольствия, чем из ненависти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Я не знаю, добралась ли Астрид домой…
Конунг выругался, кольчуга, в которую он себя запрятал, лопнула. Он встал и ударил кулаками по столу перед аббатом. Среди вещей, которые Сверрир никогда не прощал, была глупость, сказанная умным человеком. Он сделал то, чего я никогда не видел прежде: облизал губы. А они должны были оставаться сухими. Он позабыл то, что всегда держал в памяти: вести себя учтиво. Он снова сел. Но я знал, что вира, которую заплатят бонды, растет по мере высказанных аббатом глупостей.
Аббат наговорил еще. Когда он снова обратился к конунгу, то сказал:
– Ты, Сверрир, должен явить милость и вычеркнуть из памяти случившееся здесь! Помни, что не только бонды Сокнадаля совершили беззаконие против тебя, но и люди конунга Сверрира были несправедливы к бондам. Есть ли у кого-то право забирать скотину из хлева, не заплатив за нее серебром? Ты, Сверрир, повинен в каждом злодеянии твоих людей, а их много. Уходи из фьорда вместе со стругами и людьми. Пусть пройдут дня и годы, и посмотрим, сможешь ли ты – если еще будешь конунгом – вернуться сюда и найти здесь друзей…
Если еще будешь конунгом… Конунг поднимается, он холоден и спокоен. Это сказано тем, кто не уважает конунга, даже хуже: кто не знаком с его законом. Уйти отсюда по приказу какого-то аббата! В лучший день, чем этот, мы с конунгом Сверриром уединились бы и вволю посмеялись. Но сейчас конунг выходит на палубу, не приглашая аббата следовать за ним. Но тот идет. Конунг останавливается, не внимая мощному потоку слов аббата. Конунг говорит:
– Возвращайся к своим людям в лодках.
– Они не мои люди, – говорит аббат. – Но я их!
Конунг не слушает, он продолжает:
– Через трое суток они должны быть здесь с серебром, которое я требую. Или пусть пеняют на себя. И это все.
Аббат хватает конунга за плащ, конунг холоден и не смотрит на него.
– Что все? – кричит аббат.
– Как конунг я не обязан докладывать другим, что намерен делать, – говорит конунг. – Ступай! – добавляет он, и аббат уходит.
Бонды плывут прочь.
Они не возвращаются.
Нет, трое суток проходит, а они не возвращаются. Думаю, что конунг в глубине лелеял робкую надежду, но бонды не пришли. Конунг властитель и раб. Раб своего слова и властитель над своими людьми, получившими приказ войти во фьорд.
***
Там, где фьорд разветвляется у Слиндом и Рамнабергом, конунг отдал Свиному Стефану приказ плыть с пятью стругами к Лусакаупангу. Конунг с оставшимся флотом двинулся к Сокнадалю. Я на этот раз сопровождал Стефана, так хотели и конунг, и я. После того как конунг запретил мне писать его сагу, прежней дружбы между нами не было. Вместе со Стефаном и мною на борту были Эрлинг сын Олава из Рэ и два брата Фрёйланд из усадьбы Лифьялль. Мы подошли ночью. На поверхности Согнефьорда, облака отражались в воде, люди вдоль бортов молча вглядывались в темноту. Склоны гор окутывала легкая дымка.
Мы не приблизились к пристаням. Двое наших сели в лодку, а остальные на борту ждали, держа наготове луки. Они скользнули в узкие улочки, проверили ближайшие дворы, вернулись и кивнули нам. Десять человек остались охранять корабли. В этом городе народ не выстраивался на улицах, чтобы приветствовать нас при встрече.
Город был безжизненным, ни единого человека. Конунг сказал, прежде чем мы покинули его:
– Поджигайте каждый дом, превратите каждую лачугу в баню!
Нашим долгом было исполнить приказ конунга. Стефан собрал людей, мы слышали дыхание друг друга, он говорил кратко и напомнил слова конунга.
– Но сначала, – сказал он, – возьмем то, что нам нужно.
Мы переходили из дома в дом и брали, что хотели. Торбьёрн сын Гейрмунда из Фрёйланда и я объединились, но радости в том, что мы видели, было мало. Скот уведен, под каждым чугунком погашен огонь, еды не сыскать, одежда и инструменты снесены в тайник. На одной лежанке подвернулось годное одеяло, мы взяли его. Но Торбьёрн сын Гейрмунда сказал:
– У нас достаточно одеял.
И я был согласен с ним. Мы оставили одеяло на лавке.
– Вон, кажется, стоит котел на углях? – сказал я, когда мы вышли во двор.
– Ты имеешь в виду, на остывшем пепле? – переспросил он.
– Да, – сказал я. Мы снова вошли в дом, я сел на убогую скамью, он справа от меня. Но говорить было не о чем.
– Пора хорошенько запалить здесь, – рассудил я. Торбьёрн сын Гейрмунда не ответил.
Котел висел над очагом, я пнул его, уходя. Он был большой, из отличного кованого железа, умелый кузнец над ним потрудился. Что-то кольнуло меня. Я взял секиру и ударил по нему. Котел устоял. Я разозлился и велел Торбьёрну помочь мне. Он тоже ударил секирой, но котел устоял. Я разъярился так, , что ничего не видел, он тоже, и мы колотили по котлу со всей мочи, пока не сделали в нем вмятину.
– Они вернутся и будут рыться в куче пепла, когда мы уйдем, – сказал он. – Они не должны найти ничего целого.
– Только бы нам расколоть его, – произнес я. Котел раскололся со следующего удара.
– У нас был такой же дома, – сказал Торбьёрн, – ему нелегко найти замену.
Мы перешли на скотный двор.
В хлеву лежала мертвая девушка. Она, должно быть, осталась ждать других, спряталась и умерла от страха, когда мы вошли. У нее были светлые волосы, перевязанные лентой на затылке. Она лежала на боку и была еще теплая, но сердце не билось, когда я положил ей руку на грудь. Мы вышли.
Эрлинг сын Олава из Рэ и Коре сын Гейрмунда зашли к нам и поинтересовались, что это мы били.
– Замок, – сказал я. – Там был сундук, но он оказался пустым.
– Вы подожгли? – спросил Торбьёрн.
– Нет еще, – ответили они. Мы увидели, что первый огонь загорелся в другом конце города.
Мы бросились туда, чтобы занять огня, и скоро полыхало все вокруг. Свиной Стефан разбил людей на маленькие ватаги и следил, чтобы никто не оказался запертым огнем в улицах.
– Теперь народ залег в горах и глазеет вниз смотрит на город, – сказал Эрлинг сын Олава из Рэ.
– Пускай глазеют! – зло крикнул я. Потом мы подпалили двор где я и Торбьёрн нашли котел и раскололи его.
Поджечь дерн на крыше было несложно, огонь разгорался быстро. Пекло было невыносимое, и мы покинули двор. Пронесся один из наших – я еще вижу перед собой его лицо, – он махал руками так, словно что-то тушил, не переставая вопил и исчез. Прыгнул в море. И утонул там. Не знаю, получил ли он ожоги или ужаснулся чего-то, в чем участвовал, и ужас погнал его в море.
Лусакаупанг горит. Восторг в нас перемешивается со страхом. Жар так силен, что мы пятимся и пятимся, но новые огонь и дым подкрадываются сзади. Мы носимся по улицам, хватаем горящую траву, прыгаем и швыряем куски травы в новые крыши. Уже горят все крыши. Мы должны спускаться к пристаням, Свиной Стефан кричит увести корабли, чтобы не перекинулся огонь. Люди на борту достают багры и отталкиваются. Корабли быстро ложатся в дрейф, а мы опять на суше. Проносится какой-то зверь – собака или кошка, я не могу разглядеть в дыму, – шкура его горит, он прыгает в море и плывет, обессиливает и тонет. Когда мы подплывали, над Нидаросом летали ласточки. У них были здесь гнезда, и они охотились за комарами. Теперь гнезда горят. В дыму над ними я слышу крики ласточек, подлетевших и отброшенных жаром. Две ласточки с горящими крыльями камнем падают радом со мной. Я давлю одну ногой. Вдруг кто-то кричит:
– Церковь горит!
Церковь стоит в рукаве фьорда, позади посада. Конунг сказал:
– Не жгите церковь!
Мы бросаемся туда. Но приходится выбирать окольный путь – или по склону горы, или морем. Корабли не могут подойти, чтобы пламя не попало на паруса. И мы устремляемся по склону гор в обход горящего города к церкви. Уже горит ее крыша. Кто-то кричит, что надо спасать церковное серебро, двое врываются внутрь, один из них Коре сын Гейрмунда из Фрёйланда. Поспешно выходят, церковь горит изнутри. Свиной Стефан прекрасно знает жар конунгова негодования и орет, что мы должны растянуть над крышей парус и поливать водой. Но паруса остались на стругах во фьорде, а воду носить нечем. Мы находим несколько ведер в сарае, выстраиваемся рядами и черпаем воду из моря. Помогает мало, церковь только что осмолили. Свиной Стефан кричит, чтобы кто-нибудь влез на крышу и содрал ее, чтобы спасти саму церковь. Двое загоняют секиры в угловые сваи и, используя их как перекладины для ног, взбираются наверх. Один проваливается сквозь крышу и оказывается внутри. Мы спешим внутрь. Дым клубится нам навстречу. Один из наших хватает другого за волосы и тащит. Но это не тот, кто провалился через крышу.
Тут мельком – когда порыв ветра разгоняет дым – я вижу на стене над алтарем распятие и меня осеняет:
– Это распятие из Киркьюбё, украденное оттуда, найденное мною и конунгом в Бьёргюне – и пропавшее снова. Теперь оно висит здесь. И горит.
Я хочу внутрь. Трое, которые всегда рядом, Торбьёрн, Коре и Эрлинг, следуют за мной. Не знаю, что их влечет. Распятия они не видели. Но входят. Мы накидываем на головы куртки, поверх курток льем воду и пытаемся прорваться. Но дым и жар отбрасывают нас назад.
Теперь горит вся церковь. Я кричу этим троим:
– Я видел там распятие из Киркьюбё!
Они понимают, что это значит, и мы снова совершаем попытку прорваться. Но обрушивается крыша.
Теперь горит Христос. Я вижу, как он горит, как поднимается над огнем и дымом, над морем и искрами.
– Он возносится! – кричу я.
– Христос возносится! – кричат другие. И церковь погружается в море огня.
– Церковь мы не жгли… – говорит мне Свиной Стефан.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Я отрицаю! – кричит он.
– Вот как! – говорю я и ухожу от него.
Внизу на берегу мы раздеваемся донага и моемся. Кто-то затевает перебранку. Я бью одного в лицо, и он замолкает. Торбьёрн сын Гейрмунда говорит мне:
– Зачем ты ударил человека?
Я рычу в ответ, что Торбьёрн мне больше не друг, и мы готовы вцепиться друг другу в глотки прямо на берегу. Церковь и город у нас за спиной сгорели.
Люди с кораблей посылают нам пару лодок, и мы отплываем. Трое суток мы с Торбьёрном сыном Гейрмунда не разговариваем друг с другом. Потом мы снова друзья.
Но было ли то распятие, что я видел, из Киркьюбё? Не знаю. Я больше не знаю и того, видел ли я возносящегося Христа. С того дня появилось во мне что-то, говорящее, что он, возможно, не возносился.
– Как, по-твоему, ее звали? – спросил однажды ночью Торбьёрн сын Гейрмунда.
– Быть может, Вибеке, – сказал я, – как одну святую, о которой мне рассказывал мой друг монах Бернард.
В моей памяти она носит это имя – женщина, найденная нами мертвой на задах усадьбы.
***
Потом от Хельги Ячменное Пузо и от других я узнал, что случилось в Сокнадале.
Хельги пошел к конунгу и просил освободить его от обязанности жечь в долине. Он сказал, что здесь у него была женщина: она должна была стать моей женой, но бросила меня. Выходит, я не был ей очень-то дорог, а она мне. Но если я сейчас снова столкнусь с ней? Он ползал на коленях перед конунгом и умолял, конунг сверкнул зубами в жестокой усмешке и велел Хельги следовать за остальными. Хельги был готов разрыдаться. А конунг смеялся – громче и резче, чем обычно. Он не внял мольбам Хельги.
– Ты терзаешь меня, государь, – сказал Хельги.
– И делаю это с радостью, – ответил конунг. Так Хельги последовал за остальными.
Оба рассказывали мне потом об этом: Хельги и Сверрир, и оба раза конунг Норвегии вызывал у меня отвращение.
Долина тесна, люди идут по трое. Вокруг не видно ни души – ни людей, ни скота, все подались в горы. Дома и усадьбы стоят пустые, кое-где на замках, а кое-где двери распахнуты настежь. Нигде никаких инструментов. Должно быть, унесли и спрятали. Люди конунга рассыпаются по долине по обоим берегам реки. Они не пропускают ни одной деревушки. Следующим утром будут жечь.
С Хельги идут двое парнишек. Это младшие братья Халльварда Истребителя Лосей, их зовут Эйвинд и Тор. Они немного трусят в неприветливой долине, но время бежит, ни души не видно, оба приходят в доброе расположение духа и начинают рассуждать обо всем, что они здесь найдут. Каждый из наших получил разрешение конунга брать все, что найдут, прежде чем поджигать. У каждой группы имеется кремень и трут. Нужно перейти ручей, и Хельги поднимает над головой берестяной короб с трутом. Раз он поскальзывается и чуть не падает.
– Это могло быть дорогое падение для нас, – говорит Эйвинд.
– И выгодное для бондов там наверху, – рассуждает брат. И продолжает путь.
Они зашли далеко в долину и выбирают усадьбу, которая достанется им. Но не идут прямо во двор, а располагаются в леске перекусить имеющейся снедью. Хельги следит за двором. Не видно ни души. Ватаги людей конунга Сверрира проходят мимо, они потны от перехода и бранятся, что могли бы с тем же успехом поджечь вечером, а не дожидаться завтрашнего утра.
– Конунг дает бондам время собраться и просить о мире, – говорит Хельги. Остальные ругаются в ответ.
Приходит ночь. Тихая и теплая. Нагорье отражается в воде, ветер шумит по склонам, в полночь загорается бледная звезда, и Хельги лежит и смотрит на нее.
– Однажды вы мучили меня, люди из отряда Эрлинга Кривого. Я приблизился к конунгу Сверриру. Теперь я здесь. Приложишь ухо к земле и слушаешь далекие шаги. Но приближаются они или удаляются, друг это или не друг?
Наступает утро. Похоже, день будет жарким.
Они идут во двор, там никого не видно. Как называется усадьба, они не знают, усадьба небольшая. Что-то здесь знакомо Хельги, но он не знает, что именно. Он, конечно, бывал в Сокнадале прежде как гость Арнтора из Хваля, но здесь он не был. Возможно, ему кажутся знакомыми ручеек за скотным двором или резные завитушки на двери чулана. Щемит грудь. Он говорит Эйвинду и Тору, приступайте. Ломайте замки. Берите, что найдете, если что-то осталось. Со мной не делитесь.
Они приступают. Хельги достает берестяной короб, спасенный от воды ручья. Вот кремень и трут, хорошенько располагайся во дворе и за дело. Спешить не нужно. Он высекает раз за разом, не пытаясь поймать мелкие искорки. Эйвинд выходит из чулана и говорит, что там особо не разжиться.
– Я нашел юбку, – заявляет он, прикладывает ее к животу, поднимает и делает вид, что за чем-то идет. – Ты не можешь высечь огонь? – вдруг спрашивает парнишка.
– Займись своим делом! – резко отвечает Хельги, и Эйвинд возвращается на скотный двор.
Одна искра падает на трут, Хельги сидит и смотрит на нее, не раздувая. Немного погодя начинает разгораться.
– Я помогу тебе, – говорит вошедший Тор. Он доволен, нашел свиной хрящик, расхаживает и грызет его. Он приносит охапку сена, и сразу вспыхивает пламя.
– В жаркий день хорошо горит, – говорит паренек.
– В преисподней горит еще лучше, – отвечает Хельги.
Он сидит и ждет, зная, что не один в усадьбе. Входит и разыскивает парнишек, они ломают сундуки, достают какую-то одежду и пару кадок, которые хотят взять в собой. Потом по приказу Хельги уходят на опушку леса.
– Следите за лесом, чтобы не вернулись бонды, – говорит он. Итак, он остается во дворе один.
Но он не один. Время от времени он бросает поленья в огонь, чтобы тот не потух. Идет в хлев и смотрит, там никого. Возвращается, ждет во дворе; день жаркий, он потеет.
– Ты никогда прежде не бывал здесь? – Спрашивает громко и оглядывается, не услышали ли его слова парнишки.
Там стоит она.
Белая, как нутряной жир, и без единого слова упрека. В ней нет враждебности. Она протягивает руку, но потом убирает. Он берет ее за руку. Ладонь холодна, как лед, поспешно отпускает ее.
– Да, здесь теперь живу я, Хельги, – говорит она. Он не отвечает.
Потом они садятся, но не рядом друг с другом. Огонь тлеет во дворе. Он бросает взгляды украдкой, она кажется ему уже не такой красивой, как зимой, когда они собирались пожениться, – но еще дороже, чем тогда. Она тихо говорит:
– Здесь в долине со мной обошлись нехорошо, когда я вернулась. У меня был муж, я его бросила. Худосочный старик, меня заставили выйти за него совсем юной. Я ушла от него. Но ты был человеком конунга Сверрира. И когда я вернулась, меня хотели утопить, ибо я не соблюла святость брака. Я напомнила им о том, что оставила приоткрытую дверь, убегая из усадьбы Каупангер. Потому что ненавидела конунга и его людей. Но они не слушали, связали меня и поволокли. Я сказала: «Развяжите меня, я пойду сама». Я шла за ними в горы. Они были храбрые, молодые бонды, мой муж заплатил им серебром. Ты слыхал о горном озере, где в старые времена топили женщин, изменивших своим мужьям. «Иди!» – сказали они и погнали меня. «Мы утопим тебя?», – сказали они. Я шла впереди, а они следом, немного били меня, но не жестоко, больше для удовольствия, чем из ненависти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42