Шейнберга, Витечки.
Рабен пригрел у себя в лазарете поэта Самуила Галкина - кажется,
единственного оставшегося в живых из писателей, осужденных в 49-м
году по делу Еврейского Антифашистского комитета. (Комитет, как
установила Лубянка, оказался гнездом сионистов и антисоветчиков.)
Галкину предстояло в скором времени тоже выйти на свободу; он пожелал
познакомиться с нами.
Красивый, с ясными детскими глазами и курчавой ассирийской
бородой, он мягко упрекнул нас за незнание еврейского языка. Сам
он писал на идиш, но в лубянской камере сочинил маленькое
стихотворение на русском языке. На память нам он записал его
мелким почерком на узенькой полоске бумаги - чтоб не отобрали при
последнем шмоне. Вот оно:
Есть дороженька одна
от порога до окна,
от окна и до порога -
вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
ей всё горе расскажу,
расскажу про все тревоги
той дороженьке-дороге.
Есть дороженька одна -
ни коротка, ни длинна,
но по ней ходили много
и печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно вдаль гляжу...
Что ж я вижу там вдали?
Нет ни неба, ни земли.
Есть дороженька одна -
от порога до окна,
от окна и до порога.
Вот и вся моя дорога.
Простившись с Галкиным и Рабеном, мы в последний раз отправились на
вахту. Вертухаи тщательно прошмонали нас, галкинского
стихотворения не нашли, но гадость на прощанье сделали: остригли
обоих наголо. После чего выпустили за ворота.

ПРИМЕЧАНИЕ к гл.XIX
+) Денег минлаговцам поначалу не платили вовсе.Потом, видимо,
вспомнив, что по марксистской теории "рабский труд не
производителен", стали начислять нам зарплату - но не как вольным,
а без северного коэффициента. Зато из заработка вычиталась
стоимость питания, одежды и еще чего-то - в том числе и охраны (не
здоровья, а лагерной охраны, конвоя). Оставалась небольшая сумма,
которую переводили на лицевой счет зека. Каждый месяц можно было
взять со счета несколько рублей и купить в ларьке, скажем, папирос
или конфет. Справедливости ради замечу, что у перевыполнявших
норму шахтеров после всех вычетов оставалась приличная по тем
временам сумма - рублей 200-300. Но таких стахановцев было очень
мало.
++) Зачеты - это форма поощрения хорошо работающих и не
нарушающих режим зеков. На ББК и на других гулаговских стройках
тридцатых годов зачеты практиковались; потом о них забыли и
вспомнили только году в сорок седьмом. Каждый месяц со срока
скащивалось определенное количество дней - в зависимости от
характера работы. Продержалось это нововведенье недолго. Надо
сказать, что встретили мы его с недоверием и проводили без
сожаления - не очень надеялись, что зачеты сработают. А вот
сработали.


ХХ. "СВОБОДА ЭТО РАЙ"
Нет, такой наколки в наше время блатные не делали, я впервые
увидел ее в отличном фильме Сережи Бодрова "С.Э.Р." Но свобода
действительно рай. Мы почувствовали это в первую же минуту.
Нас, человек пять освободившихся, погрузили в кузов полуторки,
и мы - без конвоя! - поехали в поселок. Городом Инта стала потом.
Леша Брысь, наш товарищ по третьему ОЛПу, к торжественному моменту
опоздал. Бежал, чтобы встретить нас у ворот, но не поспел: увидел
грузовик на полдороге от Сангородка, повернулся и побежал за ним
обратно. Дороги в Инте такие, что отстать от медленно ползущей
машины Леша не боялся. Он первым и обнял нас в нашей новой жизни:
сам Брысь освободился за полгода до нас. Обнял и побежал к себе на
работу.
А мы остались стоять со своим узлом посреди улицы, растерянно
озираясь: надо было идти фотографироваться, без двух фото "три на
четыре" нам не дали бы документа, заменяющего спецпоселенцу
паспорт, а куда идти, мы не знали.
На выручку пришел Виктор Сводцев, вольный проходчик с нашей
шахты. Привел к фотографу и сам снялся с нами на память.
Из поселка надо было идти к Ваське Никулину: он взял с нас
клятвенное обещание, что жить не пойдем ни к кому - только к нему!
Дом он поставил прямо против ворот шахты 13/14.
- Так что не заблудитесь, - сказал Васька.
Никулин работал на нашей шахте зав. кондвором. Вообще-то конная
откатка раньше на шахтах была; мне даже показывали место, где
упала и в судорогах скончалась шахтная лошадь - там, неглубоко под
землей, проложен был плохо изолированный кабель. Слабую утечку
тока люди не чувствуют, а лошадям, оказывается, много не надо. Но
это было давно, еще до нас. А в наше время на откатке работали уже
электровозы. Лошадей же запрягали в пролетку, на которой ездил
начальник шахты Воробьев. Так что зав.кондвором Васька был просто
напросто кучером - возил начальника с работы и на работу.
Честно говоря, если судить по уму и другим человеческим качествам,
это Воробьев должен был бы возить Никулина - впрягаться в оглобли
и везти.
Васька успел отсидеть не очень большой срок по бытовой статье. В
подробности дела мы не вдавались, но судя по всему, он хорошо
погулял в Германии, куда пришел воином-освободителем.
Мужик он был широкий, веселый и добрый; мы не сомневались, что
прегрешения его не так уж велики. Не то, что у Толика
Нигамедзянова, который с удовольствием рассказывал, как в доме у
"баура" построил всю семью по росту, начиная с дедушки и кончая
внучатами - и всех покосил из автомата. Он показал, как именно:
провел пальцем, будто стволом, сверху вниз по диагонали. (Свой
срок Нигамедзянов получил, к сожалению, не за это.)
Но пограбить Никулин мог, в чем мы тоже не сомневались.
Был он на удивление невежествен. Спрашивал, например, в каком
виде телеграмма приходит на другой конец провода - тем же почерком
написанная? Факсов в те времена не было, про фототелеграф Васька
не слыхал - интересовался простым телеграфом, изобретением Морзе.
Но ум имел живой, был проницателен и, по его выражению, "сорт
людей понимал":
- На хорошего человека я хороший человек. А на гонококка я и
сам гонококк.
В его устах "гонококк" было самым обидным, самым уничижительным
определением. Он часто заходил в контору поболтать и рассказывал
много интересного: про петуха, которого у них в колхозе уважали
даже больше, чем председателя - такой был умный; про своего
старшего брата, который с юных лет не вылезал из лагерей. О брате
Васька говорил с почтительным ужасом, даже голос понижал - Никулин-
старший был, видимо, тот еще бандюга. Но и младший был не слабак:
по пьянке кто-то пырнул его ножом, и он неделю ходил на шахту с
пробитым легким, к лепилам не шел.
Почему его тянуло к нам не совсем понятно. Никакой корысти в его
желании взять под опеку двух очкариков не было. Наверно, в его
табеле о рангах мы значились как "битые фраера", а значит
заслуживали уважения.
И вот, сфотографировавшись, мы потащили довольно тяжелый сидор
со своими шмотками на новую квартиру. От поселка до шахты было
километра три. Мы знали, что хозяин на работе и что ключ оставлен
для нас под дверью.
Нашли ключ, открыли - и увидели что в доме уже кто-то есть. Точнее
сказать, увидели на полу в луже блевотины пьяного в дребезину
Клементьева, начальника участка. К нему из угла тянулась и не
могла дотянуться огромная овчарка - ее удерживала цепь. Мы
удивились. Собака на цепи в жилой комнате - это что-то новенькое.
На всякий случай оттянули Клементьева за ногу подальше от пса.
Почти сразу появился Васька - сбежал на минутку с работы, чтобы
первым выпить с нами. С водкой и спиртом как раз в эти дни
случился в Инте перебой. На столе стояли две бутылки шампанского и
трехлитровая банка с пивом; в пиве плавала другая банка,
поллитровая. Мы сперва не поняли, как она туда пролезла через
узкое горлышко, но подойдя поближе, увидели, что из стенки
трехлитровой банки выломан кусок.
Мы пили шампанское, запивая пивом. Перед тем как убежать обратно
на шахту, Никулин объяснил, почему в комнате цепной пес (почему
здесь Клементьев, объяснений не требовалось: он был коми и, как
многие представители народов Крайнего Севера, в больших неладах с
алкоголем. (Зеки называли коми "комиками", а себя "трагиками"...)
Но про собаку.
Пес, признался Васька, был "темный", т.е., краденый. Украл его
Никулин на минлаговской псарне. Поэтому на первых порах его
приходилось прятать от посторонних глаз. Кобель оказался таким
лютым, что даже нового хозяина не подпускал к себе. Пришлось
украсть у собаководов еще и солдатский плащ. В плаще Василий
проходил у собаки за своего и она соглашалась принять от него
пищу...
Хозяин ушел, а мы остались сидеть за столом, залитым пивом и
шампанским. Время от времени собака принималась хрипло лаять - то
на нас, то на Клементьева. Ощущение счастья, с которым мы прожили
первую половину дня, стало как-то ослабевать.
Не то, чтобы нас угнетала диковатая обстановка - видали мы и не
такое. Просто, когда прошла эйфория первых часов свободы, мы
задумались: как будем жить дальше? Что нам скажут завтра в
комендатуре? Где искать работу?..
Вдруг кобель зашелся в истерическом лае и стал рваться к двери.
Юлик пошел открывать.
На пороге стоял невысокий носатый молодой человек. Он
представился:
- Леня Генкин.
Сообщил, что москвич, сюда приехал к маме, сейчас работает
экономистом. Пришел он за нами: нас ждут в одном доме.
- Кто ждет?
- Вы их не знаете. А они про вас слышали - от общих друзей.
Мы не поняли, но упираться не стали. Оделись, пошли за Леней -
очень уж не хотелось оставаться, как написали бы в старину,
наедине со своими невеселыми мыслями. Правда, кроме них в доме
были еще собака и храпящий на полу Клементьев, но от этого мысли
веселее не становились.
Идти пришлось недалеко: домик, куда привел нас Леня Генкин, стоял
возле самых ворот соседней 9-й шахты. Это было типичное шанхайное
жилище - нескладное, потому что сооружалось не за один присест,
обезображенное пристройками, плохо оштукатуренное, крытое толем не
первой свежести. Главный "шанхай" располагался в стороне, возле
короба теплопровода. Там домишки были еще хуже - полуземлянки с
крохотными оконцами. Сказать по правде, и эта хижина не показалась
нам дворцом.
Но когда через низенькую дверь мы прошли, пригнувшись, внутрь;
то увидели чистую, обжитую, уютную комнату, увидели хозяев,
которые улыбались нам, совсем незнакомым, словно долгожданным
любимым родственникам. И плохое настроение улетучилось в одну
секунду.
"Улыбались совсем незнакомым" - сказано неточно. С хозяйкой дома я был
хорошо знаком, хотя видел ее всего один раз и то издали. Это была
Тамара Пономарева - "Таня" из нашей междулагерной переписки.
Теперь у нее был муж - Гарри Римини.
А их сосед по квартире, Яша Хомченко - тот действительно только
слышал про нас. Зато очень давно: он поступил на режиссерский
факультет ВГИКа вскоре после нашего ареста. Пришел он туда после
фронта . Воевал хорошо, чему доказательством была хромая, в пандан
фамилии, нога. Учился тоже хорошо, но недолго: стал обсуждать с
приятелями пути мирного усовершенствования социализма - ну, и
дообсуждался. Дали Яше восемь лет, так что сел он после нас, а
вышел раньше. Он познакомил нас с женой Алей.
На белой скатерти стояли бутылки и тарелки с роскошным
угощением. Мы было умилились - чем заслужили?! Но выяснилось, что
Тамара празднует день рождения; а тут и мы подвернулись. Пришли
еще гости, все сели за стол. Первый тост был:
- За тех, кто в море!
Так пили за тех, кто еще оставался в лагере. На Инте для бывших
зеков этот первый тост был так же обязателен, как "За Сталина!"
для сов. и парт. работников.
Мы были счастливы. Пили весь вечер и не пьянели - или так нам
казалось... Свобода это рай!
С этого дня Томка и Гарик стали нашими очень близкими друзьями
- позже выяснилось, что на всю жизнь.
Одна из двух пар, живших в домике, была смешаная. Не в том смысле
что, он еврей, а она русская. Хотя и это имело место в обоих
случаях. Кстати, Тамара даже кидалась когда-то на своего
следователя с криком "Убью, жидовская морда!" Гарри называл ее -
"моя антисемитка со стажем". На вопрос Юлика, почему же она, с
такими установками, вышла замуж за еврея, Томка ответила:
- А я хочу испортить жизнь хотя бы одному.
И вскрости уехала с ним в Израиль, где они живут в мире и
согласии по сей день.) Но повторяю: не национальность я имел в
виду. Клич из "Книги джунглей" Киплинга - "Мы одной крови, вы и
я!" - в наших джунглях понимался по-своему. Томка и Гарик оба
прошли через лагеря; значит, они были одной крови, их брак я не
называю смешаным. А вот Аля, Яшкина жена, была не нашей крови:
комсомолка , "молодой специалист" - т.е., чистая. Она работала
врачом в Минлаге по вольному найму.
Когда у Али начался роман со спецпоселенцем Хромченко, ее вызвали,
куда следует, и спросили:
- Товарищ Щанова, что у вас может быть общего с заключенным?
- Так ведь он не заключенный, он освободился.
- Ну, вы же понимаете, что мы имеем в виду.
- Нет, не понимаю.
- Смотри, положишь комсомольский билет!..
Аля вытащила билет из сумки, молча положила на стол и ушла.
Человек!..В старые времена этот номер не сошел бы ей с рук, а
в хрущевские - проглотили и утерлись, даже с работы не выгнали.
Красивая была женщина; мы огорчились, когда - уже в Москве - они с
Яшкой разошлись.
Но самая романтическая история была у третьей пары из тех, с кем
мы пировали в тот вечер.
Алеша Арцыбушев все восемь лет, что сидел, писал письма своей
любимой девушке Варе. И ни на одно не получил ответа: его послания
не доходили. Варины родители (приемные, кстати) и раньше не
одобряли Варин выбор, а после Алешиного ареста и подавно. Все его
письма они перехватывали, а девушке объясняли, что его или нет в
живых, или он и думать про нее забыл - лагерь ведь!.. Они даже
нашли Варе подходящего жениха. После долгих уговоров она, к их
радости, согласилась выйти замуж.
Лагерные товарищи тоже убеждали Алешу, что Варя его забыла. Но он, сам
человек страстный и верный, Варю знал и никого не слушал. И уже в
Инте, выйдя на вечное поселение, он сделал еще одну попытку.
В Москву уезжал знакомый блатарь, чем-то обязанный Арцыбушеву -
тот в лагере работал фельдшером. Алексей написал Варе письмо, а
гонцу дал устную инструкцию. Пойти по такому-то адресу. Если дверь
откроет она сама - отдать письмо. Если не она - извиниться и уйти.
Дверь открыла Варя.
Через неделю, ничего не сказав домашним, она сбежала в Инту.
Сбежала от родителей и мужа в чем была - зимних вещей не взяла,
чтоб не вызвать подозрений, и к Алеше приехала в летних туфельках.
Жили они очень счастливо и вскоре родили дочку Мариху. Я помню,
как она, двухгодовалая, требовала: "Не гиви Мариха, гиви
Маришенька". Мы часто заходили в их интинское жилище, крохотную
комнату, оклеенную изнутри - и стены, и потолок - красивыми обоями
будто внутренность сундучка. Много лет спустя, бывали у них и в
Москве.х) Но в тот первый вечер никто из нас о Москве не
помышлял. Мы с Юликом - как бы это сказать? - готовились к
вечности.
На следующее утро в комендатуре каждому из нас выдали "справку
спецпоселенца", взяв предварительно подписку: нам объявлено, что
за попытку самовольно покинуть места вечного поселения полагается
20 лет каторги. Каторги, вроде бы, уже не существовало - но
предупреждение звучало грозно. Мы и не рыпались - поначалу...
Стали жить бесплатными квартирантами у Никулина. Спали вдвоем на
деревянной кровати, которую заботливый Васька заранее выменял для
нас за литр водки у начальника поверхности Багринцева.
Работа для нас нашлась быстро. Я пошел бухгалтером в ремцех, Юлик -
рабочим ОТК на шахту 11/12. Там ему приходилось спускаться под
землю и карабкаться по горным выработкам - карабкаться, потому что
пласты на той шахте были крутопадающие. Но на здоровье он тогда не
жаловался и даже говорил, что это лучше, чем корпеть целый день
над бумагами. Правда, приходилось и ему делать канцелярскую
работу: он оформлял документы на отгрузку угля в разные концы
страны.
Жизнь в Васькином доме была шумная и довольно беспокойная.
Приходила его любовница, веселая дружелюбная бабенка с пятилетней
дочкой Валей, приходили его дружки с женами и подругами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49