Она смотрела на меня изумленными глазами. — Роберт, ты что, бредишь?
Быть может, она действительно ничего не знала. Но все равно! Я не могу дружить с девушкой, у которой такие знакомые. Во рту пересохло, словно я находился в горячей бане. Повернувшись к дверям, я пробормотал хриплым голосом:
— Прощай, Оля...
Однако она не отступалась. Мы уже вышли в коридор, к кассе.
— Я найду тебе другую работу... Милый Ломоносов, я не виновата... Роби, сумасшедший, возьми мои деньги. Они честно заработаны... Отец дал мне их сегодня утром...
Ее отец? Я вспомнил: на днях был большой крестьянский процесс. Умирающие с голоду старики и женщины, сыновья и мужья которых задыхались на фронте от немецких ядовитых газов, дочиста выгребли хлебные закрома в амбарах одного из имений. Их посадили в тюрьму, суд продолжался много дней. Я слыхал, как Кобыленко-Соколовский, который ради спасения своей шкуры пролез в гимназию Неруша, радовался и кричал во всю глотку:
— Прокурор молодчина! Он произнес блестящую речь против этих разбойников, каторга им обеспечена!
Да, честно заработанные деньги!.. Только теперь я заметил, что мы вышли на улицу. В этом кино никаких контрамарок не давали. И я весьма галантно произнес:
— Вы меня вытащили из теплого помещения, из-за вас потеряно место в кино. Верните мне десять копеек, чтобы я мог попасть обратно. Я не намерен ради дочери прокурора лишиться удовольствия посмотреть фильм о богатом дядюшке и его беспутном племяннике...
Глава ХХХШ
Тихон Бобров. — Волчонок. — В царстве шпиона».
На экране мелькали кадры картины, но до сознания моего ничто не доходило — так я был взволнован раз-говором с Олей. Только на улице пришел в себя — голова прояснилась. И я решил отправиться в маленький переулок, выходящий на набережную. Соня отворила мне дверь и вскрикнула:
— На кого ты похож! Точно из гроба встал! Садись скорее... Где пропадал? Мы тебя так ждали! — принялась она меня бранить.
— Кто мог меня ждать?
— Разве тебе больше деньги не нужны?
Деньги... Был ли в моей гимназической жизни хоть один день, когда бы я о них не думал и не гнался за ними?
— Вот... — Соня протянула мне небольшой пакетик. — Пересчитай: здесь двадцать рублей, и напиши мне расписку.
Я смотрел на маленький пакетик со страхом, точно и» него вот-вот закапает кровь.
— Глупый! — начала сердиться Соня. — Почему ты не пришел в тот вечер?
Кто-то постучал в дверь. Я вскочил и пригляделся к входившему. Боже милостивый, да это Тихон Бобров! Невольно насторожился, вспомнив прежние его выходки. Но передо мной стоял юноша, почти взрослый и, как уверял Вася Уголез, хороший товарищ. Все-таки раз встретился с Тихоном — будь начеку. Даже здороваясь и прощаясь, берегись его шпилек.
Тихой внимательно ощупал меня глазами. Я ждал — вот-вот он скажет: «А помнишь?» Нам было что вспомнить из аничковских времен. А Тихон прищурился, его густые брови сошлись у переносицы. Никогда не думал, что у этого забияки такие всевидящие глаза. Но взгляд его не был похож на взгляд Хорька, господина Лусиса или Олиного жандармского офицера. На меня пристально смотрели честные глаза, в которых я, однако, уловил насмешливый огонек. Мне хотелось прикрыть руками начищенные до блеска пуговицы своего потрепан-
него гимназического костюма. Они, только они могли вызвать этот насмешливый огонек. Тихон крепко пожал мне руку, посмотрел на пакетик с деньгами и отрывисто заговорил:
— Соня уже рассказала? Нет? Эти деньги собраны молодыми рабочими, которые хотят учиться. Вася Уголев как-то говорил мне. что ты в этом деле мастер: очень уж хорошо спасаешь маменькиных сынков от двоек. Попробуй-ка мае поучить. Начнем с арифметики, а потом историей России займемся.
Он дал мне программу: русский язык, история, география, арифметика, белорусский язык... Я чуть не вскрикнул:
— Белорусский язык? Тихон пожал плечами:
— Чему удивляешься?
Вопрос Тихона смутил меня: действительно, ведь мы жили в Белоруссии. Но кто из гимназистов смел об этом заикнуться? Официально Витебская губерния числилась губернией Западного края. Я вспомнил, как Антоша Раеикий декламировал белорусские стихи, а один гимназист-старшеклассник сказал ему:
«Чего ты там лопочешь, как мужик с Пинских болот? Убирайся, чтоб духу твоего не было!»
И вдруг оказывается, есть молодежь, которая хочет изучать белорусский язык!
Тихон куда-то спешил — по крайней мере, он так сказал. На прощание он дружески улыбнулся Соне, а мне буркнул:
— Ночью какие сны Букашке снятся? Чиновничья кокарда или фольварк с тремя конями и десятком коров? На большее вряд ли он осмеливается?
Я вспылил. Вскочил со стула... Соня схватила меня ва рукав:
— Садись, Букашка... А ты, Тихон, брось дурную привычку размахивать деревянной саблей. Нарвешься когда-нибудь на силача — без зубов останешься. Да и Роб уже не прежняя Букашка. — Она заставила меня сесть на стул и, улыбаясь, сказала: — Не ершись, успокойся. .. Ну и волчонок!
Тихон ушел. Соня налила мне стакан горячего чаю и как бы между прочим заметила, что Тихон уже не уче-
ник, а хороший наборщик. В типографии его любят. Он вот и собрал молодых рабочих и работниц, которые хотят учиться. Но этим нельзя нигде хвастать. Соня за меня поручилась — ведь на Волчонка она может положиться. Я удивился: почему это надо по секрету учить арифметику или историю?
— Эх, Букашка, — сказала Соня,— как мало ты в своей гимназии узнал о жизни! Хозяева не любят, когда их рабочие учатся.
— Соня, если бы ты могла понять, как надоела мне гимназия! Должно быть, недолго выдержу... — задумчиво ответил я.
Глупости! Мы должны учиться сколько возможно. Помнишь Яшу Ходаса, маленького Яшу Ходаса, которого так мучил батюшка Онуфрий? Он работает в волостном правлении помощником писаря. Достает книги и учится. Думаю, вряд ли у него меньше знаний, чем у тебя. Не горюй, Роберт! Вноси плату за учение и учись.
Прощаясь, Соня задержала мою руку:
— Послушай, Роберт, ты жил все время словно волчонок — голодный, преследуемый, гонимый. И вид у тебя иногда, как у волчонка. Вот познакомлю с нашими девушками и парнями, и назовем тебя Волчонком. Только смотри не проговорись в гимназии! Никто не должен знать этого! Ты будешь учить нас арифметике... но и сам со временем кое-чему научишься у нас. И не вздумай бросать гимназию! Пока тебе денег хватит.
Но деньги молодых рабочих мне уже не помогли, хотя я решил не откладывая заплатить эти несчастные пятнадцать рублей. По дороге домой я встретил Толю Радкевича: он ходил взад и вперед по мосту через Двину, не замечая, что лицо его сечет холодный дождь со снегом. Он даже не поднял воротника.
— Ты что? Хочешь схватить воспаление легких? Так это легко устроить — поплескайся в проруби на Двине!
— Э, чепуха! — Радкевич махнул рукой. — Хочу остыть... Знаешь, как раскалил меня наш либеральный директор Иван Романович Неруш? Счастье еще, что я тебя не втянул.
С недоумением уставился я на Толю. И у него тайна! Попросил рассказать потолковее, что случилось.
— Видишь ли, три недели назад из Вологодской губернии поступил к нам Сима Башмаков. Он сказал: «У вас тут сонное царство. То ли дело в Вологодской губернии! Там ученики хотя бы издают писанные от руки журналы». Мы посовещались: почему бы и нам не попробовать? Собрали материалы... я редактором. Хотел и тебя потом привлечь... Хорошо, что не успел. Вдруг сегодня вызывает меня директор: «Сейчас же бросьте эти глупости!» Мне по поведению три, других в кондуит — у них, наверное, будет по четверке...
Помолчав немного, Радкевич снова загорячился:
— Подумай, какая подлость! Директор говорит мне: «Радкевич, возможно, я вас простил бы... Соберите материал для второго номера... и покажите мне...» Понимаешь, Роберт, он хотел купить меня, сделать шпионом! Шпионом, ты слышишь? — Радкевич сдавил мне руку словно клещами. — Со мной ему это не удалось, но пойми: между теми немногими, кто писал в первый номер, был шпион!
На другой день Иван Романович Неруш вызвал меня к себе. Сурово насупясь, он молча швырнул мне несколько листков. Я вытаращил глаза: мой почерк... мой почерк .. Это мои стихи! Неужели они обыскали подвал? Меня бросило в жар и в холод.
— Роберт Залан!—Директор, саркастически улыбаясь, откинулся в кресле. — Я не знал, что у меня в гимназии воспитываются такие таланты... да, таланты, но с преступным уклоном. Послушайте, как это звучит. ... — Директор взял листок, прочитал несколько строк, подчеркнутых красным карандашом. Это были строки о голодных деревнях, об изувеченных на войне людях, о слезах и стонах детей. — Не хватает только одного: долой правительство, долой царя! — горячился директор.— Ну, молодой человек, что вы на это скажете?
Что я мог сказать? Мой мозг все время сверлила мысль: как попали эти стихи в руки директора? И, только когда Неруш упомянул цари, у меня словно пелена спала с глаз: ведь я послал стихи в редакцию губернской газеты. И все-таки откуда известно, что подписавший их Букашка — это я? Анашкин! Кто же иной мог раструбить о «преступном уклоне» моих стихов! Видно, он донес и о Толином журнале.
— Залан,—грозно продолжал директор, — ваше будущее вполне ясно: попадете в кондуит... Мне бы не хотелось исключать вас. Вы знаете: я не людоед, но нельзя же допускать подобные вольности... Это моя святая обязанность как подданного великой Российской империи.
— Откуда известно, что это мои стихи? — спросил я, сообразив, что могу отказаться от стихов, подписанных псевдонимом «Букашка».
Но директор положил листочки на тетрадь с моим классным сочинением и сказал:
— Ваш почерк, Залан? Не правда ли? .. — Помолчав, он принял отеческий вид. — Роберт Залан, вы находитесь на ложном пути. Мне хотелось бы вас спасти... Я не поэт, однако вижу: у вас талант. А что, Залан, если бы я предложил вам тему? О чем вы думаете?
— Господин директор, я, разумеется, пе знаю редакционных порядков, но разве подобает господину редактору доносить?
Иван Романович усмехнулся:
— Чистая случайность, Залан, чистая случайность... Редактор — мой личный друг. И я увидел в его кабинете эти стихи... возможно, малообработанные, однако, нужно признаться, глубоко антигосударственные.
Отпираться было бесполезно. Директор сидел в кресле и теребил свою бородку. Потом он подался ко мне и вкрадчиво начал:
— А что, Залан, если бы вы сочинили стихи, прославляющие нашего царя и героических офицеров, которые, как львы, сражаются на фронте?
Я понял все: мои стихи, каковы бы они ни были, все-таки задели кое-кого в редакции. Вымирающие деревни... убитые... Да разве можно писать об этом!
Директор торопил меня с ответом:
— Когда я получу от вас такие стихи?
— Никогда!
Неруш покраснел, его пальцы нервно забегали по блестящим пуговицам мундира. Я уже догадывался, каковы будут выводы.
— Расстанемся по-хорошему, Роберт Залан. Если вы попадете в кондуит, вам все равно придется оставить стены моей гимназии. Я не хочу вас преследовать — возьмите свои документы и уходите!
Ловко, ловко, господин директор! Я стал взрослее за то время, что пробыл в вашем кабинете. Вы рассудили правильно: таким путем удастся замять тот факт, что в гимназии Неруша два с половиной года получал стипендию «дамского комитета» ученик, который враждебно настроен к существующим порядкам. Вы не хотите, чтобы на ваше учебное заведение пала тень.
Директор меня поучал.
— В своем прошении, Залан, укажите, что вы вынуждены прервать занятия по семейным обстоятельствам. И вы уйдете из моей гимназии бе:! записи в кондуите. Благодарите бога: вам попался действительно либеральный директор...
Я вышел на улицу. На стенах гимназии яркие цветные афиши объявляли, что комитет помощи нуждающимся ученикам гимназии Неруша устраивает большой концерт с благотворительной целью. «Весь доход в пользу нуждающихся гимназистов».
Я усмехнулся: ну, я-то теперь свободен от унизительной опеки «дамского комитета»!
Часть 3
Глава I Безжалостно студеная зима. — Молитвы пани Ядвиги.
Зима на белорусских берегах Двины из года в год зло шутила над людьми, носившими худую одежду, по-ношенную обувь и облезлые шапки. Вдосталь помучив жителей серых деревень и городских окраин, она все же выпускала на улицы, на дороги и поля оттепели с легкими туманами. Пусть людишки переведут дух, пусть они схоронят тех, кто оказался послабее, кто умер в свирепые ночи, пусть ребятишки слепят снегурок и построят снежные крепости.
Новый, 1916 год привел за собой особенно злую зиму — бесконечно долгую и безжалостно студеную. Губернская газета утешала читателей, что такая же зима была и в начале прошлого века. Тогда тоже под стрехой находили замерзших птиц. Газета ободряла: зато, мол, весна в тот год была на редкость хорошей, солнечной и цветущей. Итак, потерпите: грозного деда-мороза и в этом году прогонит веселое пение жаворонков. Настанет день, когда даже у детворы из темных подвальных квартир запестреют в руках подснежники, одуванчики, ромашки.
А пока многие тысячи жителей Витебска вынуждены были страдать и терпеть.В эту зиму я жил у одного доброго знакомого, кожевника Тараканова. Кожевнику принадлежали две комнатенки, разделенные тонкой дощатой перегородкой. В первой были широкие полати. Здесь спали «сам» и «сама», подросток-сын и дочь. Во вторую Тараканов впустил семью польских беженцев из Ченстохова — пани Ядвигу с малышами. В перегородке была когда-то дверь, но ее еще до войны выломал захмелевший гость. Дверной проем завесили такой реденькой материей, что для любопытных глаз, почитай, ее вовсе не было.
Но обитатели этой квартиры ничего и не скрывали друг от друга. Все у нас было на виду.
Как обычно, семья Тараканова расходилась спозаранку. Отец вместе с сыном — в дубильню, дочь — в начальную школу, мать — на работу без адреса. Не угадаешь же заранее, где потребуется вымыть пол, где ощипать гуся, где зарезать теленка...
Пани Ядвига работала дома на швейной машине — на кого зимой оставишь детей? Заказы доставала ей старуха крестная.
В обеих комнатушках было холодно. Казалось, что мороз проникает со всех сторон. Дверной наличник и потолок у наружной стены покрылись зернами инея. Окна обросли ледяными струпьями.
Я съел на завтрак ломоть ржаного хлеба, кусок селедки и головку лука. Соседка сострадательно покачала головой:
— Пан Роберт, у вас уже вторую неделю одна и та же еда.
Сочувственные замечания молодой женщины по поводу скромного завтрака я слышал не в первый раз. Она воображала, что юноше, еще недавно учившемуся в гимназии, полагается пить кофе или шоколад, есть жаркое и белые булки с изюмом. Ядвига долгое время зарабатывала свой хлеб в богатых домах — то как швея и горничная, то как прачка и стряпуха. Оттого в ее представлении слово «гимназист» было связано с чистым бельем, отменными кушаньями и господскими манерами. Часто она, сама того не зная, возбуждала во мне неприятное чувство, называя меня «паном» или «панычем».
— Сходили бы, паныч, к друзьям, — продолжала Ядвига, подавляя вздох. — Они вас, по крайней мере, покормят.
— Ах, пани Ядвига, — сказал я с притворным испугом,— не вводите меня в грех! Стоит подольше воздержаться от излишеств в еде, и я приобрету стройную фигуру и поэтическую бледность.
Соседка проворчала: «Гордый, что твой граф...» — и вернулась к детям. А я еще теснее нахлобучил шапку, застегнул шинель на все пуговицы, укутал колени полосатым одеялом и сел на пустой ящик. Осторожно раскрыв «Воскресение» Толстого, я сразу перестал замечать все окружающее.
Швея кутала детей во всевозможные одежки и размышляла вслух: «Как может книга согреть человека?».
Конечно, холод остается холодом. Услышав слова пани Ядвиги, я поежился. Но на помощь, как и всегда, пришло воображение. Я вспомнил рассказы о революционерах, осужденных на каторжные работы в краю вечной мерзлоты, книги о жизни путешественников по северным морям, где стены кораблей обледеневали даже изнутри... В квартире кожевника холодно, но в ней все же несколько градусов выше нуля. Не замерзнешь. И цинга тоже не угрожает, как открывателям далеких земель. А мой отец и другие солдаты? На фронте — вот где настоящий ад! В такую стужу солдаты сидят в мерзлых окопах, а над ними с ьоем проносятся снаряды и жужжат рои пуль.
И все-таки неприятно, что не удалось найти работу. На ржаном хлебе, луке и селедке можно бы протянуть долгие годы, но и для этого нужен заработок. В легендах, правда, говорится, что пустынники питались пчелиным медом и акридами. Но ведь я жил в городе, где больше ста тысяч жителей. И не было в нем ни акрид, ни бесплатного меда. К тому же мне с четырехлетнего возраста строго внушали:
«Ни один порядочный человек не сидит без дела, мальчик. Подмети комнату! Присмотри за курами, чтобы не поклевали огурцов! Снеси отцу воды напиться!» Нужно найти работу! Я глянул на свою изношенную шинель. Нет, в такую стужу в ней не сунешься на улицу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Быть может, она действительно ничего не знала. Но все равно! Я не могу дружить с девушкой, у которой такие знакомые. Во рту пересохло, словно я находился в горячей бане. Повернувшись к дверям, я пробормотал хриплым голосом:
— Прощай, Оля...
Однако она не отступалась. Мы уже вышли в коридор, к кассе.
— Я найду тебе другую работу... Милый Ломоносов, я не виновата... Роби, сумасшедший, возьми мои деньги. Они честно заработаны... Отец дал мне их сегодня утром...
Ее отец? Я вспомнил: на днях был большой крестьянский процесс. Умирающие с голоду старики и женщины, сыновья и мужья которых задыхались на фронте от немецких ядовитых газов, дочиста выгребли хлебные закрома в амбарах одного из имений. Их посадили в тюрьму, суд продолжался много дней. Я слыхал, как Кобыленко-Соколовский, который ради спасения своей шкуры пролез в гимназию Неруша, радовался и кричал во всю глотку:
— Прокурор молодчина! Он произнес блестящую речь против этих разбойников, каторга им обеспечена!
Да, честно заработанные деньги!.. Только теперь я заметил, что мы вышли на улицу. В этом кино никаких контрамарок не давали. И я весьма галантно произнес:
— Вы меня вытащили из теплого помещения, из-за вас потеряно место в кино. Верните мне десять копеек, чтобы я мог попасть обратно. Я не намерен ради дочери прокурора лишиться удовольствия посмотреть фильм о богатом дядюшке и его беспутном племяннике...
Глава ХХХШ
Тихон Бобров. — Волчонок. — В царстве шпиона».
На экране мелькали кадры картины, но до сознания моего ничто не доходило — так я был взволнован раз-говором с Олей. Только на улице пришел в себя — голова прояснилась. И я решил отправиться в маленький переулок, выходящий на набережную. Соня отворила мне дверь и вскрикнула:
— На кого ты похож! Точно из гроба встал! Садись скорее... Где пропадал? Мы тебя так ждали! — принялась она меня бранить.
— Кто мог меня ждать?
— Разве тебе больше деньги не нужны?
Деньги... Был ли в моей гимназической жизни хоть один день, когда бы я о них не думал и не гнался за ними?
— Вот... — Соня протянула мне небольшой пакетик. — Пересчитай: здесь двадцать рублей, и напиши мне расписку.
Я смотрел на маленький пакетик со страхом, точно и» него вот-вот закапает кровь.
— Глупый! — начала сердиться Соня. — Почему ты не пришел в тот вечер?
Кто-то постучал в дверь. Я вскочил и пригляделся к входившему. Боже милостивый, да это Тихон Бобров! Невольно насторожился, вспомнив прежние его выходки. Но передо мной стоял юноша, почти взрослый и, как уверял Вася Уголез, хороший товарищ. Все-таки раз встретился с Тихоном — будь начеку. Даже здороваясь и прощаясь, берегись его шпилек.
Тихой внимательно ощупал меня глазами. Я ждал — вот-вот он скажет: «А помнишь?» Нам было что вспомнить из аничковских времен. А Тихон прищурился, его густые брови сошлись у переносицы. Никогда не думал, что у этого забияки такие всевидящие глаза. Но взгляд его не был похож на взгляд Хорька, господина Лусиса или Олиного жандармского офицера. На меня пристально смотрели честные глаза, в которых я, однако, уловил насмешливый огонек. Мне хотелось прикрыть руками начищенные до блеска пуговицы своего потрепан-
него гимназического костюма. Они, только они могли вызвать этот насмешливый огонек. Тихон крепко пожал мне руку, посмотрел на пакетик с деньгами и отрывисто заговорил:
— Соня уже рассказала? Нет? Эти деньги собраны молодыми рабочими, которые хотят учиться. Вася Уголев как-то говорил мне. что ты в этом деле мастер: очень уж хорошо спасаешь маменькиных сынков от двоек. Попробуй-ка мае поучить. Начнем с арифметики, а потом историей России займемся.
Он дал мне программу: русский язык, история, география, арифметика, белорусский язык... Я чуть не вскрикнул:
— Белорусский язык? Тихон пожал плечами:
— Чему удивляешься?
Вопрос Тихона смутил меня: действительно, ведь мы жили в Белоруссии. Но кто из гимназистов смел об этом заикнуться? Официально Витебская губерния числилась губернией Западного края. Я вспомнил, как Антоша Раеикий декламировал белорусские стихи, а один гимназист-старшеклассник сказал ему:
«Чего ты там лопочешь, как мужик с Пинских болот? Убирайся, чтоб духу твоего не было!»
И вдруг оказывается, есть молодежь, которая хочет изучать белорусский язык!
Тихон куда-то спешил — по крайней мере, он так сказал. На прощание он дружески улыбнулся Соне, а мне буркнул:
— Ночью какие сны Букашке снятся? Чиновничья кокарда или фольварк с тремя конями и десятком коров? На большее вряд ли он осмеливается?
Я вспылил. Вскочил со стула... Соня схватила меня ва рукав:
— Садись, Букашка... А ты, Тихон, брось дурную привычку размахивать деревянной саблей. Нарвешься когда-нибудь на силача — без зубов останешься. Да и Роб уже не прежняя Букашка. — Она заставила меня сесть на стул и, улыбаясь, сказала: — Не ершись, успокойся. .. Ну и волчонок!
Тихон ушел. Соня налила мне стакан горячего чаю и как бы между прочим заметила, что Тихон уже не уче-
ник, а хороший наборщик. В типографии его любят. Он вот и собрал молодых рабочих и работниц, которые хотят учиться. Но этим нельзя нигде хвастать. Соня за меня поручилась — ведь на Волчонка она может положиться. Я удивился: почему это надо по секрету учить арифметику или историю?
— Эх, Букашка, — сказала Соня,— как мало ты в своей гимназии узнал о жизни! Хозяева не любят, когда их рабочие учатся.
— Соня, если бы ты могла понять, как надоела мне гимназия! Должно быть, недолго выдержу... — задумчиво ответил я.
Глупости! Мы должны учиться сколько возможно. Помнишь Яшу Ходаса, маленького Яшу Ходаса, которого так мучил батюшка Онуфрий? Он работает в волостном правлении помощником писаря. Достает книги и учится. Думаю, вряд ли у него меньше знаний, чем у тебя. Не горюй, Роберт! Вноси плату за учение и учись.
Прощаясь, Соня задержала мою руку:
— Послушай, Роберт, ты жил все время словно волчонок — голодный, преследуемый, гонимый. И вид у тебя иногда, как у волчонка. Вот познакомлю с нашими девушками и парнями, и назовем тебя Волчонком. Только смотри не проговорись в гимназии! Никто не должен знать этого! Ты будешь учить нас арифметике... но и сам со временем кое-чему научишься у нас. И не вздумай бросать гимназию! Пока тебе денег хватит.
Но деньги молодых рабочих мне уже не помогли, хотя я решил не откладывая заплатить эти несчастные пятнадцать рублей. По дороге домой я встретил Толю Радкевича: он ходил взад и вперед по мосту через Двину, не замечая, что лицо его сечет холодный дождь со снегом. Он даже не поднял воротника.
— Ты что? Хочешь схватить воспаление легких? Так это легко устроить — поплескайся в проруби на Двине!
— Э, чепуха! — Радкевич махнул рукой. — Хочу остыть... Знаешь, как раскалил меня наш либеральный директор Иван Романович Неруш? Счастье еще, что я тебя не втянул.
С недоумением уставился я на Толю. И у него тайна! Попросил рассказать потолковее, что случилось.
— Видишь ли, три недели назад из Вологодской губернии поступил к нам Сима Башмаков. Он сказал: «У вас тут сонное царство. То ли дело в Вологодской губернии! Там ученики хотя бы издают писанные от руки журналы». Мы посовещались: почему бы и нам не попробовать? Собрали материалы... я редактором. Хотел и тебя потом привлечь... Хорошо, что не успел. Вдруг сегодня вызывает меня директор: «Сейчас же бросьте эти глупости!» Мне по поведению три, других в кондуит — у них, наверное, будет по четверке...
Помолчав немного, Радкевич снова загорячился:
— Подумай, какая подлость! Директор говорит мне: «Радкевич, возможно, я вас простил бы... Соберите материал для второго номера... и покажите мне...» Понимаешь, Роберт, он хотел купить меня, сделать шпионом! Шпионом, ты слышишь? — Радкевич сдавил мне руку словно клещами. — Со мной ему это не удалось, но пойми: между теми немногими, кто писал в первый номер, был шпион!
На другой день Иван Романович Неруш вызвал меня к себе. Сурово насупясь, он молча швырнул мне несколько листков. Я вытаращил глаза: мой почерк... мой почерк .. Это мои стихи! Неужели они обыскали подвал? Меня бросило в жар и в холод.
— Роберт Залан!—Директор, саркастически улыбаясь, откинулся в кресле. — Я не знал, что у меня в гимназии воспитываются такие таланты... да, таланты, но с преступным уклоном. Послушайте, как это звучит. ... — Директор взял листок, прочитал несколько строк, подчеркнутых красным карандашом. Это были строки о голодных деревнях, об изувеченных на войне людях, о слезах и стонах детей. — Не хватает только одного: долой правительство, долой царя! — горячился директор.— Ну, молодой человек, что вы на это скажете?
Что я мог сказать? Мой мозг все время сверлила мысль: как попали эти стихи в руки директора? И, только когда Неруш упомянул цари, у меня словно пелена спала с глаз: ведь я послал стихи в редакцию губернской газеты. И все-таки откуда известно, что подписавший их Букашка — это я? Анашкин! Кто же иной мог раструбить о «преступном уклоне» моих стихов! Видно, он донес и о Толином журнале.
— Залан,—грозно продолжал директор, — ваше будущее вполне ясно: попадете в кондуит... Мне бы не хотелось исключать вас. Вы знаете: я не людоед, но нельзя же допускать подобные вольности... Это моя святая обязанность как подданного великой Российской империи.
— Откуда известно, что это мои стихи? — спросил я, сообразив, что могу отказаться от стихов, подписанных псевдонимом «Букашка».
Но директор положил листочки на тетрадь с моим классным сочинением и сказал:
— Ваш почерк, Залан? Не правда ли? .. — Помолчав, он принял отеческий вид. — Роберт Залан, вы находитесь на ложном пути. Мне хотелось бы вас спасти... Я не поэт, однако вижу: у вас талант. А что, Залан, если бы я предложил вам тему? О чем вы думаете?
— Господин директор, я, разумеется, пе знаю редакционных порядков, но разве подобает господину редактору доносить?
Иван Романович усмехнулся:
— Чистая случайность, Залан, чистая случайность... Редактор — мой личный друг. И я увидел в его кабинете эти стихи... возможно, малообработанные, однако, нужно признаться, глубоко антигосударственные.
Отпираться было бесполезно. Директор сидел в кресле и теребил свою бородку. Потом он подался ко мне и вкрадчиво начал:
— А что, Залан, если бы вы сочинили стихи, прославляющие нашего царя и героических офицеров, которые, как львы, сражаются на фронте?
Я понял все: мои стихи, каковы бы они ни были, все-таки задели кое-кого в редакции. Вымирающие деревни... убитые... Да разве можно писать об этом!
Директор торопил меня с ответом:
— Когда я получу от вас такие стихи?
— Никогда!
Неруш покраснел, его пальцы нервно забегали по блестящим пуговицам мундира. Я уже догадывался, каковы будут выводы.
— Расстанемся по-хорошему, Роберт Залан. Если вы попадете в кондуит, вам все равно придется оставить стены моей гимназии. Я не хочу вас преследовать — возьмите свои документы и уходите!
Ловко, ловко, господин директор! Я стал взрослее за то время, что пробыл в вашем кабинете. Вы рассудили правильно: таким путем удастся замять тот факт, что в гимназии Неруша два с половиной года получал стипендию «дамского комитета» ученик, который враждебно настроен к существующим порядкам. Вы не хотите, чтобы на ваше учебное заведение пала тень.
Директор меня поучал.
— В своем прошении, Залан, укажите, что вы вынуждены прервать занятия по семейным обстоятельствам. И вы уйдете из моей гимназии бе:! записи в кондуите. Благодарите бога: вам попался действительно либеральный директор...
Я вышел на улицу. На стенах гимназии яркие цветные афиши объявляли, что комитет помощи нуждающимся ученикам гимназии Неруша устраивает большой концерт с благотворительной целью. «Весь доход в пользу нуждающихся гимназистов».
Я усмехнулся: ну, я-то теперь свободен от унизительной опеки «дамского комитета»!
Часть 3
Глава I Безжалостно студеная зима. — Молитвы пани Ядвиги.
Зима на белорусских берегах Двины из года в год зло шутила над людьми, носившими худую одежду, по-ношенную обувь и облезлые шапки. Вдосталь помучив жителей серых деревень и городских окраин, она все же выпускала на улицы, на дороги и поля оттепели с легкими туманами. Пусть людишки переведут дух, пусть они схоронят тех, кто оказался послабее, кто умер в свирепые ночи, пусть ребятишки слепят снегурок и построят снежные крепости.
Новый, 1916 год привел за собой особенно злую зиму — бесконечно долгую и безжалостно студеную. Губернская газета утешала читателей, что такая же зима была и в начале прошлого века. Тогда тоже под стрехой находили замерзших птиц. Газета ободряла: зато, мол, весна в тот год была на редкость хорошей, солнечной и цветущей. Итак, потерпите: грозного деда-мороза и в этом году прогонит веселое пение жаворонков. Настанет день, когда даже у детворы из темных подвальных квартир запестреют в руках подснежники, одуванчики, ромашки.
А пока многие тысячи жителей Витебска вынуждены были страдать и терпеть.В эту зиму я жил у одного доброго знакомого, кожевника Тараканова. Кожевнику принадлежали две комнатенки, разделенные тонкой дощатой перегородкой. В первой были широкие полати. Здесь спали «сам» и «сама», подросток-сын и дочь. Во вторую Тараканов впустил семью польских беженцев из Ченстохова — пани Ядвигу с малышами. В перегородке была когда-то дверь, но ее еще до войны выломал захмелевший гость. Дверной проем завесили такой реденькой материей, что для любопытных глаз, почитай, ее вовсе не было.
Но обитатели этой квартиры ничего и не скрывали друг от друга. Все у нас было на виду.
Как обычно, семья Тараканова расходилась спозаранку. Отец вместе с сыном — в дубильню, дочь — в начальную школу, мать — на работу без адреса. Не угадаешь же заранее, где потребуется вымыть пол, где ощипать гуся, где зарезать теленка...
Пани Ядвига работала дома на швейной машине — на кого зимой оставишь детей? Заказы доставала ей старуха крестная.
В обеих комнатушках было холодно. Казалось, что мороз проникает со всех сторон. Дверной наличник и потолок у наружной стены покрылись зернами инея. Окна обросли ледяными струпьями.
Я съел на завтрак ломоть ржаного хлеба, кусок селедки и головку лука. Соседка сострадательно покачала головой:
— Пан Роберт, у вас уже вторую неделю одна и та же еда.
Сочувственные замечания молодой женщины по поводу скромного завтрака я слышал не в первый раз. Она воображала, что юноше, еще недавно учившемуся в гимназии, полагается пить кофе или шоколад, есть жаркое и белые булки с изюмом. Ядвига долгое время зарабатывала свой хлеб в богатых домах — то как швея и горничная, то как прачка и стряпуха. Оттого в ее представлении слово «гимназист» было связано с чистым бельем, отменными кушаньями и господскими манерами. Часто она, сама того не зная, возбуждала во мне неприятное чувство, называя меня «паном» или «панычем».
— Сходили бы, паныч, к друзьям, — продолжала Ядвига, подавляя вздох. — Они вас, по крайней мере, покормят.
— Ах, пани Ядвига, — сказал я с притворным испугом,— не вводите меня в грех! Стоит подольше воздержаться от излишеств в еде, и я приобрету стройную фигуру и поэтическую бледность.
Соседка проворчала: «Гордый, что твой граф...» — и вернулась к детям. А я еще теснее нахлобучил шапку, застегнул шинель на все пуговицы, укутал колени полосатым одеялом и сел на пустой ящик. Осторожно раскрыв «Воскресение» Толстого, я сразу перестал замечать все окружающее.
Швея кутала детей во всевозможные одежки и размышляла вслух: «Как может книга согреть человека?».
Конечно, холод остается холодом. Услышав слова пани Ядвиги, я поежился. Но на помощь, как и всегда, пришло воображение. Я вспомнил рассказы о революционерах, осужденных на каторжные работы в краю вечной мерзлоты, книги о жизни путешественников по северным морям, где стены кораблей обледеневали даже изнутри... В квартире кожевника холодно, но в ней все же несколько градусов выше нуля. Не замерзнешь. И цинга тоже не угрожает, как открывателям далеких земель. А мой отец и другие солдаты? На фронте — вот где настоящий ад! В такую стужу солдаты сидят в мерзлых окопах, а над ними с ьоем проносятся снаряды и жужжат рои пуль.
И все-таки неприятно, что не удалось найти работу. На ржаном хлебе, луке и селедке можно бы протянуть долгие годы, но и для этого нужен заработок. В легендах, правда, говорится, что пустынники питались пчелиным медом и акридами. Но ведь я жил в городе, где больше ста тысяч жителей. И не было в нем ни акрид, ни бесплатного меда. К тому же мне с четырехлетнего возраста строго внушали:
«Ни один порядочный человек не сидит без дела, мальчик. Подмети комнату! Присмотри за курами, чтобы не поклевали огурцов! Снеси отцу воды напиться!» Нужно найти работу! Я глянул на свою изношенную шинель. Нет, в такую стужу в ней не сунешься на улицу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47