Появился учитель и, нахмурившись, сказал, что такое малодушие накануне приезда инспектора возможно только в аничковской школе.
Он еще раз с неодобрением осмотрел наши уши и приказал всем умыться мылом. Двое решительно заявили, что им это не удастся: у них в доме умываются мылом только по большим праздникам. Остальные молчали. Когда учитель снова напомнил об инспекторе, те же два мальчика ответили: домашним нет никакого дела до инспектора, для них инспектор — что был, что не был. Митрофан Елисеевич так и ахнул. Ведь инспектор такая персона! Такая же, как пристав или полицмейстер. А их домашние за непочтительное поведение могут ответить перед законом.
После длинного разговора он посоветовал умыться золой или натертым кирпичом. И обязательно потереть шею мочалкой.
Когда в таком же духе было разрешено еще несколько вопросов помельче, учитель стал заново рассаживать пас. Вот где начались настоящие трудности!
Ему хотелось рассадить нас так, чтобы инспектору бросился в глаза цвет школы. Впереди самые видные места должны были занять ученики, обутые в башмаки, остриженные и одетые почище. И самое главное — луч-шие в учении. Неуспевающим полагалось спрятаться за спину других и, если инспектор спросит, молчать.
Рассаживая учеников второго отделения, учитель долго, как фотограф, осматривал меня со всех сторон, вертел, толкал то влево, то вправо, подыскивая место, где бы я бросился инспектору в глаза. Но я был мал, меньше своих товарищей, и учитель велел принести кирпич, на который я должен был сесть, чтобы выглядеть выше и внушительней.
Вот когда на мою долю выпала маленькая радость, хотя я не приложил к этому никаких усилий! Как известно, Альфонс Шуман был самым нарядным в школе: настоящий барчук. Пока учитель был занят вторым отделением, Альфонс, сознавая свое значение, уселся на лучшее место, откуда можно было видеть даже его коричневые суконные брюки. Когда Митрофан Елисеевич взялся за третье отделение, он прямо-таки испугался, увидев перед собой Альфонса. Учитель схватил его за руку и отвел подальше.
Альфонс обиделся. Этот трусливый, всегда угодничавший перед учителем парнишка вздумал упираться. Но взволнованный Митрофан Елисеевич забормотал:
— Ах, боже, ведь инспектор... инспектор... Альфонс, ты понимаешь, что значит инспектор?
Наконец до Альфонса дошло: он испугался больше, чем учитель. Могу побиться об заклад, что теперь в ушах Альфонса слово «инспектор» прозвучало, как «убийца» или «палач». Он проворно шмыгнул к последней парте и забился в угол, хотя, может быть, учитель и не думал загонять его так далеко.
Нас, избранных, тоже пробирала дрожь. Никто толком не знал, что захочет от нас этот человек и что он с нами сделает. Даже ученики третьего отделения не могли сказать ничего путного об инспекторе. В позапрошлом году приезжал один, но он был занят, куда-то спешил, и у, них в памяти сохранилась только его длинная меховая шуба с лапками и хвостиками.
Да, кто знает, что ждет нас завтра?
Тихона Боброва посадили посредине. Бросив взгляд в сторону учителя, он недружелюбно буркнул мне:
— Не поддавайся. Тебе сидеть перед носом инспектора, и тебя же заставляют бежать вечером домой!
Верно! Я почувствовал свою значимость и смело заявил:
— Господин учитель, может быть, вы тут на месте достанете у кого-нибудь для меня башмаки? Я вечером никуда не пойду, а то так устану, что не смогу завтра и рта раскрыть перед инспектором.
Спасибо Боброву, он меня частенько мучил, но его услуги перевесили боль щелчков и другие обиды.
Ботинки я не получил, хотя Митрофан Елисеевич покосился в сторону Альфонса Шумана. Мне уже казалось: вот-вот он прикажет Альфонсу обуть мои постолы и отдать мне свои сапоги. Но, видно, тут были еще какие-то соображения, и все осталось по-старому.
После того как я несколько раз сбегал к Ивану Ивановичу и передал его длинные рассуждения о том, что мыть класс — это только людей смешить, учитель решил справиться собственными силами.
Я так привык к школе, что почти не замечал грязи, хотя у нас дома полы мыли каждую субботу. Только когда стали мыть пол в классе, я увидел, в каком хлеву мы занимались.Метлой тут ничего нельзя было сделать — пришлось сбегать за лопатами, и, только орудуя ими, мы добрались до досок. Парты были не лучше: мы ведь прыгали по ним в лаптях, в старых и новых, в чистых и грязных. Парты тоже невозможно было отмыть тряпкой: пришлось соскабливать грязь ножами.
Одни приносили воду, другие мыли пол, а третьи выливали жидкую грязь на большой сугроб позади школьного забора. Вскоре снег печеригл, будто на него опрокинули бочку дегтя. Как только начали мыть пол, Митрофан Елисеевич послал в лес за еловыми ветками. Когда наша работа подходила к концу, подоспели и ветки. Самые красивые мы прикрепили к стенам, а остальные изрубили, рассыпали по классу и набросали у дверей:, снаружи и внутри — пусть вытирают ноги...
Поздно вечером учитель постучал к Чвортеку и велел мне открыть школу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Тут было чему удивляться; учитель не имел обыкновения заглядывать в школу после уроков. Я слышал, как Чвортек проворчал вслед; «Всегда бегом бежит домой, словно из тюрьмы, а теперь в полночь потянуло». Вошли в школу. Митрофан Елисеевич вытащил из кармана свечу, зажег ее и, осмотрев класс, тяжело вздохнул. Заговорил он как-то печально, точно сам с собой:
— Мы тут бегаем, кричим, хотим принять дорогого гостя как можно лучше... А поди узнай — вдруг ему не понравится какая-нибудь мелочь? Мысли больших людей неисповедимы. — Он снова вздохнул. — Моему отцу, священнику, как-то был обещан богатый приход — Змиево. Уже все готово, садись да поезжай. Вдруг архиепископ вспомнил: около Змиева живет один граф — тот не выносит людей с синими носами. А у моего отца, как назло, нос всегда был синий, и пришлось ему поехать вместо Змиева в Голодедозо...
Учитель еще раз прошелся по классу со свечкой; во всех углах заколыхались темные тени. Наверное, Митро-фану Елисеевичу жутко стало, он подозвал меня поближе. Некоторое время мы стояли молча. Вдруг учитель воскликнул:
— Ах, дьявол, ты не чувствуешь, какой тут воздух? Я ответил, что воздух ничуть не хуже, чем обычно,
даже, пожалуй, лучше: пахнет свежей хвоей. Но мои слова не обрадовали учителя.
— Для нас, конечно, этот воздух хорош, лучшего и не надо — хоть бы на том свете не хуже был! Но кто мы все по сравнению с инспектором? Навозные жуки и муравьи. Он может нам такого жару задать, что за один день поседеем. Нет, братец, так нельзя встречать инспектора.
— Есть ведь такие окна с форточками, — осмелился я вставить. — Только откроешь — и воздух сейчас же становится чистым.
— Ну-у-у! — протянул Митрофан Елисеевич.—Мы не бог весть какие паны, — форточки только для господ. Знаешь что, Букашка: сбегай к Чвортекам, попроси кусок сахару, я им потом заплачу, и прихвати лучину, чайную ложку и тряпку...
Спустя несколько минут мы с учителем поджаривали сахар в чайной ложке и «делали приятный воздух». В самом деле, по всему классу распространился приятный запах; во всяком случае, до того вечера я никогда не знал ничего лучшего.
Глава ХХII
Инспектор со щипцами. — Хитрая соседская собачонка. —Царь и его родня.
Ночью я спал тревожно. Мне снился инспектор — важный господин с тремя галстуками и пятью парами очков; одни очки на носу, остальные прицеплены к петлям сюртука. Инспектор вытащил из кармана красивые щипчики. Как только он бросал взгляд на кого-нибудь из учеников, тот сейчас же должен был отвечать. Кто мешкал и запаздывал с ответом, того инспектор хватал щипцами за нос...
Мне снились и другие сны — и все об инспекторе. На рассвете я проснулся, дрожа, как измокшая собачонка, и больше не мог уснуть.
В этот день в классе было так хорошо, что каждый, кто приходил, в изумлении останавливался у дзерей, улыбаясь, осматривался и затем старательно, очень старательно вытирал ноги о еловые ветки. Скажете, от страха перед учителем и инспектором? Конечно, нет! Старательнее всех вытирали ноги именно те, кто давно привык к тому, что их дерут за волосы и ставят в угол. Лишняя оплеуха не могла их испугать!
Но что же тогда случилось в нашей школе? Ровно ничего. Только убрали грязь...
Перед началом занятий нас поразила еще одна неожиданность: почти треть класса не явилась, притом лучшие ученики, которым надлежало сидеть впереди! Могу поручиться, что все они тоже видели ужасные, сны и также всю ночь дрожали.
Митрофан Елисеевич вошел в класс с ввалившимися глазами, осипший. Увидев пустые места на скамейках, он взволновался и долго не мог успокоиться.
Раза два-три пробежавшись по классу, он отворил дверь в соседнее отделение:
— Зинаида Ивановна, сколько учеников у вас отсутствует?
— В классе все, как обычно.—И, поглядев в лицо растерявшегося коллеги, добавила: — Я своих не пугала.
Несомненно, каждый, кто не пришел в школу, знал,что за столь дерзкий поступок грозит наказание — суровое наказание. И все же страх перед инспектором был куда сильнее страха перед учителем, к которому уже все привыкли.
Я даже пожалел Митрофана Елисеевича: он никак не ожидал такой напасти! Учитель писал на доске, а мел в его руках дрожал, как у тяжелобольного.
У одного крестьянина по соседству со школой была собачонка — заморенный щенок, который, однако, весьма громко лаял. Обычно никто не обращал внимания на его тявканье, но в тот день щенок причинил нам много неприятностей. Казалось, ктс-то подучил его лаять погромче. Волнение учителя передалось и нам; поэтому, когда собачка залаяла особенно громко, псе съежились. У многих вырвался протяжный вздох:
— А-а-а!..
Но всему бывает конец. Кончился и этот день: как трель жаворонка, как песнь свободы, прозвучал для нас последний звонок — мы спасены!
После уроков я обычно запирал вместе с Чвортеком школу. Как-то заперли двух учеников, и они подняли рев. После этого случая я всегда проверял, не остался ли кто у карты или у доски. Когда я прибежал с ключами, из первого отделения доносились голоса:
— Где же застрял наш высокий гость... Хоть бы завтра явился!
— Митрофан Елисеевич, разве не все равно, когда: завтра, послезавтра или через год?
— О, Зинаида Ивановна, как вы можете так говорить? Вдруг он заболел — зимой всякое может случиться. ..
— Откуда он должен приехать?
— Из пузыревской школы.
— Ах, из Пузырева? — Зинаида Ивановна громко засмеялась.—Там работают две учительницы. В таких местах инспектора имеют обыкновение задерживаться на недели.
В ее речи не было должного уважения к инспектору; это не понравилось Митрофану Елисеевичу. Он заговорил сердито:
— В каком еще государстве дети осмелились бы так поступить? Услышали слово «инспектор» и тотчас же,как сверчки, забились за печку. Это возможно только у нас, где каждый мужик бунтует. Поневоле приходится быть суровым и строгим, иначе они погубят школу?
Зинаида Ивановна молчала, а Митрофан Елисеевич продолжал уже миролюбивым тоном:
— Пожалуй, хорошо, что инспектор сегодня не явился, хотя все остальное было подготовлено как нельзя лучше и неизвестно, удастся ли все сохранить... — Учитель, очевидно, имел в виду наши уши и руки, да и чисто вымытый пол в классе.
— Вы в самом деле так хорошо подготовились? — быстро спросила Зинаида Ивановна.
Митрофан Елисеевич подтвердил это еще раз. И тут Зинаида Ивановна, точно собираясь раскрыть какую-то страшную тайну, нарочито испуганным голосом произнесла:
— Митрофан Елисеевич, дайте честное слово... Понимаете, честное слово настоящего мужчины, что не будете преследовать провинившихся сегодня учеников, и я сообщу вам о чем-то, в сто раз более опасном. Даже если в вашем классе было бы только три ученика, и то вам не угрожали бы такие неприятности.
Озадаченный Митрофан Елисеевич дал честное слово и даже обещал купить Зинаиде Ивановне целый фунт наилучших конфет, только бы она сказала, в чем дело. Когда все клятвы и заверения были выслушаны, учитель от волнения чуть дышал, а Зинаида Ивановна весело рассмеялась:
— В вашем классе нет ни одного царя. Все цари — у меня!
Я думал, что, услышав эти слова, Митрофан Елисеевич тут же грохнется на пол. Но он все-таки устоял — видно, он тоже иной раз говорил себе: «Надо выдержать».
Вообще стены нашей школы были голые. Но на одной из них висели четыре портрета: царь и царица, отец и мать царя. После того как класс разделили перегородкой, все цари и царицы красовались в первом отделении, а у нас осталась одна икона.
Как только Митрофан Елисеевич оправился от неожиданности, он схватил стул и, вскочив на него, протянул руку к царским портретам, словно через пять минут должен явиться инспектор. Но потом спохватился и смущенно спросил, какие портреты Зинаида Ивановна позволит ему взять.
— Хоть все четыре.
Такой ответ поразил Митрофана Елисеевича. Видно было, что он приготовился торговаться и спорить и уже заранее схватил портреты царя и царицы.
— Как так — все четыре?
— Ну так, просто. Я обойдусь без них.
— Нет-нет! Это было бы слишком великодушно с вашей стороны. Я возьму два... — И он снял только царя и царицу.
Затем последовала немая сцена, которую я, однако, довольно хорошо понял. За лето мухи загадили портреты; отец и мать царя выглядели гораздо свежее. Теперь, когда первый пыл прошел, Митрофан Елисеевич охотно взял бы стариков, но, делать нечего, пришлось разыскать мокрую тряпку и хоть немного освежить царя с царицей.
Когда мы с Митрофаном Елисеевичем остались одни, мне снова пришлось бежать за сахаром и «делать хороший .воздух». Учитель все время молчал, но, когда мы уходили, у него вырвались слова, полные злобы:
— Мы так волнуемся из-за этого чиновника, а он где-то там рассказывает учительницам анекдоты! Чтобы ему по пути вывалиться из саней и переломать ноги! Из-за него тут заболеешь, с ума сойдешь!
Глава ХХIII
Мы приветствуем рукав инспектора. — Новый Архимед. — Все по-старому.
Инспектор явился только на другой день, и, хотя мы до изнеможения учились его приветствовать, все же в конце концов провалились. Ом разделся в комнате Митрофана Елисеевича и вошел в первое отделение. Через некоторое время, беседуя с Зинаидой Ивановной, отворил нашу дверь и просунул в нее руку. Инспектор продолжал еще на той стороне разговаривать, а мы, увидев его рукав с блестящими пуговицами, вскочили с мест и прокричали:
— Здравствуйте, ваше высокоблагородие!
А потом, испуганные, стояли, не зная, что делать, так как сам инспектор все еще не появлялся. Митрофан Елисеевич тоже не знал, что нам посоветовать.Мы плохо приветствовали инспектора, но вряд ли он заслужил лучшей встречи. Войдя к нам, он осмотрел стены, окинул взглядом учеников, подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу и, улыбнувшись, точно вспомнив что-то приятное, спросил:
— Далеко ли отсюда до Пузырева?
Услышав в ответ, что восемь верст, он только проронил; «Ага!» — и снова пошел в первое отделение к Зинаиде Ивановне.
Это оскорбило и нас и Митрофана Елисеевича. Мы ждали, готовились — и вот важная персона, школьный пристав, так пренебрежительно держит себя с учениками старших отделений!
В первом отделении он пробыл часа полтора, но учениками занимался не более десяти минут, остальное время разговаривал с Зинаидой Ивановной: не скучно ли ей, играет ли она на каком-нибудь инструменте, поют ли тут весной соловьи?
Как был несчастен Митрофан Елисеевич! Если накануне он волновался, что не пришли лучшие ученики, то теперь ему было все равно: пусть никто из учеников не ответит, пусть инспектор выругает, но пусть хоть обратит внимание на его отделения! И учитель все громче и громче разговаривал с нами, точно желая рассердить находившегося за перегородкой большого начальника.
Наконец инспектор вошел. Но он изумил нас тем, что попросил Зинаиду Ивановну — попросил, а не приказал!— отпустить свое отделение домой и войти к старшим ученикам. Получилось, что Зинаида Ивановна тоже стала в своем роде маленьким инспектором. Митрофан Елисеевич то и дело вытирал со лба холодный пот...
— Мне хотелось бы знать, насколько вы развиты, — обратился к нам инспектор. — Ну-ка, решим несколько задач, оба отделения вместе. Задачи не трудные, но если эта машина не работает, — инспектор постучал по лбу,— тогда крышка! — И он вытащил из кармана маленькую книжечку.
Я читал эту книжку: в ней были «веселые задачи» —
примерно в таком Духе: летели вороны и вздумали сесть на березы. Если на каждую березу сядет по вороне, то одной некуда будет опуститься. Но, если на каждую бе* резу усядутся две вороны, одна береза окажется лишней. Сколько было берез и сколько ворон?
Я был мастак на такие задачи и сразу решил их пять. Тогда инспектор, взглянув на меня, одобрительно произнес:
— Ого, да это настоящий Архимед!
Кто такой Архимед, я не знал, но решил, что он не плохой человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Он еще раз с неодобрением осмотрел наши уши и приказал всем умыться мылом. Двое решительно заявили, что им это не удастся: у них в доме умываются мылом только по большим праздникам. Остальные молчали. Когда учитель снова напомнил об инспекторе, те же два мальчика ответили: домашним нет никакого дела до инспектора, для них инспектор — что был, что не был. Митрофан Елисеевич так и ахнул. Ведь инспектор такая персона! Такая же, как пристав или полицмейстер. А их домашние за непочтительное поведение могут ответить перед законом.
После длинного разговора он посоветовал умыться золой или натертым кирпичом. И обязательно потереть шею мочалкой.
Когда в таком же духе было разрешено еще несколько вопросов помельче, учитель стал заново рассаживать пас. Вот где начались настоящие трудности!
Ему хотелось рассадить нас так, чтобы инспектору бросился в глаза цвет школы. Впереди самые видные места должны были занять ученики, обутые в башмаки, остриженные и одетые почище. И самое главное — луч-шие в учении. Неуспевающим полагалось спрятаться за спину других и, если инспектор спросит, молчать.
Рассаживая учеников второго отделения, учитель долго, как фотограф, осматривал меня со всех сторон, вертел, толкал то влево, то вправо, подыскивая место, где бы я бросился инспектору в глаза. Но я был мал, меньше своих товарищей, и учитель велел принести кирпич, на который я должен был сесть, чтобы выглядеть выше и внушительней.
Вот когда на мою долю выпала маленькая радость, хотя я не приложил к этому никаких усилий! Как известно, Альфонс Шуман был самым нарядным в школе: настоящий барчук. Пока учитель был занят вторым отделением, Альфонс, сознавая свое значение, уселся на лучшее место, откуда можно было видеть даже его коричневые суконные брюки. Когда Митрофан Елисеевич взялся за третье отделение, он прямо-таки испугался, увидев перед собой Альфонса. Учитель схватил его за руку и отвел подальше.
Альфонс обиделся. Этот трусливый, всегда угодничавший перед учителем парнишка вздумал упираться. Но взволнованный Митрофан Елисеевич забормотал:
— Ах, боже, ведь инспектор... инспектор... Альфонс, ты понимаешь, что значит инспектор?
Наконец до Альфонса дошло: он испугался больше, чем учитель. Могу побиться об заклад, что теперь в ушах Альфонса слово «инспектор» прозвучало, как «убийца» или «палач». Он проворно шмыгнул к последней парте и забился в угол, хотя, может быть, учитель и не думал загонять его так далеко.
Нас, избранных, тоже пробирала дрожь. Никто толком не знал, что захочет от нас этот человек и что он с нами сделает. Даже ученики третьего отделения не могли сказать ничего путного об инспекторе. В позапрошлом году приезжал один, но он был занят, куда-то спешил, и у, них в памяти сохранилась только его длинная меховая шуба с лапками и хвостиками.
Да, кто знает, что ждет нас завтра?
Тихона Боброва посадили посредине. Бросив взгляд в сторону учителя, он недружелюбно буркнул мне:
— Не поддавайся. Тебе сидеть перед носом инспектора, и тебя же заставляют бежать вечером домой!
Верно! Я почувствовал свою значимость и смело заявил:
— Господин учитель, может быть, вы тут на месте достанете у кого-нибудь для меня башмаки? Я вечером никуда не пойду, а то так устану, что не смогу завтра и рта раскрыть перед инспектором.
Спасибо Боброву, он меня частенько мучил, но его услуги перевесили боль щелчков и другие обиды.
Ботинки я не получил, хотя Митрофан Елисеевич покосился в сторону Альфонса Шумана. Мне уже казалось: вот-вот он прикажет Альфонсу обуть мои постолы и отдать мне свои сапоги. Но, видно, тут были еще какие-то соображения, и все осталось по-старому.
После того как я несколько раз сбегал к Ивану Ивановичу и передал его длинные рассуждения о том, что мыть класс — это только людей смешить, учитель решил справиться собственными силами.
Я так привык к школе, что почти не замечал грязи, хотя у нас дома полы мыли каждую субботу. Только когда стали мыть пол в классе, я увидел, в каком хлеву мы занимались.Метлой тут ничего нельзя было сделать — пришлось сбегать за лопатами, и, только орудуя ими, мы добрались до досок. Парты были не лучше: мы ведь прыгали по ним в лаптях, в старых и новых, в чистых и грязных. Парты тоже невозможно было отмыть тряпкой: пришлось соскабливать грязь ножами.
Одни приносили воду, другие мыли пол, а третьи выливали жидкую грязь на большой сугроб позади школьного забора. Вскоре снег печеригл, будто на него опрокинули бочку дегтя. Как только начали мыть пол, Митрофан Елисеевич послал в лес за еловыми ветками. Когда наша работа подходила к концу, подоспели и ветки. Самые красивые мы прикрепили к стенам, а остальные изрубили, рассыпали по классу и набросали у дверей:, снаружи и внутри — пусть вытирают ноги...
Поздно вечером учитель постучал к Чвортеку и велел мне открыть школу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Тут было чему удивляться; учитель не имел обыкновения заглядывать в школу после уроков. Я слышал, как Чвортек проворчал вслед; «Всегда бегом бежит домой, словно из тюрьмы, а теперь в полночь потянуло». Вошли в школу. Митрофан Елисеевич вытащил из кармана свечу, зажег ее и, осмотрев класс, тяжело вздохнул. Заговорил он как-то печально, точно сам с собой:
— Мы тут бегаем, кричим, хотим принять дорогого гостя как можно лучше... А поди узнай — вдруг ему не понравится какая-нибудь мелочь? Мысли больших людей неисповедимы. — Он снова вздохнул. — Моему отцу, священнику, как-то был обещан богатый приход — Змиево. Уже все готово, садись да поезжай. Вдруг архиепископ вспомнил: около Змиева живет один граф — тот не выносит людей с синими носами. А у моего отца, как назло, нос всегда был синий, и пришлось ему поехать вместо Змиева в Голодедозо...
Учитель еще раз прошелся по классу со свечкой; во всех углах заколыхались темные тени. Наверное, Митро-фану Елисеевичу жутко стало, он подозвал меня поближе. Некоторое время мы стояли молча. Вдруг учитель воскликнул:
— Ах, дьявол, ты не чувствуешь, какой тут воздух? Я ответил, что воздух ничуть не хуже, чем обычно,
даже, пожалуй, лучше: пахнет свежей хвоей. Но мои слова не обрадовали учителя.
— Для нас, конечно, этот воздух хорош, лучшего и не надо — хоть бы на том свете не хуже был! Но кто мы все по сравнению с инспектором? Навозные жуки и муравьи. Он может нам такого жару задать, что за один день поседеем. Нет, братец, так нельзя встречать инспектора.
— Есть ведь такие окна с форточками, — осмелился я вставить. — Только откроешь — и воздух сейчас же становится чистым.
— Ну-у-у! — протянул Митрофан Елисеевич.—Мы не бог весть какие паны, — форточки только для господ. Знаешь что, Букашка: сбегай к Чвортекам, попроси кусок сахару, я им потом заплачу, и прихвати лучину, чайную ложку и тряпку...
Спустя несколько минут мы с учителем поджаривали сахар в чайной ложке и «делали приятный воздух». В самом деле, по всему классу распространился приятный запах; во всяком случае, до того вечера я никогда не знал ничего лучшего.
Глава ХХII
Инспектор со щипцами. — Хитрая соседская собачонка. —Царь и его родня.
Ночью я спал тревожно. Мне снился инспектор — важный господин с тремя галстуками и пятью парами очков; одни очки на носу, остальные прицеплены к петлям сюртука. Инспектор вытащил из кармана красивые щипчики. Как только он бросал взгляд на кого-нибудь из учеников, тот сейчас же должен был отвечать. Кто мешкал и запаздывал с ответом, того инспектор хватал щипцами за нос...
Мне снились и другие сны — и все об инспекторе. На рассвете я проснулся, дрожа, как измокшая собачонка, и больше не мог уснуть.
В этот день в классе было так хорошо, что каждый, кто приходил, в изумлении останавливался у дзерей, улыбаясь, осматривался и затем старательно, очень старательно вытирал ноги о еловые ветки. Скажете, от страха перед учителем и инспектором? Конечно, нет! Старательнее всех вытирали ноги именно те, кто давно привык к тому, что их дерут за волосы и ставят в угол. Лишняя оплеуха не могла их испугать!
Но что же тогда случилось в нашей школе? Ровно ничего. Только убрали грязь...
Перед началом занятий нас поразила еще одна неожиданность: почти треть класса не явилась, притом лучшие ученики, которым надлежало сидеть впереди! Могу поручиться, что все они тоже видели ужасные, сны и также всю ночь дрожали.
Митрофан Елисеевич вошел в класс с ввалившимися глазами, осипший. Увидев пустые места на скамейках, он взволновался и долго не мог успокоиться.
Раза два-три пробежавшись по классу, он отворил дверь в соседнее отделение:
— Зинаида Ивановна, сколько учеников у вас отсутствует?
— В классе все, как обычно.—И, поглядев в лицо растерявшегося коллеги, добавила: — Я своих не пугала.
Несомненно, каждый, кто не пришел в школу, знал,что за столь дерзкий поступок грозит наказание — суровое наказание. И все же страх перед инспектором был куда сильнее страха перед учителем, к которому уже все привыкли.
Я даже пожалел Митрофана Елисеевича: он никак не ожидал такой напасти! Учитель писал на доске, а мел в его руках дрожал, как у тяжелобольного.
У одного крестьянина по соседству со школой была собачонка — заморенный щенок, который, однако, весьма громко лаял. Обычно никто не обращал внимания на его тявканье, но в тот день щенок причинил нам много неприятностей. Казалось, ктс-то подучил его лаять погромче. Волнение учителя передалось и нам; поэтому, когда собачка залаяла особенно громко, псе съежились. У многих вырвался протяжный вздох:
— А-а-а!..
Но всему бывает конец. Кончился и этот день: как трель жаворонка, как песнь свободы, прозвучал для нас последний звонок — мы спасены!
После уроков я обычно запирал вместе с Чвортеком школу. Как-то заперли двух учеников, и они подняли рев. После этого случая я всегда проверял, не остался ли кто у карты или у доски. Когда я прибежал с ключами, из первого отделения доносились голоса:
— Где же застрял наш высокий гость... Хоть бы завтра явился!
— Митрофан Елисеевич, разве не все равно, когда: завтра, послезавтра или через год?
— О, Зинаида Ивановна, как вы можете так говорить? Вдруг он заболел — зимой всякое может случиться. ..
— Откуда он должен приехать?
— Из пузыревской школы.
— Ах, из Пузырева? — Зинаида Ивановна громко засмеялась.—Там работают две учительницы. В таких местах инспектора имеют обыкновение задерживаться на недели.
В ее речи не было должного уважения к инспектору; это не понравилось Митрофану Елисеевичу. Он заговорил сердито:
— В каком еще государстве дети осмелились бы так поступить? Услышали слово «инспектор» и тотчас же,как сверчки, забились за печку. Это возможно только у нас, где каждый мужик бунтует. Поневоле приходится быть суровым и строгим, иначе они погубят школу?
Зинаида Ивановна молчала, а Митрофан Елисеевич продолжал уже миролюбивым тоном:
— Пожалуй, хорошо, что инспектор сегодня не явился, хотя все остальное было подготовлено как нельзя лучше и неизвестно, удастся ли все сохранить... — Учитель, очевидно, имел в виду наши уши и руки, да и чисто вымытый пол в классе.
— Вы в самом деле так хорошо подготовились? — быстро спросила Зинаида Ивановна.
Митрофан Елисеевич подтвердил это еще раз. И тут Зинаида Ивановна, точно собираясь раскрыть какую-то страшную тайну, нарочито испуганным голосом произнесла:
— Митрофан Елисеевич, дайте честное слово... Понимаете, честное слово настоящего мужчины, что не будете преследовать провинившихся сегодня учеников, и я сообщу вам о чем-то, в сто раз более опасном. Даже если в вашем классе было бы только три ученика, и то вам не угрожали бы такие неприятности.
Озадаченный Митрофан Елисеевич дал честное слово и даже обещал купить Зинаиде Ивановне целый фунт наилучших конфет, только бы она сказала, в чем дело. Когда все клятвы и заверения были выслушаны, учитель от волнения чуть дышал, а Зинаида Ивановна весело рассмеялась:
— В вашем классе нет ни одного царя. Все цари — у меня!
Я думал, что, услышав эти слова, Митрофан Елисеевич тут же грохнется на пол. Но он все-таки устоял — видно, он тоже иной раз говорил себе: «Надо выдержать».
Вообще стены нашей школы были голые. Но на одной из них висели четыре портрета: царь и царица, отец и мать царя. После того как класс разделили перегородкой, все цари и царицы красовались в первом отделении, а у нас осталась одна икона.
Как только Митрофан Елисеевич оправился от неожиданности, он схватил стул и, вскочив на него, протянул руку к царским портретам, словно через пять минут должен явиться инспектор. Но потом спохватился и смущенно спросил, какие портреты Зинаида Ивановна позволит ему взять.
— Хоть все четыре.
Такой ответ поразил Митрофана Елисеевича. Видно было, что он приготовился торговаться и спорить и уже заранее схватил портреты царя и царицы.
— Как так — все четыре?
— Ну так, просто. Я обойдусь без них.
— Нет-нет! Это было бы слишком великодушно с вашей стороны. Я возьму два... — И он снял только царя и царицу.
Затем последовала немая сцена, которую я, однако, довольно хорошо понял. За лето мухи загадили портреты; отец и мать царя выглядели гораздо свежее. Теперь, когда первый пыл прошел, Митрофан Елисеевич охотно взял бы стариков, но, делать нечего, пришлось разыскать мокрую тряпку и хоть немного освежить царя с царицей.
Когда мы с Митрофаном Елисеевичем остались одни, мне снова пришлось бежать за сахаром и «делать хороший .воздух». Учитель все время молчал, но, когда мы уходили, у него вырвались слова, полные злобы:
— Мы так волнуемся из-за этого чиновника, а он где-то там рассказывает учительницам анекдоты! Чтобы ему по пути вывалиться из саней и переломать ноги! Из-за него тут заболеешь, с ума сойдешь!
Глава ХХIII
Мы приветствуем рукав инспектора. — Новый Архимед. — Все по-старому.
Инспектор явился только на другой день, и, хотя мы до изнеможения учились его приветствовать, все же в конце концов провалились. Ом разделся в комнате Митрофана Елисеевича и вошел в первое отделение. Через некоторое время, беседуя с Зинаидой Ивановной, отворил нашу дверь и просунул в нее руку. Инспектор продолжал еще на той стороне разговаривать, а мы, увидев его рукав с блестящими пуговицами, вскочили с мест и прокричали:
— Здравствуйте, ваше высокоблагородие!
А потом, испуганные, стояли, не зная, что делать, так как сам инспектор все еще не появлялся. Митрофан Елисеевич тоже не знал, что нам посоветовать.Мы плохо приветствовали инспектора, но вряд ли он заслужил лучшей встречи. Войдя к нам, он осмотрел стены, окинул взглядом учеников, подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу и, улыбнувшись, точно вспомнив что-то приятное, спросил:
— Далеко ли отсюда до Пузырева?
Услышав в ответ, что восемь верст, он только проронил; «Ага!» — и снова пошел в первое отделение к Зинаиде Ивановне.
Это оскорбило и нас и Митрофана Елисеевича. Мы ждали, готовились — и вот важная персона, школьный пристав, так пренебрежительно держит себя с учениками старших отделений!
В первом отделении он пробыл часа полтора, но учениками занимался не более десяти минут, остальное время разговаривал с Зинаидой Ивановной: не скучно ли ей, играет ли она на каком-нибудь инструменте, поют ли тут весной соловьи?
Как был несчастен Митрофан Елисеевич! Если накануне он волновался, что не пришли лучшие ученики, то теперь ему было все равно: пусть никто из учеников не ответит, пусть инспектор выругает, но пусть хоть обратит внимание на его отделения! И учитель все громче и громче разговаривал с нами, точно желая рассердить находившегося за перегородкой большого начальника.
Наконец инспектор вошел. Но он изумил нас тем, что попросил Зинаиду Ивановну — попросил, а не приказал!— отпустить свое отделение домой и войти к старшим ученикам. Получилось, что Зинаида Ивановна тоже стала в своем роде маленьким инспектором. Митрофан Елисеевич то и дело вытирал со лба холодный пот...
— Мне хотелось бы знать, насколько вы развиты, — обратился к нам инспектор. — Ну-ка, решим несколько задач, оба отделения вместе. Задачи не трудные, но если эта машина не работает, — инспектор постучал по лбу,— тогда крышка! — И он вытащил из кармана маленькую книжечку.
Я читал эту книжку: в ней были «веселые задачи» —
примерно в таком Духе: летели вороны и вздумали сесть на березы. Если на каждую березу сядет по вороне, то одной некуда будет опуститься. Но, если на каждую бе* резу усядутся две вороны, одна береза окажется лишней. Сколько было берез и сколько ворон?
Я был мастак на такие задачи и сразу решил их пять. Тогда инспектор, взглянув на меня, одобрительно произнес:
— Ого, да это настоящий Архимед!
Кто такой Архимед, я не знал, но решил, что он не плохой человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47