Пришлось Яну предъявить доказательство. После
этого сосед по камере надолго замолчал. И под конец сказал только
одну фразу:
- Теперь я знаю, почему мы проиграли войну...
В советском лагере Яна спасала та же изворотливость и уменье
рисковать. На участке, где я был писарем, он работал в паре со
здоровенным немцем Эмилем Гучем. Оба вкалывали на совесть, норму
выполняли процентов на 130 - без моей помощи. Но тянуло Яна на
более привычную работу: на вакантную должность зав.складом. Он
стал подсылать к начальнику шахты ходоков из вольняшек, чтобы
говорили: вот, есть такой Гюбнер,проходчик. Работает в забое, а
хорошо знаком со складским хозяйством.
Воробьев вызвал Гюбнера, предложил принять склад. Ян отказался
наотрез.
- Зачем мне эта морока? Я работаю, мной, слава богу довольны -
и я доволен.
Вернулся в забой, но агитацию не прекратил. Его второй раз вызвали к
Воробьеву.
-Давай, Гюбнер, принимай склад!
- Гражданин начальник, я не хочу. Опять будут говорить: вот,
еврей лезет на теплое место.
- Так ты же не лезешь, это мы тебя просим.
- Спасибо, гражданин начальник, но мне и в шахте хорошо.
И только на третий раз хитромудрый Ян дал себя уговорить.
Вступление в новую должность он отпраздновал, подарив каждому из своих
ходатаев по цинковому бачку, украденному в первый же день со
склада.
(У меня, кстати, сохранилась подаенная Яном простыня - в
мелких дырочках, но еще крепкая. Из такой ткани, наверно, шьют
паруса.)
А освободившись, Гюбнер немедленно стал строить - вместе с
Жорой Быстровым - добротный просторный дом. Стройматериалы были
примерно того же происхождения, что бачки и простыня.
Это было в 55 году; освободились они оба в 54-м. Я забежал вперед
- а много важных событий происодило еще раньше.
Освободился и уехал из Инты Каплер. Мы знали, что он просил отправить его
на Воркуту, к жене Валентине Георгиевне. Ответа не было, и мы
гадали, в какой день его повезут к поезду - в четный или нечетный.
(Вагонозак ходил ждень на юг, день на север). Каплер поехал на юг.
О том, что было дальше, Алексей Яковлевич рассказал нам уже в
Москве.
С вокзала его отвезли на Лубянку. И он совсем приуныл:
чувствовал, что Берия не простит ему давнего романа со Светланой:
Лаврентий Павлович хотел женить на дочери Сталина своего сына
Сергея.
Шли дни, а Каплера на допросы не вызывали. Это еще больше пугало.
И вот, наконец, его все-таки повели к следователю. Тот спросил:
есть ли у Каплера родственники в Москве, у кого можно
остановиться? Потому что сейчас он выйдет на свободу...
Только переступив порог Центральной тюрьмы, Алексей Яковлевич узнал,
чему он обязан чудесным избавлением: прочитал в газете на стене об
аресте врага народа Берии. Сел на скамеечку в сквере на площади
Дзержинского и заплакал...
В Москве он сразу разыскал мою маму. Узнав, что нас оставили на
вечном поселении, Каплер стал слать нам письма, уговаривая писать
заявления с просьбой о реабилитации.
"Пишите в прокуратуру, в Министерство Речного Флота, в Главкондитер,
в домоуправление - куда угодно! - заклинал он. - Пусть это станет
у вас привычкой - как чистить зубы, как умываться. Встали и
написали. Времена меняются!"
Времена действительно менялись, но не так быстро как хотелось бы. Мы
написали заявление и получили отказ, о чем нам со злорадством
объявили в комендатуре: нет оснований для пересмотра. Больше мы
писать не стали - нам и так неплохо жилось.
Ведь к этому времени у нас был свой дом. Нашел его для нас все тот
же Васька Никулин. Не хотел отпускать нас, но мы ему объяснили
главный резон: к Юлику собиралась приехать мама. Она не ладила с
невесткой, женой старшего сына, и верила, что у нас ей будет
лучше.
Васька понял. Договорился с женщиной, которая уезжала из Инты, а
других претендентов на дом отпугнул - в самом прямом смысле слова:
за столом переговоров воткнул в этот стол большой нож и велел не
соваться.
Теперь надо было срочно искать четыре тысячи, хозяйка дома уже
купила билет на поезд "Воркута-Москва".
Три тысячи нам одолжил мой бывший начальник Зуев - без звука снял
с книжки все, что было. А тысячу дала почти незнакомая женщина
Мария, которая приехала к мужу-бандеровцу и остановилась у Леши
Брыся. Занять-то мы собирались у него, но не застали дома. И Мария
спросила дрогнувшим голосом: а много надо?.. Развязала узелок и
дала нам недостающую тысячу. Видела она нас до того один только
раз - на новоселье у Брыся.
Он готовился к приезду жены Гали, отбывшей срок в Норильске, и
проблему жилья решил очень остроумно. В подвале, где другие
минлаговцы оккупировали чуланчики для дров, Леша приглядел отсек в
конце коридора площадью метров десять-двенадцать. Там даже оконце
имелось - высоко под потолком.
Со стройки приволокли несколько досок, дверь с дверной рамой,
дранку, известь и краску. И за одну ночь, навалившись всей
командой, мы перегородили коридор, оштукатурили стенку и побелили.
Дверь покрасили в тот же рыжий цвет, как двери всех кладовок.
Наутро никто не смог бы догадаться, что это новостройка - вроде,
все так всегда и было.
(Штукатурил и красил я в паре с красивой бандеровкой Дорой,
которая за работой пела мне украинское танго "Гуцулка Ксеня".
Немного погодя я сочинил новые, интинские, слова на эту мелодию и
посвятил их Доре. Ноона - еще немного погодя - вышла замуж за
другого.... Опять отвлекся).
Наше будущее жилище тоже не поражало размерами, но все таки это
был дом. Он состоял из комнаты и кухни, каждая по 8 кв.м. Строила
его прежняя владелица в спешке: доски пола лежали прямо на мху
тундры и прогнили. Трухлявыми были и каркасно-засыпанные стены;
вместо нормальных досок на обшивку пошли дощечки от ящиков.
Штукатурка кое где отвалилась, и в трех местах я ударом кулака
пробил в стене три сквозные дыры.
Приступили к ремонту. Как уже сказано, опыт строителя у меня был. А
кроме того на помощь пришли приятели. Чувство товарищества на Инте
было очень развить: без всякой аффектации, без долгих разговоров
ребята наваливались и делали. Знали, что завтра и им, возможно,
придется звать на подмогу. Такой обычай существовал и в других
местах - в русских селах ставили всем миром избу погорельцу.
Только там это делалось в давние времена, а на инте в недавние.
Штукатурить нам помогал Женька-Кирилл Рейтер. Неприятные подробности
нашей встречи на Красной Пресне мы не вспоминали. Он освободился
раньше нас, успел получить комнату, жениться, родить ребенка и
завести поросеночка. Тот жил в комнате и вел себя, как маленькая
собачонка: лез на колени, ласкался... Рейтер уговаривал и нас
жениться, обзавестись хозяйством, но мы не торопились.
Побелку сделали - очень быстро и профессионально - два немца, родичи
Ильзы Маурер. Немцев на Инте Юлик сравнивал с немыслимо живучими и
цепкими растениями: брошенные на мерзлую почву, они тут же пускали
корни, приспосабливались к новым условиям. Немцы были
неприхотливы, работящи и практичны. Построили себе дома; узнав,
что шахтеры не облагаются налогом на скотину, немедленно завели
свиней. У Эмиля Гуча, что работал в забое с Яном Гюбнером,
свинарник был не меньше колхозного - только не такой грязный. Мы
сходили в гости к старому Цоллеру, Ильзиному дедушке: колбасы,
копченности,, соленья -дом полная чаша!.. Русские немцы. Великие
терпеливцы и великие труженики.х)
Маляры-немцы ушли, и Юлик собственноручно довершил отделку
интерьера: натрафаретил по периметру комнаты, под самым потолком,
бордюр из тузов - пикового, бубнового, трефового и червонного. Для
этого не пришлось даже вставать на стул: потолок был невысок, да и
периметр такой, что узор много раз не повторишь. Но все равно, мы
очень гордились новым жилищем.
Правда, первое время мы не сразу находили дорогу домой,
особенно, если возвращались из гостей не совсем трезвые. Дело в
том, что улица Угольная, где мы теперь жили, улицей в обычном
смысле не являлась. Это был кусок тундры, застроенный как попало и
кем попало. Построили домик - ему пристраивается номер; допустим,
Э5. Где-то вдалеке вырос еще один - тот будет Э6. Наш адрес был
Угольная 14, но рядом стояли дом 3, дом 27 и дом 9а - в порядке
поступления.
А темнеет в Инте рано. И мы, заплутавшись среди строений, и на
свету то похожих друг на друга, в конце концов сдавались. Стучали
в какое-нибудь окошко и спрашивали:
- Где евреи живут?
В районе Уголной мы были единственными представителями этой
нации. Нам показывали:
- А вон за мостиком, где овраг.
Оказывается, мы уже два раза проходили мимо своего дома...
С Васькиной помощью мы перевезли на Угольную деревянную кровать
и зажили жизнью домовладельцев. Хозяйственные обязанности
разделили так: Юлик топит печку, я хожу с ведрами за водой -
колонка была в полкилометре от дома. Завели котенка - какой же дом
без кошки?
Питались мы - и наш котенок - исключительно макаронами с маргарином:
экономили, чтобы поскорее отдать долги. Правда, в обеденный
перерыв мы ходили в столовую. И с завистью смотрели на нищих,
которые гужевались за соседним столиком - обязательно с поллитрой.
В Инте их было всего двое - оба инвалиды. Они сидели (с перерывом
на обед) у дороги в поселок и пропитыми голосами окликали
прохожих:
- Братишка! Поможем, чем можем! - Получив отказ, беззлобно
добавляли.
- Ну и вали на хуй.
Сидели они всегда рядышком - казалось бы, в ущерб делу. Так или не
так, доходы их были больше наших.
Котенка макаронная диета не радовала, он рос хилым и умственно
отсталым. Вскоре он сбежал от нас - и, как оказалось, поспешил:
наш друг и одноделец Миша Левин прислал из Москвы недостающую
сумму. Мы одним махом рассчитались с кредиторами и перешли на
человеческую пищу; особенно популярна была в Инте тресковая
печень.
Беглому котенку нашлась замена - кошка редкого ума по имени Голда
Мейерсон. А потом появился и щенок Робин. Рыжий в первые недели
жизни, он превратился в очень красивую собаку цвета сепии с
палевыми и белыми разводами. Мать его, немецкая овчарка Сильва,
прославилась тем, что выхватила у пьяного милиционера пистолет и
закинула в снег - только весной отыскалась пропажа. Отец Робина
пожелал остаться неизвестным. Нас это мало беспокоило: ни одну
собаку потом мы не любили так, как эту. Любовь была взаимной.
По звонку будильника Робин просыпался первым и лез к нам желать
доброго утра. Влезать на кровать с ногами ему строго запрещалось,
и он честно соблюдал договор: задняя лапа оставалась на полу.
Точнее, от пола не отрывались только когти, а остальные три лапы
радостно барабанили по одеялу. Юлий, в прошлом и будущем заядлый
бильярдист, говорил что похожий номер проделывают бильярдные
жучки: ложатся на стол, чтоб дотянуться до неудобного шара, а ногу
незаметно вытаскивают из валенка - до половины голенища. Валенок
же не отрывается от пола.
Поводка и ошейника Робин не признавал, ходил и так за нами, как
привязанный. Иногда, для проверки, мы с Юликом расходились в
разные стороны, и он метался от одного к другому, не зная кого
выбрать. Мы ожидали его решения с ревнивым интересом. Но это злая
шутка; мы перестали дразнить его. На Робина мы переложили часть
домашних обязанностей - он мыл посуду.
К этому времени изменился наш социальный статус. Юлик перешел
из рабочих в служащие - его взяли нормировщиком в ОРС, отдел
рабочего снабжения. А я наоборот, из "белых воротничков" перешел в
"синие" - стал дежурным на водонапорной башне. Башня была
замечательная, ее проектировал заключенный архитектор швед
Томвелиус. Но не красота этого сооружения приманила меня - просто
так сложились обстоятельства.
По сокращению штатов из центральной бухгалтерии уволили Фаину
Александровну. Надо было срочно трудоустроить ее: член партии,
объяснили мне, старый минлаговский кадр и жена офицера. Ее
пересадили на мое место в ремцехе.
Старый минлаговский кадр оказался симпатичной молодой женщиной,
которая чувствовала себя в этой ситуации очень неловко. Я ее
утешал: на башне мне будет не хуже, чем в бухгалтерии! И пока,
утешая, сдавал ей дела, у нас начался роман. Она была чудесная
баба - добрая, заботливая. И всерьез влюбилась в меня. Я тоже
очень любил ее, но боюсь, меньше, чем Фаина заслуживала.
В обеденный перерыв она не таясь бегала ко мне на свидание -
вот когда пригодился собственный дом. Они с Робином тоже
подружились.
Однажды вышел конфуз. Я шел с собакой к Шварцам. На Полярной улице
нам встретились Фаина с мужем офицером. Я сделал вид, что мы не
знакомы, а Робин, простая душа, кинулся к ней, положил лапы на
плечи и стал лизать лицо...Ничего, обошлось. Она объяснила мужу,
что ее все собаки любят. Но ему, по-моему, это было до лампочки.
Кроме выпивки его мало что интересовало.
Нашего песа Фаина просто обожала - (Она была карелка и говорила не
"пса", а "песа". И еще "стретились"). И очень уважала Юлика, хотя
поначалу робела перед ним.
До Фаины я ухаживал за красивой уборщицей общежития Шурой -
кстати, тоже Александровой. Даже предлагал жениться, но ангел-
хранитель Васька услышав, с кем я завел шашни, это дело поломал:
он хорошо знал ей цену и знал ее прежнего любовника,
профессионального вора. Сама Шурка не воровала, она была
наводчицей... Я бы все равно не отступился - тогда, после лагеря,
каждой женщине, которая соглашалась лечь со мной в постель, я
немедленно делал предложение. Но Шура испугалась Васькиных
угроз...
На водонапорном фронте мои успехи были невелики. Я опять, как
тогда на шахте, пережег мотор - на этот раз в насосной. И опять
мне сошло с рук. Меня вернули в бухгалтерию - правда, в другой
отдел.
А Юлик на новой, но привычной работе преуспевал. Перед ним
заискивали теперь работяги совсем другого толка, чем на шахте.
Когда началась массовая разгрузка минлаговских ОЛПов, без дела
оказались офицеры-охранники, надзиратели, кумовья.
Ленивые и неграмотные - а пастухам к чему грамота? - они не способны
были справиться с мало-мальски квалифицированной работой. Из
оперов на Инте сколотили целую пожарную команду. Пока пожаров не
было, они благоденствовали. Но на грех загорелся копер девятой
шахты. Приехали пожарники-экскумовья, стали метаться по шахте, как
петухи с отрубленными головами, не зная, за что браться...
Потушили пожар зеки - в т.ч. Борька Печеневхх) и Жора Быстров. А
пожарную команду с позором разогнали.
И оперы пошли работать грузчиками и чернорабочими в ОРС, в ОТС,
на ТЭЦ.
Юлик своими ушами слышал, как двое грузчиков, отдыхая на тяжелых
мешках, обсуждали политическую ситуацию:
- Это два авантюриста мутят, Никитка с Николкой... Ну ничего,
скоро им укорот сделают! Будет, как было.
Никитка с Николкой - это Хрущев с Булганиным. А на "укорот"
разжалованные чекисты крепко надеялись. В их среде ходили свои
параши, полные таких же несбыточных надежд, как зековские мечты об
амнистии.
- Скоро опять будут на Инте лагеря, - передавали они друг
другу неизвестно кем пущенный слух. - Маленькие, но с большим
штатом.
В городской бане двое пьяных грузчиков поскандалили с майором
Блиндером, которого из органов погнали еще в 52 году, в разгар
антисемитской кампании - и грозный эмгебист пошел заведовать
пекарней. Над ним тогда потешалась вся Инта. А теперь недавние
коллеги накинулись на него с руганью:
- Ваша нация хитрая! Знаете, когда слинять, куда устроиться!
Действительно, ведь обидно: он сидит в кабинете, а они для
него мешки ворочают. Один из грузчиков даже стукнул бывшего майора
шайкой...
Зеки освобождались в ту зиму пачками. Вышел из зоны и Самуил
Галкин. Его с почетом встретили местные евреи - даже те, кто ни
строчки его не читал, как например, Ян Гюбнер. На улице Кирова мы
увидели смешную и трогательную процессию: соплеменники вели
Cалкина, поддерживая под локотки, как цадика; каждый норовил хотя
бы дотронуться до знаменитого поэта. А он шел, растерянно и
счастливо улыбаясь.
Продолжить знакомство нам так и не удалось: к сожалению (хотя, почему к
сожалению? К счастью!) Галкин на Инте не задержался, уехал в
Москву.
Освободился и сразу пришел к нам Жора Быстров: так было уговорено еще в
зоне. Тогда мы и не подозревали, что он успел перевести со своего
лицевого счета на наши по тысяче рублей каждому:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49