Как-то раз даже на кладбище ночевал.
Не всегда бывал я бесстрашен, иногда был и пуглив до смешного. Когда Зента, поймав жука или стрекозу, грозила засунуть мне насекомое за шиворот, я обращался в позорное бегство. Если замечал при косьбе лягушку в траве, долго не мог успокоиться.
Куда же пойти? Пока я гадал, из клети показался кузнец.
— Роберт, я вас давно ожидаю... Где бабушка? Еще не легла спать?
Случалось, что в сумерки все сходились поболтать у клети. Один устроится на пороге, другой — на камне... Но сегодня кузнец зажег свечу и прикрепил ее на краю сусека. Инта сидела на опрокинутом сундуке. При свете свечи все в клети казалось незнакомым.
— Мышонок, расскажи, с чего это тебе мука стала казаться горькой? — обратился кузнец к дочери.
— И у мышонка от однообразной пищи желудок портится,— тихо откликнулась Инта.
— Так, так... Матушка Залан, мы вам надоели?
— Лапинь, что ты дуришь? — Бабушка села на мешок с мукой и сердито оперлась на пустой ларь.
— Инта, где тебе лучше всего жилось после того, как мы покинули Курземе? — выпытывал Лапинь, точно судебный следователь.
— У Заланов! — коротко ответила девушка. Бабушка беспокойно заерзала. Платок упал в ларь.
Я тоже чувствовал себя неудобно.
— У нас с дочкой разногласия. Я и пригласил вас как наших лучших друзей.
— Ну-ну! — запротестовала бабушка. — У тебя друзья в каждом доме... а мы люди простые.
— Девчонка закапризничала: хочет ехать в город. Надоели, дескать, ей деревенские с их лаптями и постолами.
— Отец, зачем ты так говоришь?
— Хочет ехать в Оршу или в Смоленск. Видите ли, по сравнению с другими мы мало пережили. Моя девочка ничего не знает о страшной жизни беженцев. Ей не пришлось ночевать на грязных станционных перронах и на заплеванном полу. Ей не пришлось кормить вшей, стоять с пустой миской у дверей комитета беженцев, просить милостыню. Она не знает, что такое дизентерия. Где-то льются реки крови, а Инта видела только куриную кровь. И вот ей надоела спокойная жизнь. В город... Скажи мне, для чего?
Девушка ответила спокойно:
— Отец, ты знаешь это. Я хочу научиться чему-нибудь полезному. Хотя бы швейному, прядильному, ткацкому делу... А здесь была я неучем, неучем и останусь. Что я буду делать потом? Читать? Довольно уж. Новых книг нет. А город остается городом. Может быть, поступлю на какие-нибудь курсы...
— Чего тебе недостает в эти трудные времена? — не отставал кузнец.—И масло, и сметана, и яйца... И еще заработаю...
— Отец, сколько мне еще жить у тебя под крылышком? Война все продолжается... Может, и тебя призовут. .. Что я буду делать, как буду помогать тебе?
— Не призовут, мне уже пятьдесят четвертый пошел. А ремеслу успеешь, выучишься. Кончится война, уедем обратно в Латвию. Снова задымят трубы рижских заводов... Поверь: послушаешься отца — все будет хорошо.
— Окончится война... —Инта резко повернула голову. — А от кого зависит этот конец? Ты сам говорил... горожане первые...
— Понимаю, доченька, на что ты намекаешь.
— Отец, ты мне так много рассказывал о революции 1905 года. —Инта повысила голос.— Тогда ты был смелым, участвовал в демонстрациях, поджигал помещичьи дома. А сейчас боишься города потому, что буря может снова увлечь Лапиней. Почему ты не боялся тогда?
Кузнец смутился. Заслуженный упрек глубоко задел его. Неужели дочь уже так выросла?
— Ну хорошо, послушаем, что скажут умные люди. Вот наши лучшие друзья — что они скажут, так тому и быть.
— Я согласна... — У Инты задрожали губы.
— Матушка Залан, скажи свое слово! Бабушка встрепенулась. У нее заплетался язык.
— Я... я больше никому советов не даю. Да еще в таком деле! Один раз в молодости дала совет... Маде Улан. Хозяйский сын сватался к ней. Встречает меня Маде у Сусеи — и на шею: «Ильзочка, милая, слышала: Бренчук хочет меня вести под венец. Дай совет!» Я ни туда, ни сюда... А Маде не унимается: «Все родственники на меня насели: «Чего ты еще ждешь, хозяйкой станешь!» Да мать у этого Бренчука — ведьма лютая. Скажи, Ильзочка, свое слово как подруга. Как скажешь, так и сделаю». Боже мой, прости мои прегрешения! Я в ту пору на все чужими глазами глядела. Вздохнула и ответила: «Ах, Маде, у хозяйки ведь все ключи'в кармане. Неужели эта ведьма, свекровь, вечно жить будет!» Через год встречаю Маде возле Биржской церкви. Не узнать ее: худая, словно доска, а на щеках румянец — заболела чахоткой. Не здоровается со мной, не глядит. У меня сердце рвется от жалости; «Маде, Маде, поговорим!» А сна упрекает: «Все вы, словно вороны, каркали: «Иди к Бренчуку, будешь хозяйкой!» Хотя бы один промолвил: «Маде, смотри не прогадай!»
— Ну, бабушка, поговорим о деле. Пусть это не будет советом... — не отставал кузнец.
— Пойдем спать, Роб. — Бабушка поднялась.
— Роберт, подождите! — Инта несмело взяла меня за руку.
— Нет, дорогие, не ему решать... Когда свой хлеб будет есть... Пойдем, Роб! Мы сами не знаем, под каким кустом наше счастье спряталось.
Ворочаясь на сеновале, я долго не мог заснуть. Молодец бабушка! Ясно и от всей души сказала: не знаю. Кузнец этого не ожидал. Видно, надеялся, что бабушка по крайней мере пустится в длинные рассуждения и он сможет кое-что истолковать в свою пользу.
А что бы я посоветовал, повинуясь голосу своей совести?
«Инга, поезжай в город».
Но, засыпая, я пробормотал:
— Без вас здесь будет так одиноко... Через два дня Инта сказала:
— Роберт, книги мы оставим у вас. Пользуйтесь сами и давайте другим! Все-таки едем в Смоленск. — На мой немой вопрос девушка добавила:—Мой отец еще станет таким, каким он был раньше.
Глава XXV
«Только бы дождаться письма»,. — Черный монах. — Бабушка лечит раненого Дударя. — «Пусть сибирские кедры растут без меня». — Красный флаг над могилой героев.
Я обвязал веревкой выкорчеванный пень и тащил его в сторону дома. Этим летом у нас укоренился обычай: каждый, возвращаясь домой, приносит для печи все, что можно подобрать в дороге: ветви, старые колья, жерди, колоды. Бабушка шутила; «Скоро объявим всем: кто хочет зайти к Заланам, пусть тащит гостинец —корягу или охапку щепок».
Вдруг пень зацепился за что-то. Обернулся—-Зента! Подкралась сзади и схватила мою добычу за корень.
— Отстань! Ты и слона остановишь, если в хвост вцепишься!
Зента весело ткнула меня в бок кулачком:
— Почему не спрашиваешь, что нового в Богушевске?
— А, ты сегодня побывала в нашей столице?
— Какой забывчивый!— Сестренка надулась.— Я ради него мчалась стрелой, гостинец тащила...
— Что, доску нашла?
— Про доску бабушка меня уже спрашивала.
Мы засмеялись. Внезапно Зента стала серьезной, но поди-ка догадайся, не кроется ли за этим озорство!
— В самом деле, я тебе гостинец принесла.
— Давай сюда!
— Оставила дома.
— Что мы здесь на улице торгуемся. Берись за веревку!
— Ты сначала отгадай.
— Притащим пень — легче будет отгадывать.
— Нет, отгадай здесь же, не сходя с места! — не унималась девочка.
— Письмо от отца?
— Будет он тебе каждый день писать!
— Тогда от Инты?
— Инта мне первой напишет, ты с ней не ужился...
— Болтушка! Ну, берись за веревку!
— Отгадай! Гостинец из гостинцев! — Газеты!
Зента, лукаво улыбаясь, повернула корзинку вверх дном — на землю высыпалось несколько газет. Я опустил веревку, бросился на колени, собирая их. Зента сказала еще что-то, но я ничего больше не слышал. Здесь же, на пеньке, дрожащими руками развертывал номер за номером...
Так, так... последние известия о положении на фронтах.Эти известия поразили не только меня. Словно саранча, на русскую армию набросились ловкие спекулянты, авантюристы, аферисты, негодяи, жулики. В штабах сидели бездарные генералы, шпионы и предатели. Солдаты в окопах часто оставались без ружей... И вот эта армия на Юго-западном фронте нанесла такой удар австрийцам и немцам... Взяты Луцк, Броды... Русская армия дошла до отрогов Карпат...
У меня закружилась голова. Когда я оторвался от газет, в ушах шумело, перед глазами прыгали искорки. Я повторял еще и еще раз:
— Это все сделали солдаты, только солдаты... На Юго-западном фронте мой отец!.. Что с ним?.. Что с ним?
Придя в себя, я оглянулся. Уже смеркалось. Где же коряга? Все-таки Зента утащила ее домой, а я этого не заметил. Хоть пень и высохший, но большой.
Долго у нас никто не мог заснуть. Даже Зента, которая обычно, возвратясь из города, бросалась в кровать и сразу засыпала. Только бы дождаться письма от отца... Наконец бабушка, встав с постели, погладила по голове девочку:
— Дитятко, отец вернется...
Девочка скоро заснула; только бабушке не спалось. Короткая летняя ночь показалась нам длинной, как пыльное шоссе.
Спозаранку я пошел с косой на короткой рукоятке и маленькими граблями убирать рожь. Ржи было немного. .. два небольших клочка, засеянных еще дедом. Бабушка пыталась отговорить меня:
— Подождем, пусть рожь наливается.
— Ждать нечего, — ответил я. — Был бы хорошим косцом, а то, пока приспособлюсь, как раз время и подойдет.
Работа не клеилась. Я остановился, вытер лицо рукавом— пот лил градом. Что такое? Не везет, да и все тут! Проклятые стебли — тянутся, заплетаются. Надо спросить бабушку, в чем здесь секрет. Может, коса не так насажена... может, размахивать не умею...
Приходил Шуман — узнать, что слышно на фронте. Я рассказал. Но заговорить о своих неудачах, попросить совета у кулака не хотел. Нет, только не это!..
— Бог в помощь!
— Добрый день, матушка Залит! — радостно воскликнул я.
Да, это была Альвина Залит.
— Ну, как дела?
— Плохо, матушка Залит, как у барана в саду! Куда мордой ни ткнешься — везде шипы да колючки.
— Дай-ка мне косу. Посмотрим!
Не возразив ни слова, я протянул ей косу и грабельки. Альвина по-мужски поплевала на руки и двинулась вперед широкими шагами.
«Шшш... шшш...» —зашипела коса, и срезанные стебли спокойно валились под прямым углом к несжатой ржи. Вскоре образовался ровный прокос.
— Матушка Залит,—сказал я, взяв косу, — представьте себе, что я в первый раз вышел косить рожь: поучите меня!
Альвина посмотрела, как я работаю, и сказала:
— Не сгибайся в дугу. Нагибаться-то надо, но не так сильно, как березка под ветром на холме. И руки у тебя не гибкие, размахиваешь ими, как семафор, — вверх, вниз. Нажимай больше на пятку косы! Грабельки пускай свободнее и не так высоко...
Запыхавшись, подбежала Зента:
— Роб! Иди скорее домой!
— Что такое? Дом горит?
— Там тебя дожидается черный человек. Пришел и сидит... Бабушка покормила его, сказала, чтобы уходил. А он ни с места, сидит и все крестится, все крестится...
— Крестится?
— Это, должно быть, тот самый монах, что и ко мне заходил. Я закричала: «Нам здесь молельщиков не надо!» — сердито рассказывала Залит.— Как закричала, так черный убрался. С виду больной, слабый, а глаза, точно у волка, горят, на ругань не отвечает — знай, крестится да крестится. Сходи-ка домой, Роберт! Этот монах может бабушку напугать. Обратно не спеши — я пройду несколько рядков.
Бабушка неважно говорила по-русски. Ей не отделаться от монаха. Да и вообще я не мог терпеть духовного сословия, монахов — в особенности.
— Где этот черный ворон, еще не ушел? — спросил я у бабушки, которая мыла в кухне глиняную посуду.
— Нет. Сидит у печки и все крестится. Я распахнул дверь в комнату:
— Послушайте, в этом доме вам не дадут ни корочки. Убирайтесь в болото, там вас ожидают такие же вороны!
Монах устало поднял голову. Я застыл в изумлении:
— Михаил Михайлович...
— Тесс... Роберт, я вас еле нашел.
Осторожно взял я нежданного гостя за руку, бледную и изможденную.
— Что с вами?
— Только что вырвался из ловушки. Меня ранили саблей... Надо отлежаться где-нибудь в укромном месте... Но — тсс!.. Вы меня поняли?
В кухне, словно колокольчик, зазвенел голос Зенты. Приложив палец к губам и прошептав: «Еще чуточку терпения!» — я выскочил из комнаты.
— Зенточка, сбегай на поле и скажи матушке Залит, чтобы она меня не ждала — пусть бросает косить. Я немного провожу этого папашу: он словно не в своем уме... заблудился...
Сестренка убежала. Я не терял ни минуты. Без помощи бабушки не обойтись. Но, если бабушка даст честное слово, скорее в гроб ляжет, чем подведет.
— Бабушка, пойди сюда, я тебе что-то скажу!.. Когда Зента вернулась, Михаил Михайлович Дударь
был уже устроен в кустах за погребом. Девочка получила новое приказание — на этот раз от бабушки:
— Зенточка, я давно уже смотрю: что за пара рукавиц осталась у нас после похорон деда? Сбегай-ка к Зильвестрам, узнай, не их ли рукавицы. Если не их, добеги до Клотиней. А уж если никто своими не признает,— что делать, неси обратно. Осмотрев рукавицы, девочка удивленно подняла брови:
— Бабушка, ты сама их вязала! Я тогда еще в школу не ходила.
— Нет, внучка, те были почти такие же, да не совсем. Разве не знаю я свой узор! И синяя шерсть у меня была посветлее... Сходи, сходи...
В следующую минуту резвый посланец уже мчался так, что только косы прыгали, как заячьи уши. Дударь, оказавшись в безопасном месте, сразу впал в беспамятство. Его можно было поворачивать с боку набок, как младенца. Пока бабушка рассматривала нежданного гостя, я наговорил ей с три короба: этот человек, мол, в трудную минуту кормил меня, отогревал, одевал...
В то время нелегко было найти врача, поэтому в каждом доме в Рогайне был в запасе хинин, раствор карбог ловой кислоты и лекарство от глистов. Найдя место, где удар сабли рассек плечо Дударя, которого я назвал Петровичем, бабушка распорядилась:
— Не трещи-ка, лучше воды вскипяти! В клети в коричневом сундуке у меня чистые льняные тряпочки... Да нет, я сама, ты не найдешь... Поищи ножницы! — Она говорила коротко и строго.
Через час больной был приведен в порядок. Бабушка ухитрилась даже надеть на него, одеревенелого, белую рубаху. Осторожно подобрав кровавые лохмотья, она приказала:
— Пока печь не остыла, сожги все до последней ниточки!
Тщательно вымыв руки, бабушка поднялась на чердак; там под стрехой она хранила пакетики, связки и пучки высушенных листьев, трав, кореньев и цветов. Недаром рогайнцы поговаривали: «Заланиха —что твой доктор».
Пока бабушка рылась в своем лекарственном складе, я снова начал расхваливать лежавшего в кустах человека. Наконец старушка не вытерпела:
— Что ты стараешься, я не настолько глупа! Таких видывала... Это бунтовщик!
От удивления я растерялся и только спросил:
— Когда ты их видела? В Пятом году?
— В Пятом году у нас было тихо. А вот позднее на лядовском складе — тогда там была лесопильня —поселились три рижанина. Чуть спаслись. У одного — Длинным Гансом его звали — плечо было прострелено... Больше месяца с ним провозилась.
— Сколько мне тогда было лет?
— Кто упомнит... — Но, бабушка... Старушка пробормотала:
— В тот раз... Что у нас было в то лето? Жучки всю капусту поели... Домнин муж—помнишь, он страдал падучей — утонул в реке возле церкви... И осенью еще орехов было много!
— А, припоминаю! Мне тогда было...
— ... наверное, лет семь.
Рижан, которые, поработав одно время в Лядове, внезапно пропали, я хорошо помнил. Но что бабушка одного из них лечила, этого и не подозревал.
— Бабушка, почему я не знал?
— От тебя отделаться было проще простого. Скажу, бывало: «Иди, мальчик, поройся в клети», — только тебя и видим. Ты в ту пору привязался к старым газетам и календарям.
— Зря от меня скрывала! — проворчал я.
— И верно, ты никогда не болтал лишнего. Но был еще мал, да и время такое, что лучше поостеречься. Скажи, — она повернулась ко мне, хотя во тьме, царившей на чердаке, невозможно было рассмотреть черты лица, — разве ты от меня, своей старой бабки, мало утаил?
Я молчал. В самом деле, в Рогайне еще не обмолвился ни словом о своих приключениях в Лопатове. Домашние думали, что явился из Витебска из-за нужды. И не удивились. Они давно ожидали, что в один прекрасный день меня исключат из гимназии. Дед так и умер в уверенности, что обыкновенная нищета выгнала меня из города.
Бабушка села рядом. И вот в полутьме чердака я рассказал ей все, умолчал только о последней поездке к Давису Каулиню. Имя раненого гостя тоже не было названо: пусть остается Петровичем.
Бабушка приподнялась:
— Посмотрю, как там больной...
— Может, перенести его в баньку?
— Кто знает, а вдруг за ним охотятся... Пока погода хорошая... А если дождь пойдет, сделаем крышу из мешковины. Я в какой-то газете читала, что некоторых больных лечат в горах, лесах и садах.
— Ну, а я пойду вязать снопы — рожь валяется неубранной. Кто наткнется, еще что-нибудь подумает...
На дороге столкнулся с Зентой. Она несла на плече где-то подобранную жердь и радостно размахивала рукавицами:
— Наши рукавицы! Бабушка просто позабыла!
— Зенточка, у меня страшно заболело вот здесь...—: Я ткнул пальцем под ребро.
Сестренка испуганно встрепенулась:
— Что там такое? Желчь или печень?
— Н-не знаю... Пойдем, поможешь мне снопы вязать.
— Никуда ты не пойдешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Не всегда бывал я бесстрашен, иногда был и пуглив до смешного. Когда Зента, поймав жука или стрекозу, грозила засунуть мне насекомое за шиворот, я обращался в позорное бегство. Если замечал при косьбе лягушку в траве, долго не мог успокоиться.
Куда же пойти? Пока я гадал, из клети показался кузнец.
— Роберт, я вас давно ожидаю... Где бабушка? Еще не легла спать?
Случалось, что в сумерки все сходились поболтать у клети. Один устроится на пороге, другой — на камне... Но сегодня кузнец зажег свечу и прикрепил ее на краю сусека. Инта сидела на опрокинутом сундуке. При свете свечи все в клети казалось незнакомым.
— Мышонок, расскажи, с чего это тебе мука стала казаться горькой? — обратился кузнец к дочери.
— И у мышонка от однообразной пищи желудок портится,— тихо откликнулась Инта.
— Так, так... Матушка Залан, мы вам надоели?
— Лапинь, что ты дуришь? — Бабушка села на мешок с мукой и сердито оперлась на пустой ларь.
— Инта, где тебе лучше всего жилось после того, как мы покинули Курземе? — выпытывал Лапинь, точно судебный следователь.
— У Заланов! — коротко ответила девушка. Бабушка беспокойно заерзала. Платок упал в ларь.
Я тоже чувствовал себя неудобно.
— У нас с дочкой разногласия. Я и пригласил вас как наших лучших друзей.
— Ну-ну! — запротестовала бабушка. — У тебя друзья в каждом доме... а мы люди простые.
— Девчонка закапризничала: хочет ехать в город. Надоели, дескать, ей деревенские с их лаптями и постолами.
— Отец, зачем ты так говоришь?
— Хочет ехать в Оршу или в Смоленск. Видите ли, по сравнению с другими мы мало пережили. Моя девочка ничего не знает о страшной жизни беженцев. Ей не пришлось ночевать на грязных станционных перронах и на заплеванном полу. Ей не пришлось кормить вшей, стоять с пустой миской у дверей комитета беженцев, просить милостыню. Она не знает, что такое дизентерия. Где-то льются реки крови, а Инта видела только куриную кровь. И вот ей надоела спокойная жизнь. В город... Скажи мне, для чего?
Девушка ответила спокойно:
— Отец, ты знаешь это. Я хочу научиться чему-нибудь полезному. Хотя бы швейному, прядильному, ткацкому делу... А здесь была я неучем, неучем и останусь. Что я буду делать потом? Читать? Довольно уж. Новых книг нет. А город остается городом. Может быть, поступлю на какие-нибудь курсы...
— Чего тебе недостает в эти трудные времена? — не отставал кузнец.—И масло, и сметана, и яйца... И еще заработаю...
— Отец, сколько мне еще жить у тебя под крылышком? Война все продолжается... Может, и тебя призовут. .. Что я буду делать, как буду помогать тебе?
— Не призовут, мне уже пятьдесят четвертый пошел. А ремеслу успеешь, выучишься. Кончится война, уедем обратно в Латвию. Снова задымят трубы рижских заводов... Поверь: послушаешься отца — все будет хорошо.
— Окончится война... —Инта резко повернула голову. — А от кого зависит этот конец? Ты сам говорил... горожане первые...
— Понимаю, доченька, на что ты намекаешь.
— Отец, ты мне так много рассказывал о революции 1905 года. —Инта повысила голос.— Тогда ты был смелым, участвовал в демонстрациях, поджигал помещичьи дома. А сейчас боишься города потому, что буря может снова увлечь Лапиней. Почему ты не боялся тогда?
Кузнец смутился. Заслуженный упрек глубоко задел его. Неужели дочь уже так выросла?
— Ну хорошо, послушаем, что скажут умные люди. Вот наши лучшие друзья — что они скажут, так тому и быть.
— Я согласна... — У Инты задрожали губы.
— Матушка Залан, скажи свое слово! Бабушка встрепенулась. У нее заплетался язык.
— Я... я больше никому советов не даю. Да еще в таком деле! Один раз в молодости дала совет... Маде Улан. Хозяйский сын сватался к ней. Встречает меня Маде у Сусеи — и на шею: «Ильзочка, милая, слышала: Бренчук хочет меня вести под венец. Дай совет!» Я ни туда, ни сюда... А Маде не унимается: «Все родственники на меня насели: «Чего ты еще ждешь, хозяйкой станешь!» Да мать у этого Бренчука — ведьма лютая. Скажи, Ильзочка, свое слово как подруга. Как скажешь, так и сделаю». Боже мой, прости мои прегрешения! Я в ту пору на все чужими глазами глядела. Вздохнула и ответила: «Ах, Маде, у хозяйки ведь все ключи'в кармане. Неужели эта ведьма, свекровь, вечно жить будет!» Через год встречаю Маде возле Биржской церкви. Не узнать ее: худая, словно доска, а на щеках румянец — заболела чахоткой. Не здоровается со мной, не глядит. У меня сердце рвется от жалости; «Маде, Маде, поговорим!» А сна упрекает: «Все вы, словно вороны, каркали: «Иди к Бренчуку, будешь хозяйкой!» Хотя бы один промолвил: «Маде, смотри не прогадай!»
— Ну, бабушка, поговорим о деле. Пусть это не будет советом... — не отставал кузнец.
— Пойдем спать, Роб. — Бабушка поднялась.
— Роберт, подождите! — Инта несмело взяла меня за руку.
— Нет, дорогие, не ему решать... Когда свой хлеб будет есть... Пойдем, Роб! Мы сами не знаем, под каким кустом наше счастье спряталось.
Ворочаясь на сеновале, я долго не мог заснуть. Молодец бабушка! Ясно и от всей души сказала: не знаю. Кузнец этого не ожидал. Видно, надеялся, что бабушка по крайней мере пустится в длинные рассуждения и он сможет кое-что истолковать в свою пользу.
А что бы я посоветовал, повинуясь голосу своей совести?
«Инга, поезжай в город».
Но, засыпая, я пробормотал:
— Без вас здесь будет так одиноко... Через два дня Инта сказала:
— Роберт, книги мы оставим у вас. Пользуйтесь сами и давайте другим! Все-таки едем в Смоленск. — На мой немой вопрос девушка добавила:—Мой отец еще станет таким, каким он был раньше.
Глава XXV
«Только бы дождаться письма»,. — Черный монах. — Бабушка лечит раненого Дударя. — «Пусть сибирские кедры растут без меня». — Красный флаг над могилой героев.
Я обвязал веревкой выкорчеванный пень и тащил его в сторону дома. Этим летом у нас укоренился обычай: каждый, возвращаясь домой, приносит для печи все, что можно подобрать в дороге: ветви, старые колья, жерди, колоды. Бабушка шутила; «Скоро объявим всем: кто хочет зайти к Заланам, пусть тащит гостинец —корягу или охапку щепок».
Вдруг пень зацепился за что-то. Обернулся—-Зента! Подкралась сзади и схватила мою добычу за корень.
— Отстань! Ты и слона остановишь, если в хвост вцепишься!
Зента весело ткнула меня в бок кулачком:
— Почему не спрашиваешь, что нового в Богушевске?
— А, ты сегодня побывала в нашей столице?
— Какой забывчивый!— Сестренка надулась.— Я ради него мчалась стрелой, гостинец тащила...
— Что, доску нашла?
— Про доску бабушка меня уже спрашивала.
Мы засмеялись. Внезапно Зента стала серьезной, но поди-ка догадайся, не кроется ли за этим озорство!
— В самом деле, я тебе гостинец принесла.
— Давай сюда!
— Оставила дома.
— Что мы здесь на улице торгуемся. Берись за веревку!
— Ты сначала отгадай.
— Притащим пень — легче будет отгадывать.
— Нет, отгадай здесь же, не сходя с места! — не унималась девочка.
— Письмо от отца?
— Будет он тебе каждый день писать!
— Тогда от Инты?
— Инта мне первой напишет, ты с ней не ужился...
— Болтушка! Ну, берись за веревку!
— Отгадай! Гостинец из гостинцев! — Газеты!
Зента, лукаво улыбаясь, повернула корзинку вверх дном — на землю высыпалось несколько газет. Я опустил веревку, бросился на колени, собирая их. Зента сказала еще что-то, но я ничего больше не слышал. Здесь же, на пеньке, дрожащими руками развертывал номер за номером...
Так, так... последние известия о положении на фронтах.Эти известия поразили не только меня. Словно саранча, на русскую армию набросились ловкие спекулянты, авантюристы, аферисты, негодяи, жулики. В штабах сидели бездарные генералы, шпионы и предатели. Солдаты в окопах часто оставались без ружей... И вот эта армия на Юго-западном фронте нанесла такой удар австрийцам и немцам... Взяты Луцк, Броды... Русская армия дошла до отрогов Карпат...
У меня закружилась голова. Когда я оторвался от газет, в ушах шумело, перед глазами прыгали искорки. Я повторял еще и еще раз:
— Это все сделали солдаты, только солдаты... На Юго-западном фронте мой отец!.. Что с ним?.. Что с ним?
Придя в себя, я оглянулся. Уже смеркалось. Где же коряга? Все-таки Зента утащила ее домой, а я этого не заметил. Хоть пень и высохший, но большой.
Долго у нас никто не мог заснуть. Даже Зента, которая обычно, возвратясь из города, бросалась в кровать и сразу засыпала. Только бы дождаться письма от отца... Наконец бабушка, встав с постели, погладила по голове девочку:
— Дитятко, отец вернется...
Девочка скоро заснула; только бабушке не спалось. Короткая летняя ночь показалась нам длинной, как пыльное шоссе.
Спозаранку я пошел с косой на короткой рукоятке и маленькими граблями убирать рожь. Ржи было немного. .. два небольших клочка, засеянных еще дедом. Бабушка пыталась отговорить меня:
— Подождем, пусть рожь наливается.
— Ждать нечего, — ответил я. — Был бы хорошим косцом, а то, пока приспособлюсь, как раз время и подойдет.
Работа не клеилась. Я остановился, вытер лицо рукавом— пот лил градом. Что такое? Не везет, да и все тут! Проклятые стебли — тянутся, заплетаются. Надо спросить бабушку, в чем здесь секрет. Может, коса не так насажена... может, размахивать не умею...
Приходил Шуман — узнать, что слышно на фронте. Я рассказал. Но заговорить о своих неудачах, попросить совета у кулака не хотел. Нет, только не это!..
— Бог в помощь!
— Добрый день, матушка Залит! — радостно воскликнул я.
Да, это была Альвина Залит.
— Ну, как дела?
— Плохо, матушка Залит, как у барана в саду! Куда мордой ни ткнешься — везде шипы да колючки.
— Дай-ка мне косу. Посмотрим!
Не возразив ни слова, я протянул ей косу и грабельки. Альвина по-мужски поплевала на руки и двинулась вперед широкими шагами.
«Шшш... шшш...» —зашипела коса, и срезанные стебли спокойно валились под прямым углом к несжатой ржи. Вскоре образовался ровный прокос.
— Матушка Залит,—сказал я, взяв косу, — представьте себе, что я в первый раз вышел косить рожь: поучите меня!
Альвина посмотрела, как я работаю, и сказала:
— Не сгибайся в дугу. Нагибаться-то надо, но не так сильно, как березка под ветром на холме. И руки у тебя не гибкие, размахиваешь ими, как семафор, — вверх, вниз. Нажимай больше на пятку косы! Грабельки пускай свободнее и не так высоко...
Запыхавшись, подбежала Зента:
— Роб! Иди скорее домой!
— Что такое? Дом горит?
— Там тебя дожидается черный человек. Пришел и сидит... Бабушка покормила его, сказала, чтобы уходил. А он ни с места, сидит и все крестится, все крестится...
— Крестится?
— Это, должно быть, тот самый монах, что и ко мне заходил. Я закричала: «Нам здесь молельщиков не надо!» — сердито рассказывала Залит.— Как закричала, так черный убрался. С виду больной, слабый, а глаза, точно у волка, горят, на ругань не отвечает — знай, крестится да крестится. Сходи-ка домой, Роберт! Этот монах может бабушку напугать. Обратно не спеши — я пройду несколько рядков.
Бабушка неважно говорила по-русски. Ей не отделаться от монаха. Да и вообще я не мог терпеть духовного сословия, монахов — в особенности.
— Где этот черный ворон, еще не ушел? — спросил я у бабушки, которая мыла в кухне глиняную посуду.
— Нет. Сидит у печки и все крестится. Я распахнул дверь в комнату:
— Послушайте, в этом доме вам не дадут ни корочки. Убирайтесь в болото, там вас ожидают такие же вороны!
Монах устало поднял голову. Я застыл в изумлении:
— Михаил Михайлович...
— Тесс... Роберт, я вас еле нашел.
Осторожно взял я нежданного гостя за руку, бледную и изможденную.
— Что с вами?
— Только что вырвался из ловушки. Меня ранили саблей... Надо отлежаться где-нибудь в укромном месте... Но — тсс!.. Вы меня поняли?
В кухне, словно колокольчик, зазвенел голос Зенты. Приложив палец к губам и прошептав: «Еще чуточку терпения!» — я выскочил из комнаты.
— Зенточка, сбегай на поле и скажи матушке Залит, чтобы она меня не ждала — пусть бросает косить. Я немного провожу этого папашу: он словно не в своем уме... заблудился...
Сестренка убежала. Я не терял ни минуты. Без помощи бабушки не обойтись. Но, если бабушка даст честное слово, скорее в гроб ляжет, чем подведет.
— Бабушка, пойди сюда, я тебе что-то скажу!.. Когда Зента вернулась, Михаил Михайлович Дударь
был уже устроен в кустах за погребом. Девочка получила новое приказание — на этот раз от бабушки:
— Зенточка, я давно уже смотрю: что за пара рукавиц осталась у нас после похорон деда? Сбегай-ка к Зильвестрам, узнай, не их ли рукавицы. Если не их, добеги до Клотиней. А уж если никто своими не признает,— что делать, неси обратно. Осмотрев рукавицы, девочка удивленно подняла брови:
— Бабушка, ты сама их вязала! Я тогда еще в школу не ходила.
— Нет, внучка, те были почти такие же, да не совсем. Разве не знаю я свой узор! И синяя шерсть у меня была посветлее... Сходи, сходи...
В следующую минуту резвый посланец уже мчался так, что только косы прыгали, как заячьи уши. Дударь, оказавшись в безопасном месте, сразу впал в беспамятство. Его можно было поворачивать с боку набок, как младенца. Пока бабушка рассматривала нежданного гостя, я наговорил ей с три короба: этот человек, мол, в трудную минуту кормил меня, отогревал, одевал...
В то время нелегко было найти врача, поэтому в каждом доме в Рогайне был в запасе хинин, раствор карбог ловой кислоты и лекарство от глистов. Найдя место, где удар сабли рассек плечо Дударя, которого я назвал Петровичем, бабушка распорядилась:
— Не трещи-ка, лучше воды вскипяти! В клети в коричневом сундуке у меня чистые льняные тряпочки... Да нет, я сама, ты не найдешь... Поищи ножницы! — Она говорила коротко и строго.
Через час больной был приведен в порядок. Бабушка ухитрилась даже надеть на него, одеревенелого, белую рубаху. Осторожно подобрав кровавые лохмотья, она приказала:
— Пока печь не остыла, сожги все до последней ниточки!
Тщательно вымыв руки, бабушка поднялась на чердак; там под стрехой она хранила пакетики, связки и пучки высушенных листьев, трав, кореньев и цветов. Недаром рогайнцы поговаривали: «Заланиха —что твой доктор».
Пока бабушка рылась в своем лекарственном складе, я снова начал расхваливать лежавшего в кустах человека. Наконец старушка не вытерпела:
— Что ты стараешься, я не настолько глупа! Таких видывала... Это бунтовщик!
От удивления я растерялся и только спросил:
— Когда ты их видела? В Пятом году?
— В Пятом году у нас было тихо. А вот позднее на лядовском складе — тогда там была лесопильня —поселились три рижанина. Чуть спаслись. У одного — Длинным Гансом его звали — плечо было прострелено... Больше месяца с ним провозилась.
— Сколько мне тогда было лет?
— Кто упомнит... — Но, бабушка... Старушка пробормотала:
— В тот раз... Что у нас было в то лето? Жучки всю капусту поели... Домнин муж—помнишь, он страдал падучей — утонул в реке возле церкви... И осенью еще орехов было много!
— А, припоминаю! Мне тогда было...
— ... наверное, лет семь.
Рижан, которые, поработав одно время в Лядове, внезапно пропали, я хорошо помнил. Но что бабушка одного из них лечила, этого и не подозревал.
— Бабушка, почему я не знал?
— От тебя отделаться было проще простого. Скажу, бывало: «Иди, мальчик, поройся в клети», — только тебя и видим. Ты в ту пору привязался к старым газетам и календарям.
— Зря от меня скрывала! — проворчал я.
— И верно, ты никогда не болтал лишнего. Но был еще мал, да и время такое, что лучше поостеречься. Скажи, — она повернулась ко мне, хотя во тьме, царившей на чердаке, невозможно было рассмотреть черты лица, — разве ты от меня, своей старой бабки, мало утаил?
Я молчал. В самом деле, в Рогайне еще не обмолвился ни словом о своих приключениях в Лопатове. Домашние думали, что явился из Витебска из-за нужды. И не удивились. Они давно ожидали, что в один прекрасный день меня исключат из гимназии. Дед так и умер в уверенности, что обыкновенная нищета выгнала меня из города.
Бабушка села рядом. И вот в полутьме чердака я рассказал ей все, умолчал только о последней поездке к Давису Каулиню. Имя раненого гостя тоже не было названо: пусть остается Петровичем.
Бабушка приподнялась:
— Посмотрю, как там больной...
— Может, перенести его в баньку?
— Кто знает, а вдруг за ним охотятся... Пока погода хорошая... А если дождь пойдет, сделаем крышу из мешковины. Я в какой-то газете читала, что некоторых больных лечат в горах, лесах и садах.
— Ну, а я пойду вязать снопы — рожь валяется неубранной. Кто наткнется, еще что-нибудь подумает...
На дороге столкнулся с Зентой. Она несла на плече где-то подобранную жердь и радостно размахивала рукавицами:
— Наши рукавицы! Бабушка просто позабыла!
— Зенточка, у меня страшно заболело вот здесь...—: Я ткнул пальцем под ребро.
Сестренка испуганно встрепенулась:
— Что там такое? Желчь или печень?
— Н-не знаю... Пойдем, поможешь мне снопы вязать.
— Никуда ты не пойдешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47